Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. Русская сказка — страница 111 из 114

Новеллистические сказки

Общая характеристика новеллистических сказок

Перехожу к другому большому разряду сказок, к сказкам новеллистическим, реалистическим или бытовым. Характер их совершенно иной, чем характер сказки волшебной. Почему у них три названия и какое из них лучше? Терминология в любой науке имеет очень большое значение. Она должна быть по возможности точной. Но тут мы наталкиваемся на большое затруднение. Все три названия возможны, но ни одно не обладает точностью научного термина и каждое может быть применено лишь условно и с оговорками.

Реалистическими сказки могут быть названы потому, что действующие лица в них – не потусторонние фантастические существа, а реальные люди. Но вместе с тем, как мы еще увидим, эти сказки далеки от того, что мы называем реализмом. Они могут быть названы новеллистическими, так как представляют собой краткие занимательные и интересные рассказы. Но это все же не новеллы, а настоящие сказки. Наконец, их можно назвать бытовыми, так как крестьянский дореформенный быт находит в них сравнительно широкое отображение, хотя описание быта никогда не является их целью.

Сказки эти настолько резко отличаются от волшебных, что можно ставить вопрос о том, не относятся ли они, эти два вида сказок, к двум разным жанрам народного повествовательного искусства.

Если в волшебной сказке мы видели некоторую двуплановость, наличие двух миров, то здесь мир только один. Это наш мир, в котором мы живем. Правда, описание быта никогда не было целью этих сказок. В них, например, совершенно нет описания обстановки, в которой развивается действие. Обстановка не описывается, а только мыслится или подразумевается, или дается как некоторый фон, на котором действие развивается, и набрасывается очень скупыми штрихами. Но хотя в таких сказках и нет прямых описаний, быт составляет не только фон, но материал, арсенал, которым в художественных целях пользуется бытовая сказка. В силу этого бытовая сказка имеет самую тесную связь с действительностью. По волшебным сказкам судить о состоянии русской дореволюционной деревни невозможно. Бытовые сказки эту возможность дают. Действующие лица всегда принадлежат к определенной социальной категории. Герой бытовых сказок – уже не царевич, не младший из трех сыновей. Это молодой парень, крестьянин, солдат, батрак, мужик. Его антагонист – барин, помещик, поп, судья, кулак, богач. Поэтому эти сказки часто имеют классовый характер. В них очень ярко отразился классовый антагонизм старой деревни.

Эти сказки могут служить средством изучения крестьянского мировоззрения и крестьянской житейской философии. Как и волшебные, они насквозь оптимистичны. Герой всегда побеждает своих противников. Но характер борьбы здесь иной, как иная и мораль этих сказок. В волшебной сказке всегда побеждает добро. Зло воплощено в образе фантастических существ: змея, Кащея, яги и т. д. В бытовой же сказке носители зла – земные люди. Зло представлено не Кащеем, змеем, или ведьмой, а теми антагонистами, которых крестьянин видит в своей жизни. Это чаще всего социальные враги крестьянина. В борьбе с ними всякие средства хороши. Противник героя силен социально, но ничтожен по существу. Герой же ничтожен социально, он стоит на низших ступенях социальной лестницы. Он обездолен, беден, угнетен. В изображении его нет никакой идеализации. В его облике как будто нет ничего красивого, подчеркнуто героического. Он самый обыкновенный человек. Но в то же время он воплощение смелости, решительности, находчивости, неугасимой силы духа и воли к борьбе, иногда – необычайной хитрости. Поэтому он всегда побеждает.

Один из основных признаков этих сказок – отсутствие сверхъестественности. В них, как правило, не нарушаются законы природы. В волшебных сказках герой приобретает какое-нибудь волшебное средство и при помощи его достигает своих целей. В так называемых реалистических сказках волшебного средства никогда нет, и это может служить одним из признаков отличия их от волшебных сказок. В них нет, например, волшебных коней, волшебных предметов, духов, являющихся из кольца; в них нет также заколдованных царств, брака людей с животными и вообще всего того, что составляет содержание волшебных сказок. И тем не менее сверхъестественное в этих сказках есть, но оно втянуто в орбиту обычной, будничной жизни и всегда окрашено комически. Так, например, есть сказки, в которых фигурирует черт. Но этот черт совсем не похож на волшебных персонажей фантастической сказки. Это всегда обманутый, одураченный черт, побежденный человеком, как в «Сказке о попе и работнике его Балде». Аарне в своем указателе выделил целую группу сказок о глупом черте. Черт в народном сознании обладает иной степенью и иным качеством реальности, чем, например, Баба-яга или змей. Так, в сказке «Баба хуже черта» (тип 1165 (1353), Госп. 59)[948], обстоятельно исследованной И. Поливкой [949], черта побеждает злая баба, и черт изображается так же реалистически, как она.

Чтобы получить первичные представления о характере этих сказок, об их стиле, о том, как реальное сочетается с фантастическим, мы остановимся на сюжете этой сказки.

В сказке описывается, как мирно и дружно живут уже 20 лет мужик со своей женой. Черту это противно, он никак не может их поссорить. Об этом он разговаривает с одной старой бабой. В изложении сказочника Ф. П. Господарева это звучит так: «По вашему там району я уже три года хожу. Где убийства – меня хвалят, где драка – я там, а вот здесь, у этого мужика, никак не могу сбить, чтобы он с женой хоть поспорил; я уже под столом сидел, тоже никак родом не взять». Старуха берется поссорить супругов.

– А что мне даси, я через три дня их изведу, что они подерутся?

– А что ты, бабка, хочешь получить? – черт взрадовался.

– А купи мне красные сапоги.

– Куплю, бабка, только постарайся!

Баба их действительно ссорит. Жене она говорит, что муж ей изменяет, ходит к такой-то бабе. Она советует ей взять бритву и ночью сонному срезать три волоса с бородавки, которая у него на шее. На эти три волоса надо наговорить, и тогда муж будет любить только ее одну. Мужу же она наговаривает, что его жена «загуливает» и хочет от него отделаться. Ночью она возьмет бритву, чтобы перерезать ему горло. Замысел удается. Муж притворяется спящим и уличает жену в том, что она подносит к его горлу бритву. Между супругами происходит драка. «А чертенок и стал кругом бегать, что подралися, и радуется. Ему слава уже». Черт приносит бабе обещанные красные сапоги, но подает их на палке, так как боится к такой бабе прикоснуться. Сказка в изложении Господарева кончается поговоркой: «Знаешь, где черт не возьмет, там бабка возьмет».

Сказка эта очень характерна для всего жанра бытовых сказок. Черт в ней изображается не как потустороннее существо, а как совершенно земное и реальное. Он и баба – два главных действующих лица. Диалоги – живая крестьянская обиходная речь, очень экспрессивная и окрашенная эмоционально. По своему неожиданному концу сказка близка к анекдоту.

На русской почве эта сказка довольно редка. Она известна только в двух сильно отличающихся друг от друга вариантах. Но на Западе она известна с конца XII века, т. е. принадлежит к древнейшим. Она очень часто встречается в рукописной поучительной литературе и в проповедях как монашеское оружие против женщин, которые, по учению церкви, есть вместилище всякого зла. Однако в русской трактовке этой мысли совсем нет. Сказка направлена не против женщин вообще, а против любительниц семейных ссор, интриг и скандалов и высмеивает их. Можно привести другие примеры того, как в бытовых новеллистических сказках сверхъестественное трактуется вполне реалистически.

В этих сказках возможны, например, превращения. Но если в волшебной сказке герой или его брат превращен ягой в камень, то это воспринимается как величайшее трагическое бедствие. Сама обстановка (лес, яга) фантастична и страшна. В новеллистической сказке злая жена, которую муж застал с любовником, превращает его ударом палки в кобеля. Рассказывается это следующим образом: «Как стемнело, слышу я, что моя хозяйка со своим другом в избе гуляет, побежал в избу и только хотел было жену проучить маленько, а она ухватила палку, ударила меня по спине и сказала: „Доселева был ты мужик, а теперь стань черным кобелем!“ В ту же минуту обернулся я собакою; взяла она ухват и давай меня возить по бокам; била, била и выгнала вон» (тип 449, Аф, 254–255). Повествование от первого лица в волшебной сказке невозможно. Здесь же этим приемом события как бы вводятся в сферу действительности. Контраст бытового фона с фантастичностью содержания создает комизм ситуации. В сборнике А. Н. Афанасьева сказка названа «Диво», и для нее характерна контаминация с другими, столь же чудесными и необыкновенными приключениями, случившимися с самыми обыкновенными людьми. Но, несмотря на бытовую обстановку, события вовсе не выдаются за действительные, они представляют собой художественный вымысел.

Характер реализма этих сказок определяется тем, что реалистичен способ передачи, стиль; изображаемые события далеко не всегда реально возможны. Реализм таких сказок весьма условный. Новеллистические, или реалистические, сказки – прежде всего сказки благодаря нагромождению в них иногда самых чудовищных невероятностей. Как мы уже знаем, именно необычное служит предметом сказки. В бытовой сказке не нарушаются законы природы (за небольшими исключениями), а если нарушаются, то это изображается как нечто вполне возможное. И тем не менее события, о которых повествуется в бытовой сказке, совершенно невозможны в жизни по своей необычайности. Они столь необыкновенны, что в них никто не верит. Этим сказки и привлекательны.

