Россию доимперского периода XVI-XVII вв. Цымбурский рассматривает в соответствии с моделями Ф.М. Достоевского и И.С. Аксакова как остров, восставший из окраинных, азиатских, тюрко-монгольских пространств, – остров, который поднялся над этими пространствами и установил над ними цивилизационную сакральную вертикаль. Таким образом, цивилизация как таковая трактуется мыслителем как надстройка над тем или иным этнокультурным базисом, имеющим свою конкретную географию. Цивилизация на каждом из этих базисов может быть не одна, ее можно и поменять. Гораздо труднее сменить этнокультурную основу, вовсе невозможно – географическую. С последним следует согласиться, но с мнением, что цивилизация – надстройка, сходная со сменной кассетой бритвенного прибора, солидаризироваться мне лично сложно.
В представлении о природе цивилизаций у Цымбурского преобладает геополитический в его собственном понимании, т.е. проективно-конструктивистский подход, в каком-то смысле родственный подходу И.В. Мичурина и Т.Д. Лысенко к растениеводству.
На мой взгляд, цивилизационная принадлежность для каждого человеческого сообщества, располагающегося в конкретном географическом пространстве, так же неизменна, как расово-генетическая принадлежность отдельно взятого индивида. Можно, ценой огромных затрат, высветлить свою кожу (привет Майклу Джексону), но это не сделает вас представителем того антропологического типа, под который вы хотите подделаться. Вместо этого вы станете чем-то вроде «белой вороны», разбалансируете свой организм, разрушите его врожденные защитные механизмы и умрете намного раньше своих не столь эксцентричных сверстников[82].
Не являясь сторонником сугубо «религиозной» маркировки цивилизаций, я признаю важность для каждой из них духовно-идеологических стержней, которые Цымбурский называл «сакральными вертикалями», однако горячо отстаиваю именно «географический» характер цивилизационного самоопределения.
Для меня цивилизации суть геокультурные сообщества, возникшие и функционирующие в рамках того или иного из примерно десятка существующих на нашей планете «месторазвитий» – «географических индивидов». Данные сообщества проходят несколько формационных (поколенческих) циклов, каждый из которых длится два – два с половиной тысячелетия. При этом глубоко трансформируется их культура, в том числе религиозная ее составляющая, но цивилизационная идентичность таких сообществ (в отличие от их собственно культурной, этнической и других идентичностей) остается прежней. Так, например, как были Франция – частью европейской цивилизации, провинция Хубей – частью восточноазиатской, Персида – афразийской, Раджастан – южноазиатской, степи между Уралом и Волгой – российско-евразийской цивилизаций в античную эру, – так они и остались частями соответствующих культурно-исторических миров в эпоху современной формации, которая пришла на место античной в V-VII вв. н.э. Цивилизационную идентичность можно назвать макроидентичностью – в отличие от различного рода мезо– и микроидентичностей.
Иными словами, никакой смены цивилизаций на землях Евразии, вошедших в XVI-XVII столетиях в «российский проект», не произошло; Цымбурский и сам пишет об «окраинных, тюрко-монгольских, азиатских пространствах», т.е. о лимбовых и лимитрофных землях, цивилизационная идентичность которых в большей или же меньшей степени спорна и размыта, а также о поясе «внутреннего лимитрофа» нашего культурно-исторического мира. В этот период для них наступил лишь новый этап нынешнего формационного цикла, тогда как цивилизационная принадлежность этих регионов осталась прежней.
Постулируя существование в XVIII-XX веках европейско-российского тандема, Цымбурский рассматривал Россию как элемент этой ритмически пульсирующей системы – цивилизацию-спутник западного сообщества. Второй ее элемент – собственно европейский мир с его, по выражению этого интеллектуала, «имманентной глубинной биполярностью».
По мнению мыслителя, в отношениях России и Запада этого периода обнаруживается тип цикличности, не имеющий прямых аналогов не только в истории прочих мировых регионов, но и в собственно российской истории вплоть до первой четверти XVIII в., когда, согласно Цымбурскому, данная цикличность сложилась. С его точки зрения, переход при Иване IV от завоевания приволжских татарских царств к Ливонской войне, история Смутного времени и преодоления оного никак не вписываются в обрисованную им пятиходовую фабулу.
На мой взгляд, эпоху с начала Ливонской войны до конца правления Петра I (1558–1725 гг.), после которой как раз и стартуют «циклы Цымбурского», следует рассматривать как своего рода предшественницу циклических движений в системе взаимоотношений «Россия-Запад», которые описывались мыслителем. Она несет в себе – в «мягких», незаконченных формах – многие элементы военно-политических ходов, увиденных Вадимом Цымбурским.
Согласно его концепции, вмешательство России в континентальный баланс ведет к ответной силовой реакции европейских акторов, объединенных в некую коалицию. И именно ее мы и видим в интервенции польских и шведских армий сначала на заключительном этапе Ливонской войны, затем – в эпоху Смутного времени. Эти интервенции разделены частичным реваншем русских над шведами и зафиксировавшим его Тявзинским миром 1595 г., «смазавшими» фазу европейского вторжения в Россию и разделившими ее на два хронологических этапа.
