Первый же эскиз «острова Россия» заключал в себе полемику с идеями «России-Евразии», аморфной «сердцевины суши». Речь шла о формировании такого стратегического видения, которое противостояло бы расточению потенциалов России в противостоящих ей, суверенизирующихся пространствах. Отмечалось, что, по крайней мере, по отношению к европейской политической системе Россия всегда играла роль двоякую, выступая не только как объективно-географическая «Сердцевина Земли», но и как огромный «российский остров» с окруженными русским населением и частично сплавившимися с ним иноэтническими вкраплениями, прилегающий к «старой Европе» с востока. «Островные черты» – не только четкость океанических границ на севере и востоке и сходный по трудности преодоления барьер из гор и пустынь на юге… Однако, сходную роль играло то, что на западе российский массив был отделен «морем» или, скорее, «проливом» небольших народов и государств, не принадлежащих к романо-германской Европе. Таким российским островом мы всегда были и остались: итак, в основу концепции положена проблема, которая так или иначе волновала русскую геополитическую мысль с Тютчева и Данилевского – статус народов Восточной Европы (междуморье по Савицкому), не охватываемых романо-германским ядром западного сообщества. На первых порах концепция имела преимущественно антиевразийскую направленность: Россия конституировалась как субъект с собственной нишей, самоопределяющейся во взаимодействии с «ядровым» ареалом Запада, но дистанцированной от этого ареала. Причем значительная часть территорий внутриконтинентальной Евразии характеризовалась как пространство «внешнее» для России, но, в то же время, входящее в ее паттерн, определяющее в физико-географическом или культурно-географическом смысле ее «островную» особость. Подчеркивалось, что «органическая» сейчас политика для нее – «островная», консервативная, с поддержанием по возможности спокойствия на окаймляющих ее территориях-«проливах», наведением связки «мостов» поверх и в обход конфликтных очагов, вспыхивающих у ее границ, с четкой, дробной проработкой системы геополитических, экономических, оборонительных интересов и дифференцированным подбором союзников на каждый интерес. Лексика этого эскиза («территории-проливы», геополитический Ла-Манш Восточной Европы и т. п.), призывы «утвердиться в островном мировидении», размышления о тяге России в великоимперскую эпоху к изживанию «островного модуса» были нацелены на конституирование России как субъекта, не растворимого в пространствах «Евразии-хартленда» [Цымбурский 1991]. Но, вместе с тем, тезис о дистанцированности «ниш» коренной Европы и России, настойчивое противоположение восточноевропейской общей периферии Запада и России – «ядрам» обоих этих сообществ объективно оборачивалось против доктрины России – «второй Европы», второго эшелона Демократического Севера. Конец XX в. проявляется как кризис сразу и российского европеизма, и российского паневразийства, способный повести либо к диссоциации России (будь то в «большой Евразии» или во «второй Европе»), или к новому осмыслению ее исторического места, причем осмыслению, которое, не порывая с традицией России, должно было бы обладать неким геополитическим «общим знаменателем» с историей Империи.
В целях определения этого знаменателя делается попытка вложить положительный смысл в учащающиеся иронические сближения России в границах 1992 г. с Московским царством XVII века. При этом более отчетливо рефлектируется происходящее отделение России от Западной Европы, ослабление непосредственного присутствия в ее судьбах. Подчеркивается, что в новых условиях типичный для Империи «пафос непосредственного втягивания России в дела Европы» должен смениться «возрождением прагматических и изоляционистских стереотипов», «своеобразным возвращением к допетербургской фазе в истории русского государства» (когда функционировала балтийско-черноморская система). Подчеркивается, что «этот вариант, так долго остававшийся запасным, не менее, если не более естественен для государства с российскими геополитическими параметрами нежели великоимперский, изживший себя до предела». При этом на первых порах автор полагал, что «сознание геополитической обособленности России» не обязательно должно вести к идеологическим противоречиям между Россией и Западом [Тарасов, Цымбурский 1992, 31]. При этом не вполне отчетливо осознавались те цивилизационно-геополитические следствия, к которым способна привести модель, опирающаяся в столь большой мере на этнокультурные предпосылки.