Эстетика реализма вкратце сводится к стремлению передать типические характеры в типических обстоятельствах. Типичное есть обобщение, генерализация обычного. В сказке как раз наоборот. Обычное ее нисколько не привлекает. Правда, обстановка, фон в бытовой сказке бывают совершенно реальными. Реальный характер имеют и действующие лица. Но поступки этих лиц выходят за рамки того, что реально происходит в жизни. Бытовая сказка – это необыкновенные, неслыханные истории, истории о совершенно невозможном.

Стоит только мысленно перевести в план действительности проделки ловких воров или жесточайшие «шутки» шута или проделки с трупом умершей (иногда убитой героем) матери, чтобы сразу увидеть несоизмеримость этих и подобных им сюжетов с реальной действительностью. Наконец, во всякого рода небылицах эта действительность выворочена наизнанку.

Новеллистические сказки содержат большое количество бытовых элементов, метко схваченных наблюдений, жизненных деталей. Они при некоторой литературной обработке легко превращаются в новеллу. C новеллами их объединяет то, что они представляют собой краткие занимательные рассказы из жизни. И тем не менее это не новеллы. Для того чтобы увидеть разницу между сказкой и новеллой, достаточно сравнить один и тот же сюжет в трактовке сказки и в литературной обработке. Возьмем, например, одну из новелл Боккаччо и сравним ее с фольклорным первоисточником (см. статью «Фольклор и действительность», сюжет о проделках с трупом в фольклоре и в литературе). Боккаччо, или Базиле, или Чосер, или другие писатели приурочивают действие к определенным местам и определенным именам, т. е. переносят его в плоскость реальных событий, тогда как сказка этого никогда не делает и не может делать. Бытовая сказка есть нарочитая поэтическая фикция. Ее цель – не изображение действительности, а художественное развлечение.

Но, хотя в этих сказках всегда говорится о совершенно невероятных событиях, которые никогда не могли происходить в действительности, рассказываются они так, с такими интонациями и с использованием таких средств художественной изобразительности, насыщены такими реальными бытовыми деталями, как будто все это происходило в действительности. Это несоответствие вызывает комический эффект. И действительно все бытовые сказки ярко юмористичны. Они отвечают здоровому стремлению к смеху, хохоту. Поэтому бытовые сказки могут быть использованы как острое и меткое орудие сатиры, особенно сатиры социальной. Бытовая сказка тяготеет к анекдоту. Тяготение это настолько сильно, и в народном повествовательном искусстве столько анекдотов, что граница между анекдотами и бытовыми сказками стирается. Аарне отвел в своем указателе большое место анекдотам, но некоторые из них представляют собой типичные сказки, и наоборот. Мы здесь не будем пытаться проводить грань между бытовыми сказками и анекдотами. Я полагаю, что фольклорные анекдоты вполне могут быть отнесены к бытовым сказкам, но сначала мы познакомимся с сюжетами бытовых сказок.

Несколько слов о композиции сказок. Выше, изучая композицию волшебных сказок, мы установили определенные закономерности. Композиция волшебных сказок единообразна и сложна: традиционная типичная волшебная сказка всегда длинна. Композиция бытовых сказок очень разнообразна. Она определяется не столько внутренними закономерностями, сколько разнообразием тех событий, о которых повествуется. Бытовые сказки, как правило, отличаются простотой и краткостью. Интриги весьма несложны. То сложное развитие действия, которое свойственно волшебной сказке – осложнение перипетиями и т. д., – бытовой сказке чуждо. В числе бытовых сказок есть такие, которые состоят из нескольких механически нанизанных эпизодов. Последовательность таких эпизодов могла бы быть произвольно изменена. Так, герой, убедившись в глупости своей жены, идет искать по свету, есть ли люди еще глупее. Ряд встреч с еще более глупыми людьми определяет ход дальнейших событий.

Впрочем, некоторые композиционные закономерности все же есть. Так, например, мы увидим, что преобладающее большинство сюжетов состоит в каком-нибудь одурачивании, но об этом речь впереди.

Соответственно в бытовой сказке не бывает утроений, столь типичных для сказки волшебной. Бытовая сказка чужда так называемой формульности волшебной сказки, в ней нет вступительных и заключительных формул, нет общих мест и общих формул – это не соответствовало бы ее стилю. Всем сказанным – близостью к жизни, занимательностью, остроумием и юмором – определяется и необычайная популярность этих сказок. Если судить по сборнику Афанасьева, то наиболее распространенным и любимым видом народных сказок является сказка волшебная. Но это неверно. Бытовую сказку не всегда можно было печатать. Только после революции 1905 года, когда временно ослабли строгости цензуры, эти сказки в большом количестве стали проникать в печать. Особенно много их в сборнике H. Е. Ончукова.

Необычайная популярность именно бытовой сказки подтверждается цифровыми данными. По подсчетам Н. П. Андреева, они составляют 60 % сюжетного состава русских сказок, 30 % составляют волшебные сказки, 10 % – сказки о животных, кумулятивные и др. Эти данные, конечно, не очень точны, в настоящее время они устарели, но в общем эта картина все же верна. В репертуаре каждого народа имеются международные сюжеты, т. е. сюжеты, известные многим народам, и сюжеты национальные, свойственные только одному народу.

В то время как в волшебных сказках много международных сюжетов, в бытовых сказках каждого народа особенно много сюжетов национальных. Бытовая сказка – не только самый популярный, но и самый национальный вид сказки.

Вопрос о происхождении и историческом развитии

бытовой сказки

Вопрос о происхождении волшебной сказки мог быть разрешен путем сопоставления ее образов, мотивов, сюжетов и композиции с формами социальной организации, обрядами, представлениями и формами мышления при первобытно-общинном строе.

Бытовая сказка не имеет ничего общего с первоначальным укладом жизни, хотя в отдельных случаях можно обнаружить очень древние реликты. Она создавалась не при первобытно-общинном строе, а позже. Мы ее совершенно не встречаем у народов, которым свойственны тотемистические представления, нет ее также у народов с шаманистской религией, таких, как палеоазиаты. Зато она широко распространена в Африке у народов, знающих примитивное земледелие. Что она была в Древнем Египте, видно по сохраненной нам в книге Геродота сказке о ловком воре, обворовавшем сокровищницу царя Рампсинита. Правда, сказка о Рампсините в версии Геродота весьма близка к сказкам волшебным (герой женится на царевне) и не носит строго бытового характера. Об этой сказке речь еще впереди. Но о наличии чисто новеллистической сказки в Египте мы можем судить и по другим источникам. Среди сказок, собранных Г. Maсперо [950], есть и типично новеллистические, такие, как «Жалобы солевара», который, будучи по дороге избит и ограблен, так картинно жалуется, что правитель нарочно подстрекает его к все новым и новым жалобам. Нагромождения этих жалоб составляют главное содержание сказки. Все это заставляет думать, что бытовая сказка появляется тогда, когда земледелие выходит из примитивной стадии, а родовой строй сменяется рабовладельческим государством.

Это подтверждается материалами Античности. В Античности реалистические сказки имели самое широкое распространение, чему есть целый ряд прямых и косвенных свидетельств. Об этом имеется ряд специальных исследований как в русской, так и западноевропейской науке. Больте и Поливка в своих «Примечаниях к сказкам братьев Гримм» дают богатый перечень сказочных мотивов, в том числе мотивов фарсового характера, сохраненных в античной литературе (Bolte, Polivka, IV, 116).

Отражением новеллистической народной сказки является и комедия. Фольклором пронизано творчество Аристофана. Как справедливо указывает Бедье, мы знаем только незначительную часть античной комедийной литературы. Если бы мы знали ее полностью, мы могли бы более смело утверждать, что античная комедия – это «фаблио, превращенные в действия». Несомненно также, что в Античности уже процветала веселая сказка эротического содержания, каковая и сейчас еще живет в нашей деревне. О том, что в Античности широкое хождение имели анекдоты, мы знаем из древнегреческого собрания анекдотов Гиерокла – александрийского ученого V века. Сообщенные им анекдоты не имеют соответствий в русском фольклоре, но имеют их в западноевропейском (например, анекдот о глупце, желавшем увидеть себя, каков он во сне, и закрывшем глаза перед зеркалом, засвидетельствован в Англии в XVII веке). Зато у Гиерокла, как и у других писателей, мы встречаем рассказы о глупцах, соответствующих нашим пошехонцам. Глупцами в древности слыли жители города Абдеры (абдериты). В блестящих и культурных Афинах славой недалеких пользовались жители несколько захолустных Фив. Вопроса о сказке при родовом строе и в Античности мы касаемся только в самых общих чертах – мы изучаем русскую сказку. C этой точки зрения нам важнее посмотреть, каковы сказочные традиции Средних веков.

В Средние века записывать сказки никому не приходило в голову. В России культура носила преимущественно клерикальный характер, и до XVII века сказка в литературе не отражалась. Тем не менее нет никаких сомнений, что наряду с церковной литературой, наряду с житиями, апокрифами и нравоучительными повестями, а частично в противоположность этой литературе были в обращении веселые реалистические по своему стилю сказки. Об этом мы можем судить по некоторым косвенным данным, а также по аналогии с Западной Европой, где свидетельств о бытовании сказки имеется больше. У нас подобные сюжеты известны с X века (рассказы о мести Ольги и др.).