Встречный контрход России, который в «цикле Цымбурского» следует за интервенцией Европы, мы также наблюдаем в эту эпоху. И он, как и сама интервенция, двухэтапен. Составляют его малоудачная Смоленская война 1632–1634 гг. и гораздо более успешная война русско-польская 1654–1667 гг. Отметим, что в последнюю оказались вовлечены и шведские короли, благодаря чему она превратилась в тройное противоборство друг с другом России, Речи Посполитой и Швеции. В конечном итоге Московское государство продвинулось на запад до берегов Днепра и получило Киев, но отнюдь не установило своей гегемонии над Литвой и Польшей, тем более – над территориями бывшей Ливонии.
Эти задачи Россия попыталась решить в эпоху Петра Великого, вступив в затяжную Северную войну, из которой вышла победительницей и приобрела статус мощнейшей державы северо-восточной периферии Европы.
Учитывая «рыхлость», частичность, разорванность и незавершенность ходов, постулируемых В.Л. Цымбурским для циклов отношений России и Запада в XVIII-XX вв., предлагаю обозначить период 1558–1725 гг. в русско-европейской политике как «протоцикл Цымбурского ».
Кстати говоря, новым шагом в развитии концепции циклов, сделанным мыслителем в диссертации, стало разделение четырехтактников европейских игр России (ходы A-D) на две симметричные двухходовки – А-В и C-D, а также их детальное описание.
Кроме того, на ее страницах было отмечено, что конец евразийских интермедий, которые завершают циклы, не всегда обусловлен их имманентным исчерпанием и тупиком. «Провал в Азии» может как наблюдаться (например, в случае русско-японской войны 1904–1905 гг.), так и отсутствовать: ничего подобного мы не видим в конце 1930-х. Евразийская интермедия способна не только терпеть кризис, но и прерываться простым волевым решением руководства России при возникновении благоприятных конъюнктур на западном направлении. В то же время, «западнические» геостратегические ходы разыгрывались Россией неукоснительно – до своего изживания через катастрофу.
Там же Цымбурский высказал весьма оригинальное мнение по поводу послевоенной тяжбы СССР с Западом за преимущественное влияние в арабском мире. Согласно мыслителю, она стала своеобразным продолжением старого «Восточного вопроса». А поскольку политику России в «Восточном вопросе» он считал одним из направлений практики «похищения Европы», можно утверждать, что политика СССР на Ближнем Востоке с 1950-х годов также была в его глазах частью политики «похищения Европы» – уже советской Россией.
Ялтинскую систему Цымбурский совершенно справедливо расценил как второй реальный «европейский максимум» российской геостратегии со времен Николая I. Здесь с мыслителем можно лишь солидаризироваться.
Благодаря подходу, примененному Цымбурским, в диссертации показана закономерность возникновения русского, прежде всего сибирского, областничества именно во время так называемой первой «евразийской эпохи» России. Оно сформировалось в самом ее начале, между Парижским миром и Берлинским конгрессом (1856–1878 гг.). К появлению областничества вела внутренняя логика того этапа цикла-«пятиходовки», той фазы сжатия, несущей в себе потенциал «евразийского поворота», в которую после поражения в Севастопольской войне вступила наша страна.
Мыслитель обратил внимание на то, что Данко и Платон сибирских областников, Г.Н. Потанин, рассматривал проблемы капитализма и проблемы империи с позиции отношения центров и опустошаемых, «высасываемых» ими окрестностей. И совершенно справедливо заключил, что такой подход предвосхитил построения «миросистемников» и неомарксистской географии XX века. Они весьма продуктивны, обладают серьезной эвристической силой и в настоящее время имеют мощный интеллектуальный локомотив в лице И. Валлерстайна.
Крайне актуальны слова Цымбурского о том, что «отступление из Европы, пафос "сосредоточения" … лозунг национальных интересов как "трубный глас почти изоляционизма", и встречное повышение массового интереса к внутренней геополитике … к вопросам самоуправления и федерализации, возрастающее внимание к зауральскому сибирскому массиву, споры о его будущем и его значении в русской истории, переходящие в революционные планы … вся эта констелляция ярко характеризует фазу "сжатия" России после "европейского максимума" (фаза D) при ее переходе в собственно евразийскую интермедию, а в какой-то мере и последнюю в ее развертывании, переплетаясь с попытками созидания российского пространства вне Европы».
Кажется, что сказано это не о временах правления Александра II, а о России после 1991 г. В самом деле, наступившая вслед за развалом СССР эпоха может стать эпохой «евразийского поворота», которая, с точки зрения исторической морфологии, выстраиваемой Цымбурским, сходна с периодом отечественной истории, начавшимся после Крымской (1-й Восточной) войны. Но она ни в коем случае не должна смениться новым «европохитительским» циклом, которым завершилась «евразийская интермедия» 1856–1905 гг.