В общем-то, эти следствия не были до конца прочерчены и в той статье 1993 г. «Остров Россия», где данная концепция получила вполне развернутое первоначальное воплощение. Сочиняемая в ту пору, когда всерьез обозначилась возможность преобразования России в конфедерацию суверенных образований, статья имела своей основной задачей – выделение того набора ключевых признаков, который позволяет говорить о непрерывности геополитической традиции с XVI-XVII по XX в. Иначе говоря, вопрос ставился так: какие перемены должны были произойти в раскладе Северной Евро-Азии, чтобы можно было говорить об «исчезновении России»: чтобы мир более не мог идентифицировать Россию как объект, который был ему известен на протяжении Нового и Новейшего времени. Отмечалось, что перемены 1990–1991 гг. на эту черту явно не выводят; более того, они парадоксальным образом ближе к британской модели распада империй, чем к деструкции Австро-Венгрии или Золотой Орды, ибо отчетливо сохранилось ядро, связанное с прежней державой некой формой наследования, – откуда прямо вытекает, что роль имперской России в мировом раскладе опиралась на не<кий неизменный геополитический каркас, сохраняющий свою тождественность при разных позиционированиях России в отношении платформы романо-германского Запада>.
II
Какую же альтернативу предлагал «Остров Россия»? Отклики в печати на эту работу были неоднозначны. Некоторые оппоненты усматривали в этой модели «сочетание заемного „разумного эгоизма“ с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера» [Панарин 1994, 26]. В этой работе усматривали выражения чаяний строителей либерально-буржуазной России как национального государства [Кургинян 1995], воплощение взглядов тех кругов, которые «островитянски» пируют на «припасах с провиантских складов затонувшего СССР» [Павловский 1994, 135]. Иные критики, напротив, говорили о возможности прочесть эту модель в праворадикальном ключе: «отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на „острове Россия“ тысячелетнее царство» [Лисюткина 1995, 10]. Впрочем, некоторые рецензенты оценили «Остров Россия» как «наиболее целостную теоретическую концепцию, альтернативную теории России-хартленда» [Стариков 1995, 239].
Парадокс в том, что «Остров Россия» должен был предложить альтернативу не только «броску на запад», но равно и пафосу собирания нового Большого Пространства – и, вместе с тем, превращению России в лимитрофно-буферный придел Евро-Атлантики. Иначе говоря, речь шла о критике не только миновавшей фазы «европохитительского» цикла, но и самой этой циклической динамики как таковой, но, вместе с тем, и о противодействии любым версиям геополитического «демонтажа» России.
Очень интересно интерпретировал в 1994–1995 гг. модель «острова Россия» М.В. Ильин, попытавшийся найти ей место в своей эволюционно-стадиальной (хронополитической) типологии политических систем. По его выкладкам, известные истории случаи перехода в Западной Европе и в Японии от империй к государствам-нациям – т. е. от государств, притязающих на цивилизационное обустройство известной и доступной им ойкумены, к государствам с устойчивыми границами, внутри которых развивается сложная система договорных отношений и формируются структуры гражданского общества, – бывали опосредованы переходными стадиями, которым он присвоил имя «куколок (хризалид)». Под «хризалидами» он понимает территориально-замкнутые образования, ощущающие себя в качестве «духовных империй», в том числе с разделением политических и духовных центров. В модели «острова Россия» ему виделся абрис «духовной империи – хризалиды», которая могла бы опосредовать становление государства-нации в России. В развитие этой гипотезы он предлагает очерк формирования «острова Россия» от Киевской Руси до наших дней, противопоставляя две версии организации русского пространства, якобы проходящие через всё II тысячелетие. Одна традиция (по Ильину – линия Владимира Мономаха) делает упор на то, что можно назвать «местническим державничеством» – «на внутрирусское развитие и дифференциацию земель-отчин ради более прочной интеграции целого»; другая традиция – по Ильину – линия Олега Гориславича, она предполагает завоевание русского пространства из центра, который выносится либо на крайнюю периферию национального ядра, либо вообще за его пределы.
Восприняв метафору «острова Россия» как метафору «морскую», Ильин попытался преодолеть схематичность оппозиции «остров – проливы» таким образом, чтобы, по его словам, четче заметить «переходы от внутренних пространств "острова" к прибрежным "заливам", "мысам" и "шхерам", затем к "шельфу" и, наконец, к "морским глубинам", за которыми "шельф", "шхеры" и прочие проявления другого острова» [Ильин 1995, 62]. При этом он предлагает шире использовать данные «геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейнового деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик, ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии (как естественных так и антропогенных), расселения, транспортных и информационных инфраструктур» и т. д. Однако, на этом пути он отчасти сходится с классиками евразийства: в частности, по чисто физико-географическим критериям он отождествляет «остров Россия» с карпато-алтайским пространством, а Забайкалье и тихоокеанское приморье относит к «лимитрофам» наравне со Средней Азией, Кавказом и Польшей. В результате он приходит к идее выделения Дальнего Востока в отдельный доминион с широкой суверенностью, хотя и под защитой России, полагая, что только широким привлечением западных и тихоокеанских экономик к развитию этой вольной зоны могло бы сдержаться китайское на нее наползание.