Клерикальный характер культуры раннего Средневековья препятствовал письменному, литературному, собственно художественному использованию сказочных сюжетов как в Западной Европе, так и у нас. Дело меняется в Европе с наступлением эпохи Ренессанса, у нас – в XVII веке. Правда, прямых записей еще нет, но каковы были народные традиции в Средние века, мы все же можем судить по богатейшей новеллистической литературе начиная с XIV–XV веков, литературе, которая в своей основе в очень большой части фольклорна. В позднем Средневековье бытовая сказка в Западной Европе, как и у нас, имела хождение не только в крестьянской, но и городской среде, в средних и высших сословиях. Распространителями ее были странствующие исполнители: жонглеры во Франции, шпильманы в Германии, менестрели в Англии, скоморохи у нас. Именно они были передатчиками веселых рассказов, вошедших в литературу европейских стран. Стихотворные обработки таких рассказов во Франции получили название «фабло», или «фаблио», в Германии – «шванки», в Италии – «фацеции», термин, который перешел к нам. Эти названия охватывают главным образом шуточный жанр («Беспечальный монастырь» – 61 литературная обработка, древнейшая относится к VIII веку). Этот жанр представлен в Италии знаменитой «Книгой фацеций» Подджио [951], книгой, которая издавалась и которой подражали неоднократно. В Германии начиная с XV века появился целый ряд сборников. Наиболее значительными собраниями шванков являются собрания Паули [952]. Наиболее крупное из этих собраний – Ганса Вильгельма Кирхгофа (в семи томах)[953].

Сказки переходного характера

Перехожу теперь к рассмотрению тех русских бытовых, новеллистических, или реалистических, сказок, которые зафиксированы в научных сборниках, начиная с Афанасьева и его немногочисленных предшественников.

Тут возникает одна большая трудность. Любое рассмотрение, как строго научное, так и научно-популярное, требует предварительной классификации, распределения или разбивки материала по каким-то группам. Между тем бытовая сказка изучена еще так мало, что дать безукоризненно правильное распределение пока невозможно. Мы ограничимся поэтому разбивкой материала по сюжетно-тематическим группам. Такое распределение удобно, так как оно дает наглядное представление о том, какие сюжеты бытовой сказки обращаются в народной среде. Мы остановимся на главных из них, на наиболее популярных и распространенных. Состав новеллистической бытовой сказки чрезвычайно пестр и разнообразен и допускает различные способы деления и классификации. Изучение по сюжетам – только один из способов решения этого вопроса. Но нельзя также оставить в стороне, игнорировать и вопрос о композиции.

Изучая сказки по их композиции, мы обнаружим, что в числе новеллистических сказок есть такие, которые весьма близки к волшебным. Они составляют как бы переходную, или смежную, группу. Граница между волшебными и новеллистическими сказками здесь чисто условная, она должна рассматриваться не как формальная граница, а как историческая, как результат длительного процесса перерождения одного вида в другой. Морфологическое родство между некоторыми новеллистическими и волшебными сказками позволяет утверждать и происхождение этой группы сказок из волшебных. Короче говоря, в числе бытовых сказок есть такие, которые построены по той же композиционной схеме, что и волшебная сказка, с тем лишь отличием, что в них нет ничего сверхъестественного, волшебного. Вот несколько примеров таких переходных сказок.

Возьмем сказку «Приметы царевны» (тип 850, Аф. 238). В афанасьевском варианте царь кличет клич, что он отдаст свою дочь за того, «кто узнает на моей дочке приметы». Мы по форме узнаем типичную трудную задачу, характерную для волшебных сказок, хотя в содержании задачи нет ничего сверхъестественного или волшебного. Задачу решает Ванька, сын мужика, который добыл волшебную дудочку – гусли-самогуды. Мы узнаем волшебный предмет. Этот волшебный предмет дал ему старик, которому он оказал услугу. Он пасет свиней, а свиньи под эту дудку пляшут. Еще до того, как царь кличет клич, Ваньку видит царевна и просит его продать ей одну из свинок. «Пастух, пастух, продай мне свинку!» – «У меня свинки не продажные, а заветные». – «А какой завет?» – «Да коли угодно, царевна, свинку получить, так покажи мне свое белое тело до колен». «Царевна подумала-подумала, поглядела на все четыре стороны – никого нет: приподняла до колен платье, а у ней на правой ноге небольшое родимое пятнышко». Таким образом, задача разрешается еще до того, как она задается. Аарне, а вслед за ним Андреев и Томпсон, относят эту сказку к разделу, который они называют «новеллистическим». Действительно, сказка носит новеллистический характер. Но мы называем такие сказки новеллистическими, или бытовыми. Бытового же в ней ничего нет. Композиция ее типична для сказок волшебных: трудная задача решается при помощи волшебного средства, что приводит к браку с царевной. Определение Аарне мы должны признать явно ошибочным: эта сказка с одинаковым успехом может быть отнесена и к новеллистическим, и к волшебным, но ближе она именно к сказкам волшебным.

Могут быть и более сомнительные и трудные случаи. Такова, например, сказка «Неразгаданные загадки» (тип 851, Аф. 239). Царевна берется отгадать все загадки, какие ей будут задаваться. Чьи загадки она отгадает – тому снесет голову, а кто задаст ей неразрешимую загадку – за того она пойдет замуж. Это опять трудная задача. Решает ее Иван-дурак, младший из трех сыновей. Он отправляется, не имея ничего готового. По дороге он видит, что лошадь забралась в овсяное поле и топчет его. Он выгоняет ее кнутом и говорит себе: «Вот загадка есть». Загадку он задает так: «Ехал я к вам, вижу на дороге добро (т. е. овсяное поле), в добре добро же (т. е. лошадь): я взял добро-то (т. е. кнут), да добром из добра и выгнал: добро от добра и из добра убежало». Он задает и другую аналогичную загадку, и царевна вынуждена выйти за него замуж. Для нас связь с системой волшебной сказки совершенно очевидна, хотя она отстоит от волшебной сказки дальше, чем сказка «Приметы царевны». Мы опять имеем трудную задачу, ее разрешение и брак крестьянского сына с царевной. Правда, здесь нет волшебного средства и вообще в ней нет ничего волшебного: герой разрешает задачу при помощи своего ума, своей смекалки. Тем не менее и эту сказку мы не можем целиком отнести к новеллистическим. Три брата и женитьба дурака на царевне представляют собой типичные композиционные элементы волшебной сказки, и безоговорочное отнесение этой сказки к разряду новеллистических вряд ли правильно.

То же можно сказать о сказке «Муж на свадьбе жены» (тип 974). Муж надолго покидает жену, уезжает. Находясь в отсутствии, он (иногда чудесным образом от птиц, от коня) узнает, что жена его собирается выходить замуж за другого, и спешит домой. В некоторых вариантах его молниеносно доставляет на своей спине леший или черт. В других вариантах, однако, чудес никаких нет. Он случайно попадает домой именно ко дню новой свадьбы своей жены. Прибывает он неузнанным в облике нищего странника или певца. По разным приметам жена его узнает, нового жениха прогоняет. Это всемирно распространенный сюжет. Он лежит в основе «Одиссеи»: Одиссей возвращается домой в тот момент, когда Пенелопу осаждают женихи. Этот же сюжет составляет содержание былины о Добрыне и неудавшейся женитьбе Алеши. К этому же сюжету восходит сказка «Ашик-Кериб», обработанная М. Ю. Лермонтовым. На этот сюжет имеется прекрасное исследование акад. И. И. Толстого [954]. Сравнение материала в международном масштабе не оставляет никаких сомнений в том, что перед нами отнюдь не бытовая сказка (ср. еще: «Царевна в подземелье» (ATh 870, Сд. 66); «Евстафий Плакида» (ATh 931, II, ЗВ 29); «Балдак Борисьевич» (ATh 946, Аф. 180); «Жених-разбойник» (ATh 955, Аф. 200) и др.).

Краткий обзор сюжетов

Сказки о мудрых девушках. Изучение сказок, в которых сохранена композиционная схема волшебных сказок, но собственно волшебные элементы постепенно ослабевают и, наконец, совсем исчезают, приводит к мысли, что волшебная сказка эволюционирует, что некоторые из сказок могут переродиться в бытовые, или новеллистические, и что таким образом часть бытовых сказок произошла путем эволюции волшебных сказок в сторону реализма.

Из мотивов волшебной сказки особенно благодарным для реалистической обработки оказался мотив трудных задач. В волшебной сказке решение трудной задачи есть условие женитьбы. В новеллистической эта связь иногда нарушена. Трудная задача интересна сама по себе, своей трудностью, и решение ее ведет к самым разнообразным видам награды.

Среди новеллистических сказок есть такие, в центре которых стоит мотив трудной задачи, уже совершенно оторвавшийся от своей первоначальной связи со сватовством и использованный в каких-либо иных рамках, связь которых с первоначальной основой для исследователя все же ясна. Принципиальное отличие волшебных сказок от новеллистических состоит в том, что в волшебных герой действует не сам, а при посредстве своих волшебных помощников или волшебных предметов. Эти помощники отличаются необычайными способностями, иногда вещей мудростью или всеведением, как, например, вещий конь. C выпадением волшебного помощника его качества переходят к герою. Так в фольклоре создается тип мудрого героя. В этой мудрости уже нет ничего волшебного или магического. Это человеческая мудрость. В волшебной сказке такой мудростью часто обладает жена героя. В новеллистической – это девушка или даже девочка, причем детский возраст явно использован как элемент контраста, усиливающий мудрость. Соответственно в «мужской» сказке героем выступает мудрый мальчик.

Из трудных задач чаще других использована в новеллистических сказках задача отгадать загадку. В такой задаче нет ничего сверхъестественного или волшебного, она вполне человечна. Таким образом, целый ряд новеллистических сказок построен на мотиве загадок и мудрых отгадчиков. К таким бытовым сказкам, еще не утратившим композиционных элементов волшебной сказки, относится сказка «Семилетка» (тип 875, Аф. 328). Царь задает своим боярам или другим людям четыре загадки: что всего сильней и быстрей, что всего на свете жирнее или сытнее, что всего мягче, что всего милее. Бояре отвечают, что всех быстрее каурая кобыла, всего жирнее – рябой боров, всего мягче – пуховик, всего милее – внучек Иванушка. Царь их прогоняет. Они ищут, кто бы им мог отгадать эти загадки. В этих поисках они наезжают на двор, где проживает девушка-семилетка. Это мудрая дева, которая дает правильные ответы: оказывается, что быстрее и сильнее всего – ветер, жирнее и сытнее всего – земля. Дальше цитирую текстуально: «мягче всего рука: на что человек ни ляжет, а все руку под голову кладет; а милее сна нет ничего на свете!». Царь сразу видит, что бояре отгадали его загадки не сами, приказывает привести к себе эту умную девушку. Он испытывает ее еще другими загадками и в конце концов женится на ней. Связь с волшебной сказкой довольно очевидна. Композиционный стержень ее – задавание трудных задач, брак и воцарение. Задача состоит из загадок, которые имеют скрытый житейский и философский смысл. Ответы бояр неверны потому, что все они взяты из сферы личной жизни и личного благополучия, ограничены кругом своего «я» и его материальных интересов: моя кобыла, мой боров, мой пуховик, мой внучек Иванушка. Разгадки же девушки взяты из сферы трудовой жизни крестьянина.

В тех вариантах, в которых действуют бояре или купцы, сказка имеет характер социальной сатиры. Именно в целях посрамления бояр или богачей и задаются загадки. Решает же их крестьянка. Семилетний возраст не служит препятствием: семь – в фольклоре число чисто условное.

Более близка к бытовым сказкам, явно отпочковавшимся от сказок волшебных, сказка «Умная невеста» (тип 921, 1, Аф. 327). В этой сказке мужик слышит об умной девушке и едет сватать ее для своего сына или племянника. Они въезжают во двор и спрашивают, куда привязать лошадь. Она отвечает: «До зимы иль до лета, как хотите». Они не понимают. «До зимы» означает «к саням», «до лета» – к телеге. Они входят в избу, садятся на лавочку, и старик спрашивает у девушки, где ее батюшка. Она отвечает: «Уехал сто рублей на пятнадцать копеек менять». Они опять не понимают, а это означает, что «он поехал зайцев травить: зайца-то затравит – всего пятнадцать копеек заработает, а лошадь загонит – сто рублей потеряет». На вопрос, где ее мать, девушка отвечает, что она пошла «взаймы плакать». Это означает, что она пошла плакать по покойнику, но когда-нибудь будут плакать по ней. Старик так поражен ее умом, что сватает ее сыну. Здесь трудных задач уже нет. Женитьба царя или замужество царевны превратились в реальную крестьянскую свадьбу: отец или дядя сватают девушку для своего сына и женят их, а задавание загадок некогда входило в свадебный ритуал в русской деревне. Обе сказки – «Семилетка» и «Умная невеста» – часто ассимилируются, задачи и загадки переходят из одной в другую.

Сказки об испытании жен. В приведенных случаях испытанию подвергалась девушка, причем вслед за этим испытанием происходило вступление в брак.

Трудные задачи или загадки являются условием брака или воцарения и предшествуют ему. Однако задавание задач может происходить и после брака, и в таком случае оно носит характер испытания одного из супругов. Такие случаи возможны даже в чисто волшебной сказке. Так, в сказке типа «Царевна-лягушка» царь задает женам своих сыновей различные задачи, что приводит к возвеличению пренебрегаемой всеми жены-лягушки (тип 402, Аф. 267–269). Но в волшебной сказке такие случаи встречаются редко, в новеллистической же момент испытания одного из супругов – явление довольно частое. Обычно испытывается жена, которая при этом проявляет необычайную мудрость и кротость, сметливость и находчивость.

Сказки, в которых испытание происходит после свадьбы, составляют как бы особую подгруппу сказок о мудрых отгадчиках. К таким относится, например, сказка «Мудрая жена» (тип 875–875*, Онч. 49). В русском репертуаре она встречается редко. Иногда она используется как продолжение предыдущей сказки, иногда она фигурирует как сказка самостоятельная. Чтобы испытать жену, муж уезжает и приказывает, чтобы жена родила ему сына от него же, чтобы его кобыла произвела жеребчика от иноходца, на котором он уезжает: уезжая, он запирает чемоданы и ключи берет с собой, а жене приказывает, чтобы она эти чемоданы наполнила золотом и т. д. Она переодевается мужчиной, следует за ним неузнанной и все его задачи выполняет.

‹Прочесть Онч. 49 и др. и кратко рассказать, как это выполняется.›

К этой сказке близка другая, в которой жена также переодевается мужчиной и выручает мужа из беды. Собственно, задачи здесь нет, точнее, она не сформулирована как таковая. Но фактически перед женой возникает задача выручить мужа из беды, и она блестяще ее выполняет. Это сказка «Царица-гусляр» (тип 888, Аф. 338). Царь уезжает в Иерусалим. Его берут в плен и подвергают мучениям (пашут на нем и проч.). Царь тайком пишет жене, чтобы она его выручила. Трудная задача здесь приняла форму просьбы о помощи. Царица переодевается гусляром, очаровывает всех своей игрой и просит себе в награду одного из пленников. Она выбирает мужа. Муж ее не узнает. По дороге домой они расстаются, и жена приезжает первой. Прибыв домой, он судит свою жену. «Господа министры! Судите мою неверную жену по правде, по истинной. Где она по белу свету таскалася? Зачем не хотела меня выкупать?» и проч. Истина выясняется, и следует пир, вполне соответствующий свадебным пирам волшебной сказки. Сюжет этой сказки известен также в форме былины («Ставр Годинович»). В сказке царь не испытывает свою жену, не имеет этого намерения, хотя фактически то, что с ней происходит, представляет для нее испытание.

Но есть и такие сюжеты, в которых царь нарочито испытывает свою жену, подвергая ее всяким фиктивным бедствиям. Это знаменитый сюжет «Гризельда» («Терпеливая жена»), более распространенный в западноевропейском фольклоре, но известный и у нас (тип 887, Аф. 335). Царь очарован красотой крестьянской девушки и женится на ней. Когда рождаются дети, царь якобы приказывает их убить и, наконец, даже делает вид, будто собирается жениться на другой, а жене велит служить на свадьбе служанкой, и все это под предлогом, что она – мужицкая дочь и не ровня ему и дети не могут быть его наследниками. Но жена кротко выдерживает все испытания. Мнимая невеста оказывается ее дочерью, и за свое долготерпение жена восстановлена в правах царской супруги.

Сюжет этот не привился на русской почве. Известен только один русский и один украинский варианты. Испытание, налагаемое мужем, воспринимается как издевательство над совершенно невинной женой. В Средние века сюжет был более популярен, известны многие литературные обработки его (в том числе новелла Боккаччо), и в ту эпоху, на фоне литературы о злых женах, он имел большое значение как попытка возвеличить достоинство и добродетели женщины. Но современному сознанию сюжет уже не созвучен, и в народе он мало распространен.

Сказки о ловких и удачливых отгадчиках. Из изложенного видно, что загадки представляют собой некое организующее начало, основу занимательного сюжета. Сказки о мудрых отгадчиках – один из видов таких сказок. В них отгадчик – мудрец, обнаруживающий не только необычайный ум, но и высокую нравственность. Другая группа – это сказки, где отгадчик не мудр в высшем смысле этого слова, а практически сметлив, хитер, плутоват и иногда разрешает загадку или задачу совершенно случайно. Если в первой группе сказок наградой часто служит брак, то здесь отгадчик извлекает из решения задачи прежде всего материальные выгоды.

К этой группе относится сказка о Горшене, исследованная А. Н. Веселовским. Царь уже не «сказочный», а совершенно реальный – Иван Васильевич Грозный. Приурочение этого сюжета к Грозному – отнюдь не случайное явление, оно приближает действие к действительности и отражает популярность, которой пользуется Грозный в народной памяти. Сказка имеет ярко выраженную противобоярскую направленность. Именно поэтому она и связывается с именем Грозного: народ помнит борьбу Грозного против бояр. Сказка эта известна и без имени Грозного.

В одном из афанасьевских вариантов (Афанасьев, 1957, III, № 325), который представляет собой перепечатку из журнала «Москвитянин» за 1843 год и был записан H. М. Языковым, сказка рассказывалась так: Горшеня (т. е. горшечник) с возом горшков едет по дороге и дремлет. Его нагоняет царь и расспрашивает о его ремесле, о том, как он кормится, о его семье. Диалог этот носит чисто реалистический характер. Горшеня доволен своей жизнью. Царь говорит, что «на свете все-таки не без худа». Горшеня отвечает, что есть три худа: худой сосед, худая жена и худой разум. «А скажи мне, которое-худо всех хуже?» – «От худого соседа („шабра“) уйду, от худой жены тоже можно… а от худого разума не уйдешь, все с тобой». Царю этот ответ нравится: «Ты мозголов». Царь иносказательно (загадка) говорит ему, что «прилетят гуси с Руси» и предлагает ему ощипать их. Смысл этих слов раскрывается позднее. Царь приказывает боярам, «чтобы на всех угощениях не было посуды ни серебряной, ни оловянной, ни медной, ни деревянной, а все бы глиняная». Бояре теперь вынуждены покупать посуду у Горшени, и он назначает цену: «Каждую посудину насыпать полну денег». Так он разгадывает иносказание царя: гуси – бояре, он, по царскому совету, их «щиплет». Когда один из бояр скупится, он предлагает вместо денег другую форму оплаты: боярин должен запрячься в телегу вместо лошади и отвезти его к дворцу. Боярин согласен, Горшеня едет на боярине и поет песни. Царь выглядывает из окна и спрашивает: «Да на чем ты едешь?», на что следует ответ: «На худом-то разуме, государь». Царь лишает боярина его боярского сана, а Горшеню делает боярином. Боярин должен скинуть с себя свою одежду и надеть ее на Горшеню (тип 321 E*, Аф. № 325).

В сказке этой есть уже не только типы, но человеческие характеры: умный и веселый Горшеня, глупый и тупой боярин, причем именно характер определяет поступки действующих лиц. Жало сатиры направлено против боярина, а царь представлен народным царем, идущим заодно с бедняками против боярства [955].

К сказкам о ловких отгадчиках можно отнести также знаменитую сказку «Беспечальный монастырь» или, по западноевропейской номенклатуре, «Царь и аббат» (тип 922, Аф. 326). Композиционно она имеет иной характер, чем рассмотренные сказки, но по основной теме своей относится именно к группе сказок о ловких и хитрых отгадчиках. Я положу в основу один из лучших русских вариантов, записанный от сибирского сказочника Е. И. Сороковикова, прозванного Магаем («Сказки Магая»)[956], но при изложении учту и другие варианты.

Один крестьянин задумал помолиться и отправился в монастырь. Ворота крепко заперты, однако слышно, что монахи что-то поют, только не божественное. «Крестьянин подумал себе на уме: „Вот так так, монахи загуляли“». Он оставляет на воротах листок с надписью «беспечальный монастырь» и уезжает. Эту надпись видит царь, который тоже захотел помолиться. Царь вызывает игумена (настоятеля). Игумен говорит: «…это просто насмешник иль кто-то по злобе на игумена взял, написал и прилепил». Государь не верит и говорит, что «все же есть доля правды». – «Так вот что, отец игумен, надо будет попечалиться и помолиться. Я вам дам небольшую печаль – три задачи, чтобы вы их разгадали со своей братией». Задачи эти бывают очень различны, но преобладают следующие: «Сколько звезд на небе? Чего я, царь, стою? Что я, царь, думаю?». Царь дает сроку три дня и уезжает. Игумен с печали идет в трактир и требует много водки. Трактирщик спрашивает: «Зачем вам так много водки?» Игумен все рассказывает; разрешить загадки берется трактирный пьяница. Пьяница требует стопку бумаги, карандаши, литр водки и запирается в келью. Когда приезжает царь, он меняется одеждой с игуменом и отвечает на все вопросы. Ответы обычно сводятся к следующим: на вопрос, сколько звезд на небе, пьяница подает стопку бумаги, всю исписанную цифрами. На реплику царя: «Ты что-то наврал», он отвечает: «А ты проверь». На второй вопрос следует ответ, что цена царю – двадцать девять рублей. «Царь вспыхнул и соскочил на ноги и закричал на него: „Откуда взял такую цену – двадцать девять рублей, когда простой рабочий получает за месяц тридцать рублей?“» А «игумен» говорит: «Царь! Вы, государь, прежде прослушайте, а потом и сердитесь на меня. Вас я ценил вот по чему: Иуда продал Христа, царя небесного, за тридцать рублей, а вы земной царь, значит, на рубль дешевле должны быть». На третий вопрос он отвечает, что царь думает, что перед ним игумен; царь говорит, что он действительно так думает, на что пьяница отвечает: «А я пьяница трактира и кабака». Игумен всегда наказан, а отгадчик награжден. В варианте Сороковикова игумен бежит, а царь делает игуменом трактирного пьяницу.

Эта замечательная сказка была обстоятельно исследована эстонским ученым В. Н. Андерсеном [957]. Он установил 492 варианта этой сказки, в том числе 65 самостоятельных литературных обработок этого сюжета (см. с. 426). Андерсон не мог еще знать, что в советской литературе имеются по крайней мере еще две обработки: С. Я. Маршака «Король и пастух» (передача английского варианта) и М. В. Исаковского «Царь, поп и мельник». Монография Андерсона поражает обилием материала и ученостью автора. Она выполнена по всем правилам финской школы: записи группируются в редакции, устанавливается, что задавать загадки может царь, король, президент, папа, епископ и т. д., в одном случае – профессор. Загадка задается аббату монастыря (это чаще всего), монахам, епископу, кардиналу, священникам, придворным и т. д. Отвечают мельник, пастух, пономарь, мужик, солдат и т. д. (всего около 40 разных случаев). Чрезвычайно велики число и разнообразие задаваемых задач: здесь не только вопросы о числе звезд, о том, сколько царь стоит и что он думает, но также: как далеко до неба, как глубоко море, сколько капель в море, далеко ли от счастья до несчастья – всего 17 повторяющихся и около 65 только однажды встреченных вопросов. Наиболее часто встречающиеся разновидности сказки считаются основными, или древнейшими («архетип»), остальные – производными. Устанавливается, у каких народов какие формы и сочетания встречаются («экотипы»), и отсюда делаются выводы о родине сюжета и его странствиях. Учитывается, сколько раз у каждого народа сюжет был записан.

Однако для советского исследователя эти доводы, основанные на статистических вычислениях, не убедительны. C моей точки зрения, ни один сюжет не может быть изолирован от других. Совершенно не учтено идейное содержание сюжета. Он – свидетельство ярких противоцерковных настроений, враждебного отношения к духовенству. Интересно, что у католиков, православных и лютеран, а также у магометан и евреев этот сюжет имеет одинаковую направленность.

К числу сказок о ловких или удачливых отгадчиках относится и сказка «Знахарь» (тип 1641, Аф. 379–381). Герой ее, «бедный да продувной мужик», промышляет тем, что крадет лошадей, холстину и прочее и прячет их, а затем прикидывается знахарем и указывает, где найти ворованное. Слава о нем доходит до царя, у которого пропал жемчуг, кольца. Он зовет этого знахаря. Царь приказывает его запереть, чтобы он ворожил. Знахарь попадает в трудное положение и думает, что теперь его плутовство должно обнаружиться. Но этого не происходит. Совершенно случайно ему действительно удается найти воров. Вариантов много, и об этой удаче рассказывается по-разному. В одном из них лакей, укравший кольцо, подслушивает, подсматривает, как будет ворожить знахарь. Знахарь говорит: «Попался, дружок», – говоря это о себе. Но вор думает, что он говорит о нем и все рассказывает знахарю. Они входят в сговор. Вор указывает, где спрятано кольцо, но просит не выдавать его. Царь богато награждает мужика. В некоторых вариантах вор не один, а их трое. Иногда царь еще дополнительно испытывает плута: он приглашает его к своему столу, подает к столу закрытую миску и предлагает угадать, что в ней. Мнимый знахарь отвечает какой-нибудь поговоркой («Попался, как кур во щи») и опять удачно. В миске оказываются щи с курой. Царь богато награждает и отпускает знахаря.

Герой этой сказки – доведенный до отчаяния бедняк, которому сопутствует необычайная удача. Вводный эпизод с прятанием лошадей характерен для русских версий. Герой здесь – плут, но плутует он от бедности. Именно такому герою благоприятствует судьба. Поэтому удача его при внешней случайности внутренне не случайна. Судьба возносит не мудрого и кроткого, как в сказках предыдущей группы, а в какой-то степени сильного и ловкого, не покоряющегося своей обездоленности.

Сказки о ловких ворах. Сказки о ловких ворах легко выделяются в особую группу бытовых, или новеллистических, сказок. Следует, однако, сразу же оговорить, что героев этих сказок никак нельзя сопоставлять с действительными ворами, уголовниками каких бы то ни было времен или эпох русской жизни. Сказки эти возникли не как рассказы о реальных ворах, а совершенно иначе. Некоторые из них обладают несомненным морфологическим родством с волшебными сказками. Можно показать, что в основе этих сказок также лежит мотив трудной задачи: вор совершает кражу не по доброй воле, а по чужому заданию и артистически справляется с ним. Это мы увидим, когда ознакомимся с сюжетами этого цикла.

Интересно отметить, что воровство, кража, хищение играют огромную роль уже в наиболее архаических волшебных сказках. Подобно тому, как трудные задачи оказались такой клеткой сказочного организма, которая способна к самостоятельной жизни и новообразованиям, такой же клеткой оказывается мотив похищения. В волшебной сказке похищение играет двоякую роль. C одной стороны, похитителем является антагонист героя – змей, похищающий девушек, братья, похищающие у него волшебные средства, и т. д. C другой стороны, похитителем является сам герой. Похищение ведет к контрпохищению. Даже в тех случаях, когда нет начального похищения, а есть отправка на поиски, герой добывает искомое путем похищения. Он похищает жар-птицу, златогривого коня и Елену Прекрасную в сказке о жар-птице. В сказке о молодильных яблоках он похищает яблоки и живую воду. Дети похищают у Бабы-яги волшебный платочек, гребешок, пузырек и т. п. Герои подобных сказок с полным правом могут быть названы «ловкими ворами». Отличие этих «воров» от таковых же в новеллистической сказке состоит в том, что в волшебной сказке предмет поисков добыт из иного мира, тридесятого царства, что добыча совершается при помощи магических средств (волшебных предметов или помощников, оборотничества, заклинаний, усыпляющих стражу, и проч.), что предмету добычи свойствен волшебный характер (молодильные яблоки) и что нигде, кроме иного мира, этот предмет добыт быть не может. Эти мотивы имеют большую древность, восходя к представлениям, что первые вещи, первые семена, а также искусства и ремесла, равно как и культы, приносятся героями, благодетелями людей из иного мира. К похитителям принадлежит и Прометей, похищающий огонь с неба и приносящий его людям. Античность дает пример деификации (обожествления) вора в лице бога Гермеса, укравшего еще в пеленках пятьдесят голов божественного стада, которое пасет Аполлон. Гермес – воплощение хитрости, бог-вор, но характерно, что именно он является посредником между двумя мирами, он же – бог изобретений, письма, чисел, ловкой речи и торговли. В новеллистической сказке нет противопоставления двух миров, нет волшебного характера похищаемого предмета и способа хищения, а героизация идет по той же линии, по какой она идет в сказках о ловких отгадчиках: обворованным всегда оказывается лицо, социально враждебное герою. В отличие от ловких отгадчиков, ловкий вор не извлекает из своих действий никаких материальных выгод. Он артист своего дела, и своими действиями удовлетворяет элементарное чувство справедливости, посрамляя и одурачивая сильных мира сего.

Исторически понятие похищения как неправомерного и предосудительного акта могло появиться только тогда, когда появилась частная собственность. Присвоение, взятие того, что дает природа и что не принадлежит никому, есть наиболее элементарный акт первобытного хозяйствования. Но когда появляется частная собственность, акт присвоения, с точки зрения собственника, есть акт аморальный, с точки зрения же неимущего, он есть простой акт восстановления попранной справедливости. Этим объясняется, что в сказке обворованный всегда принадлежит к социальным верхам.

Древнейшая из известных нам записей сказок о ловких ворах – это древнеегипетская сказка о сокровищнице царя Рампсинита, уже однажды упомянутая нами. Сказку эту приводит в своей истории Геродот, побывавший в Египте. Сказка о сокровищнице Рампсинита (тип 950, Аф. 390) названа так потому, что обворованным здесь оказывается египетский царь, или фараон, Рампсинит.

‹Дать интересный пересказ.›

Египетская версия для нас ценна не только тем, что она древнейшая из записанных, но и тем, что она весьма близка к волшебным сказкам, представляя собой как бы переходную ступень от волшебных сказок к новеллистическим. Клич царя, который обещает дочь тому, кто совершит такой-то подвиг, и последующий брак героя с царской дочерью роднят эту сказку со сказками волшебными, наводят на предположение, что она произошла от сказок волшебных, эволюционировала из них.

Этой сказке посвящена огромная литература. Один из трудов принадлежит итальянскому ученому С. Прато, который написал о ней специальную книгу («Легенда о сокровище Рампсинита по различным итальянским и чужестранным редакциям»)[958]. На книгу очень интересной рецензией отозвался Веселовский [959]. Веселовский признает, что Прато собрал большой материал, и в этом достоинство его книги. К перечню Прато Веселовский прибавил от себя еще несколько русских вариантов, бывших неизвестными итальянскому ученому. Но в целом книга Прато не удовлетворила Веселовского. Материал не систематизирован, нет попыток определить возникновение и историю сюжета. C тех пор, как писалась эта рецензия, стало известно много новых материалов. Сюжет был известен в Античности, в Cредневековье. Он записан на Востоке (Индия, Китай), в Северной Африке, у всех европейских народов в значительном количестве вариантов. Русских записей по основным сборникам известно более десяти. Имеется также ряд новых исследований [960]. Но тем не менее мы до сих пор не имеем исчерпывающей монографии. Веселовский наметил и путь к разрешению этой проблемы. Варианты надо сопоставить по степени их древности. Он установил, что версия Геродота древнейшая только по записи, но не по своему содержанию. Многие фольклорные тексты архаичнее. Вот пример: в народных версиях царь приказывает выставить труп вора, у которого отрублена голова, чтобы поймать тех, кто будет причитать о нем. В народных сказках причитание всегда происходит: мать или жена убитого приходят плакать о нем, но благодаря уловкам героя поймать их никогда не удается. У Геродота этот мотив пропущен. Если применить прием, предложенный Веселовским, и вовлечь в сопоставление не только данный мотив, но и все другие, а также сопоставить строение этой сказки со строением волшебной сказки, вовлечь в изучение, кроме того, весь цикл сказок о ловких ворах вообще, рассмотреть все исторические реалии, тогда вопрос о происхождении, эволюции и распространении этого сюжета может быть, вероятно, решен.

В сказке о сокровищнице Рампсинита бытового материала очень немного. Она скорее может быть названа новеллистической, чем бытовой. Царь этих сказок, или в египетской версии, – фараон, очень мало похож на реальных царей. Наличие фигуры царя – один из признаков архаичности, древности сюжета.

Мы рассмотрим теперь и другие сказки этого цикла, в которых одним из действующих лиц выступает царь. В одной из русских сказок фигурирует Иван Грозный, который популярен не только в исторических песнях, но и в сказках. C фигурой Грозного мы уже встречались в сказке о Горшене. Между песнями и сказками о Грозном имеется существенное различие. В основе песен лежат исторические события: взятие Казани, женитьба Грозного на Марье Темрюковне, борьба Грозного с изменой и боярством и др. События сказки совершенно фантастичны, тем не менее они тоже историчны, но уже в другом смысле. Превосходно говорит об этом Веселовский: «Бессознательное творчество народа отличается верным тактом, побуждавшим его приурочивать к своему герою лишь те издавна знакомые сказки и анекдоты, которые действительно отвечали народному пониманию исторического лица. В таком именно и лишь в этом смысле сказки могут служить исторической характеристике». Историчность характера Грозного отмечена была нами при разборе сказки о Горшене. Другая сказка о Грозном сохранена нам в книге англичанина, врача царя Алексея Михайловича, Самуила Коллинза, который по возвращении из России в 1667 году выпустил книгу «Нынешнее состояние России. Письмо к другу в Лондон»[961]. Книга эта была переведена П. В. Киреевским. Коллинз передает сюжет сказки, считая ее истинным происшествием. Цитирую по Веселовскому: «Иногда переодетый царь Иван приставал к шайке воров и советовал им однажды обокрасть казнохранителя. „Я, говорил он, покажу вам дорогу!“ Но один из воров занес кулак, ударив его по лицу во всю руку: „Негодяй! Как ты смеешь предлагать нам ограбить нашего государя, который до нас так милостив? Лучше мы ограбим какого-нибудь богатого боярина, который сам расхищает казну царскую“».

По языку сразу понятно, что это не текст сказки. Коллинз от себя излагает то, что он слышал. Сказка имеет продолжение, не относящееся к циклу сказок о ловких ворах. Царь меняется с вором шапкой и велит ожидать его на дворцовой площади. Вор приходит, и тут он видит, что говорил с самим царем. Царь награждает его чаркой водки и меду и делает его своим слугой, пользуясь его помощью для раскрытия воровских шаек.

Перед нами действительно сказка, это видно по тому, что в XIX веке были записаны ее варианты (тип 951, см. Bolte – Polivka, III, 192, с. 393, № 2).

‹Надо сопоставить Вес. с. 157 и все варианты типа 951.›

Сказки, в которых обворованным оказывается царь, интересны в историческом отношении. В русском фольклоре они редки. Гораздо чаще обворованными оказываются барин, помещик. Такие сказки носят более ярко выраженный бытовой характер. Они имеют широкое международное хождение и очень разнообразны по своим вариантам. Н. П. Андреев в своем «Указателе» под одним только из типов этого круга сказок (1525, «Ловкий вор») указывает четырнадцать различных подтипов. Наиболее характерен случай, озаглавленный у Афанасьева «Вор» (1525 А, Аф. 383). Начало сказки реалистично не только в сказочном смысле этого слова. Старик и старуха жалуются помещику на своего сына, который их не кормит. Барин вызывает сына, но сын оправдывается: кормить родителей нечем. «Разве воровать прикажете!» – «А по мне как знаешь, хоть воровством, да корми отца с матерью, чтоб на тебя жалоб не было». Герой тут же ворует у барина сапоги и приносит их своим родителям. Это вводный эпизод. В данной записи он служит цели морального оправдания героя. Подобные вводные эпизоды к этой сказке очень разнообразны. C точки зрения композиции они нужны, чтобы мотивировать дальнейшие события. Барин призывает ловкого вора к себе и предлагает ему совершить ряд воровских проделок: «Украдь у меня черного быка из-под плуга», «Украдь теперь моего любимого жеребца». «Украдь же теперь керженского наставника» (т. е. старообрядческого священника) и т. д. В других вариантах предлагается украсть простыню из-под помещика и его жены, украсть сервиз со стола. Герой все это выполняет с чрезвычайной хитростью и ловкостью.

В этих сказках ловкий вор не извлекает из своих проделок никаких материальных выгод. Скорее наоборот: он подвергается риску быть жестоко наказанным, в случае неисполнения ему грозят плетью или даже казнью. Воровство служит цели одурачивания барина. Барин подвергается издевке, слушатели над ним смеются. Одурачивание, как мы увидим дальше, есть один из способов, каким в сказке народ выражает свое презрение к барину и ненависть к нему.

Есть и такие сказки, в которых вор – действительно вор и совершает уголовное преступление. Но и в этих случаях он обманывает и обворовывает богача или попа и тем вызывает восхищение слушателей. Такие сказки приближаются к анекдотам. В одной из них (тип 1525, Аф. 386) два вора забираются ночью к генералу и обворовывают его дом. Один из них надевает на себя халат и туфли барина и в таком виде проходит по двору. Караульные дворники принимают его за барина. Он с ними вступает в разговор: «Что, ребята, холодно нынче?» – «Холодно, ваше превосходительство». – «А про воров не слышно?» – «Нет, ничего не слыхать». – «А коли не слыхать, так ступайте себе с богом спать». Караульные уходят спать, а этот вор и его помощники очищают амбары и выносят все, что получше.

Есть и такие сказки, в которых обворовывается не барин, а глупая баба, которую воры легко надувают (1525 П, Аф. 504, 505, 517). Баба, например, белит холст. Двое солдат уговариваются, как его украсть. Один точит с ней лясы, а тем временем другой ворует холст. Сказка сочувствует солдатам, так как в дореформенной России солдаты служили 25 лет и ничего не имели. В другой сказке (Аф. 502) солдаты обворовывают бабу иначе. Она едет с возом на базар продавать масло. Один просит ее: «Эй, тетка, подпояшь меня, пожалуйста». Баба слезает с воза и подпоясывает солдата. Он просит то потуже, то послабее, то опять потуже, а тем временем другой солдат ворует масло с воза. «„Ну, спасибо, тебе, тетка, подпоясала ты меня на всю масленицу“, – говорит солдат. „На здоровье, служба!“ Приехала баба в город, хвать – а масла как не бывало».

Сказки этого типа уже совершенно не связаны со сказками волшебными, они ничего общего не имеют с морфологией этих сказок. Герои их – воры не по принуждению, а, можно сказать, по призванию или вдохновению. Их искусство превосходит все, что в этой области можно себе представить. Призвание это сказывается с юности. Отец ведет своих трех сыновей в лес. Старший видит березу и говорит: «Батюшка! Если б сжечь эту березу на уголья, завел бы я себе кузницу и пошел молотком постукивать да денежки выколачивать». Средний видит дуб и говорит: «Батюшка! Если б срубить этот дуб, стал бы я плотничать, топором деньги зарабатывать». Младший молчит, и только когда они выезжают из лесу и видят, что мясники ведут корову, говорит: «Батюшка! Как бы украсть эту корову?» Отец прогоняет своего сына (Аф. 383–390).

Это, таким образом, врожденное влечение. Часто рассказывается, что такой вор идет в ученики к мастеру своего дела, но всегда сразу же превосходит его в мастерстве. Учитель, например, лезет на дерево, чтобы показать, как из-под сороки украсть яйца так, чтобы она этого не заметила. Ученик лезет за ним, и пока старший ворует яйца, ученик срезает подметки с его сапог или даже снимает с него штаны так искусно, что тот ничего не замечает. Учитель признает себя побежденным. Состязание с учителем составляет как бы вводный эпизод. В сказках этого типа вор обычно уводит лошадей или волов, даже целое стадо быков или других животных.

Иногда такие проделки совершаются на пари. В одной из таких сказок (Аф. 390) мужики гонят гурт. Вор снимает с себя один сапог и бросает его на дороге. Гуртовщики видят сапог и говорят: «Эх, жаль, что один! Кабы, говорят, пара таких сапогов, надел бы их и стал паном». Они не берут сапога и гонят скотину дальше. Вор забегает вперед и подбрасывает другой сапог. Погонщики возвращаются за первым, а вор тем временем угоняет быков.

Мы не будем приводить всех разновидностей этих сказок. Они довольно разнообразны. Разнообразны также способы, какими вор избегает поимки и обманывает своих преследователей. В этой части такие сказки перекликаются со сказками о шутах, о которых речь будет ниже.

Состязание между ворами может стать предметом не только вводного эпизода, но и целого повествования анекдотического характера.

Сказки о разбойниках. Выше мы видели, что сказки о ловких ворах не восходят к реальной действительности в том смысле, что в них не изображаются уголовные преступники, занимающиеся кражами. Это сказки, а не детективные романы, не рассказы из действительной жизни, хотя в них и отразились многие бытовые подробности. То же можно сказать о тех сказках, в которых главными действующими лицами выведены разбойники. Разбойники эти также не возводимы к явлению разбоя, представляющего собой одно из социальных бедствий в Древней Руси и позже. Эта форма разбоя отражена в песнях, а не в сказках, сказочные же разбойники ничего общего с ней не имеют. Они живут в лесах в больших домах, живут братствами. Они выведены как похитители женщин, с которыми поступают очень жестоко.

В указателе Аарне – Андреева – Томпсона сказки о разбойниках и ворах объединены в одну группу (типы 950–973). Это необоснованно. Ловкий вор – это герой, окруженный ореолом, это мститель за социальную несправедливость, разбойники же – это страшные люди, совершающие чудовищные злодеяния, за которые их постигает заслуженная кара. Рассказы о них привлекательны именно атмосферой таинственности и ужаса. Спасается от разбойников смелая и умная девушка, которая преодолевает страх, не только спасает себя, но и разоблачает разбойников. Эти сказки были особенно популярны среди женщин.

Одна из них обработана Пушкиным и озаглавлена им «Жених». Почему-то она никогда не фигурирует в числе «сказок» Пушкина, хотя явно к ним относится.

‹Жених-разбойник. Девушка заблудилась в лесу. Она обнаруживает в лесу большой дом и прячется в нем. Она подсматривает, как разбойники затаскивают девушку и убивают ее. Рубят руку. Кольцо закатывается в угол, где спряталась девушка.

Атаман сватается к девушке, она показывает кольцо.

Пушкин написал свою балладу по Гримму.›

В русском фольклоре эта сказка имеет следующую форму (тип 955, Аф. 344). В афанасьевском белорусском варианте к царской дочери сватаются 12 женихов. В других вариантах героиня – не царская, а купеческая или крестьянская дочь. Женихи просят, чтобы девушка пришла навестить их. Они живут во дворце в лесу. Девушка богато наряжается и идет. Во дворце никого нет, в хоромах она видит бочки с кровью, отрубленные руки, ноги, головы, видит туловище. Она прячется под скамейку. Отсюда она видит, как являются разбойники: они приводят с собой девушку, кладут ее на плаху и разрубают ее. Они хотят снять с пальца кольцо, но не могут это сделать и отрубают палец. Он отлетает под скамейку, где сидит девушка. Разбойники из-за темноты не хотят лезть под скамейку. Утром девушка убегает домой. Через несколько дней разбойники приезжают ее навестить и обедают в ее доме. Все происшедшее с ней она рассказывает под видом сна, а под конец вынимает отрубленный палец с кольцом. Разбойников ловят и казнят.

Сказка эта никак не объясняется русским бытом какой бы то ни было эпохи. Тем не менее она отражает историческую действительность, только более ранней эпохи – эпохи родового строя.

‹Пересказать из «Исторических корней».›

Эта сказка не представляет собой чистой фантазии. Она отражает доисторическую реальность, ритуальный каннибализм и разрубание как форму временной смерти. Сюжет представляет собой отражение обрядовой действительности. Воскресения разрубленных уже нет, и тем самым разрубание человеческих тел представлено как преступление. В легендах же типа «Неудачное врачевание» разрубание приводит к омоложению старых или к выздоровлению больных и тем оно приписывается не разбойникам, а Христу или святым и представлено как чудо.

Бытовые элементы сказки очень бледны. Более развиты они в сказках типа «Девушка и разбойник» (956 В, Аф. 342), которую можно рассматривать как самостоятельную сказку, очень близкую к предыдущей (мотив разрубания здесь использован как наказание разбойников и всему сюжету придана более реалистическая бытовая окраска). В этой сказке девушка Аленушка в отсутствие своих родителей собирает посиделки. Одна из девушек роняет веретено, оно через щель падает в погреб. Аленушка лезет в погреб и видит, что в погребе за кадушкой сидит разбойник. Когда посиделки кончаются и все уходят, она ждет, чтобы разбойник вышел, и как только он просовывает голову в дверь, она ее отрубает, а туловище разрубает на куски и кладет в мешок.

Разрубленным здесь оказывается не девушка, а разбойник. Ночью под окно приходят товарищи разбойника и требуют, чтобы он выбросил им добычу. Девушка выбрасывает им мешок с трупом. Разбойники обнаруживают обман и, чтобы отомстить девушке, сватаются к ней. Они ее увозят, хотят казнить, но девушка обманывает их и уходит. Следуют бегство и погоня, сходные с бегством в волшебных сказках, но окрашенные реалистически; сказка оканчивается разоблачением и наказанием разбойников.

К сказкам о разбойниках относится и знаменитая сказка «Али-Баба и сорок разбойников» (тип 676, Аф. 345) из «Тысячи и одной ночи». Есть два лубочных издания русских версий этой сказки (1763, 1771).

‹Напомню содержание этой сказки (пересказать по «Тысяче и одной ночи»).›

Содержание этой сказки в русском фольклоре в целом соответствует арабской сказке. Когда русский сказочник, не поняв оригинала, вместо «Сезам, отворись» говорит «Сазан, отворись» или «Сам отворись», то заимствование совершенно очевидно. Однако утверждать, что данная сказка, чрезвычайно распространенная не только по всей Европе, но и в Азии и Африке, всеми версиями (в том числе и некоторыми русскими) восходит к «Тысяче и одной ночи», все же было бы преждевременно. Сказка могла обращаться и независимо от «Тысячи и одной ночи», и народная традиция может оказаться древнее, чем наиболее знаменитая, но не обязательно исходная форма ее в «Тысяче и одной ночи». Родство со сказкой о Рампсините довольно ясно: ограбление сокровищницы двумя героями, соседями или братьями; умерщвление одного из них при вторичном ограблении; спасение трупа; поиски виновного; метка виновного, который, чтобы избежать изобличения, повторяет метку, – все эти мотивы в разных формах общи обеим сказкам. Разнице в форме соответствует разное толкование героизма. В сказке типа «Рампсинит» вор – ловкий плут, в сказке об Али-Бабе герой – невольный грабитель и честный человек, а разбойниками оказываются хранители сокровищ. Убийству одного из грабителей придан характер справедливого возмездия за жадность. Для разрешения вопроса о генезисе этой сказки может быть поставлен вопрос о связи этой сказки с широко распространенным поверьем о сокровищах, хранящихся в горах и пещерах. Обладающим разрыв-травой или другими средствами бедным и честным людям иногда удается проникнуть в эти горы и достать сокровища.

Сказки о хозяине и работнике. Есть группа сказок, не выделенная ни в каких научных указателях, но тем не менее очень определенная, в которых антагонистами выступают хозяин и его работник. Хотя в этих сказках также большую роль играет фантазия, они все же весьма реалистичны и сквозь всю фантастичность действий легко угадать ту реальную жизнь, которая кроется за их фантастичностью.

Сказки эти можно разделить на две подгруппы. В одной хозяин – помещик, а герой – его крепостной, в другой хозяин нанимает работника за деньги, входя с ним в известные договорные отношения. Это вполне соответствует исторической действительности. Крепостных могли иметь только дворяне. Остальные должны были нанимать себе работников за деньги. В сказке это всегда либо купцы, либо попы, и это также вполне соответствует реальности.

‹Сюда сказки о помещиках (коротко).›

Их довольно много, они не всегда отличаются высокими художественными достоинствами (тип 1538 «Мужик мстит барину», Аф. 497). Барин покупает канарейку за 50 рублей. Мужик думает: большой гусь должен быть дороже. Спрашивает за гуся с барина 100 рублей. Барин его избивает и отнимает гуся. Мужик прикидывается плотником, нанимается строить баню. Заманивает барина в лес, чтобы выбрать деревья. Спиливает сосну. Заклинивает (или привязывает) барина и избивает его. Впоследствии прикидывается врачом. Вторично избивает его. Дает себя узнать. Барин откупается за большие деньги.

‹В научно-популярной литературе очень рекламируется «социальный протест». Ценность этих сказок ниже, чем ценность волшебных сказок.

1) Невероятно искусственны.

2) Индивидуальный протест. Типично крестьянская ограниченность. Отомстить своему барину. Здесь даже нет бунта, только месть ‹…›

«Барин и мужик» (Ю. Соколов, 1932).

Тип 1528 «Сокол (соловей) под шляпой» (Аф. 391).

Мужик приходит на господский двор. Свинья с поросятами. На колени, кланяется в землю. Барыня посылает спрашивать. «Доложи барыне, что свинья-то ваша пестра моей жене сестра, а у меня сын завтра женится, так на свадьбу прошу». Барыня дает ему коляску, лошадей и отпускает свинью с поросятами на свадьбу. «Пусть с него люди посмеются». Дает с собой свою шубу. Возвращается барин. Все понимает. Садится на лошадь догнать. Мужик прячет коляску в лес. Кладет перед собой шляпу. «Не видел ли?» – «Он давно проехал, тебе не догнать, не знаешь дороги. Тебе дороги неведомы».

«Поезжай, братец, ты, поймай мне этого мужика».

«Нет, барин, мне никак нельзя! У меня под шляпой сокол сидит».

«Упустишь».

Дает 300 рублей залогу.

Мужик скачет домой на иноходце. Дома говорит жене: «Добыл коляску с лошадью, шубу, свинью с поросятами, иноходца».

Тот же тип: одураченный барин, одураченная барыня.›

Несколько иной характер имеют сказки, в которых хозяин нанимает батрака. Наниматель социально силен. Работник, батрак социально обездолены. Но побеждает слабый. Хозяин, нанимая работника, как он думает, даром, не понимает, что появилась сила, которая сметет его с лица земли. Сила героя не в социальном положении, а в хитрости и ловкости. Обычно он обладает также чудовищной физической силой. Для слушателя он силен уже тем, что он прав. Наниматель погибает от руки своего слуги.

Наиболее ярким примером может служить сказка «Батрак» (тип 1045, 1063, 1071, 1072, Аф. 150–152). Сказка эта у нас чрезвычайно популярна. Она же лежит в основе пушкинской «Сказки о попе и работнике его Балде». Сатира в этой сказке, как в народной, так и в пушкинской, чрезвычайно ярка. Известно, что пушкинская сказка при жизни его не была напечатана. В. А. Жуковский заменил попа купцом, и в таком виде она печаталась до 1882 г. В многочисленных русских антипоповских сказках подробно описываются условия, в которых содержится батрак: его будят с петухами, не кормят, взваливают на него одного всю работу и т. д. Положение, обрисованное в сказке, вполне соответствует реальной действительности. Как указывает Ю. М. Соколов, сельское духовенство не обладало правом личного крепостного владения душами. Отношения между попом и работником были отношениями нанимателя и наемного человека. Этим объясняется, что служба у попа основана на договоре или сделке, причем жадный священник зарится на дешевое вознаграждение, но жестоко платится за свою жадность. У Пушкина платой служат три щелчка. В афанасьевском варианте несколько иначе: «Год проживу – тебе щелчок да купчихе щипок». Наниматель доволен: «Экая благодать! Вот когда дешево нашел, так дешево!» Но вскоре ему приходится в этом разочароваться. Он видит, как его работник расправляется с быком: этого быка ведут четверо человек, но не могут с ним справиться. Батрак убивает быка щелчком, а кожу сдирает с него щипком. Только теперь хозяин понимает, какая ему грозит опасность. Чтобы избавиться от своего работника, он дает ему различные опасные и невыполнимые поручения. В вариантах имеется большое разнообразие мотивов, мы упомянем лишь некоторые. Хозяева, например, посылают батрака в лес за якобы пропавшей коровой: «Пускай его лютые звери съедят». Батрак приводит из леса вместо коровы медведя и запирает его в хлев вместе с коровами. Медведь за ночь задирает всех коров. Хозяин посылает батрака на мельницу, чтобы собрать долг с чертей. Черти готовы уплатить, но требуют, чтобы он сперва состязался с ними. Все виды состязаний, имеющиеся у Пушкина, вполне народны, они есть в фольклоре. В народных сказках чертенок предлагает состязаться с ним в беге – батрак вместо себя выставляет зайца, в борьбе – он посылает чертенка на медведя, в силе («коли сможешь ты обнести эту лошадь кругом озера…») – батрак садится на лошадь, в свисте – батрак вместо свиста ударяет чертенка по голове и т. д. Черти готовы платить, батрак подставляет им шляпу, которую надо наполнить деньгами, но шляпа дырявая, и держит он ее над ямой. Батрак привозит своему хозяину целый воз денег, а затем приканчивает его по уговору.

Сличение пушкинской сказки с народными показывает, что Пушкин очень точно следовал оригиналу. Он снабдил свою рукопись рисунками: изображен старый бес. Балда с зайцем на коленях, бесенок и лицо бородатого попа в скуфье, к которому тянется рука, готовая дать щелчок. Предположение Б. В. Томашевского, будто Пушкин заимствовал сюжет из сборника братьев Гримм Der Junge Riese («Юный великан»), ни на чем не основано.

Сказка эта, как в фольклоре, так и у Пушкина, целостная. Между тем сюжета этого в указателе Аарне нет. Сказка разбита на мотивы (состязание в беге, в свисте и т. д.), и каждый такой мотив получает отдельный номер. Таких мелких мотивов очень много, и в указателе они даются в разделе «Сказки о глупом черте» (типы 1000–1199). Хотя в этих сказках глупый черт действительно имеется, сказка все же не о нем, а о батраке и его хозяине, но об этом указатель умалчивает. Раздробление сказки на «типы» затушевывает социальную остроту повествования.

Батрак может довести своего хозяина до гибели и разорения и иначе: он исполняет все его приказания буквально. Так, например, хозяин, уходя, приказывает хорошо караулить дверь амбара. Батрак снимает дверь с петли, идет с ней в кабак и там ее караулит. Тем временем кабацкие пьяницы очищают амбар. Хозяин приказывает ему зарезать барана. На вопрос: «Которого?», он отвечает: «Который на тебя посмотрит». Но в стаде все бараны уставились на работника, и он режет все стадо. Исполняя приказание буквально, он убил детей хозяина (см.: коммент. к Аф. 150) (Афанасьев, 1957, I, 496–497). Иногда хозяин и хозяйка пытаются бежать из дому от своего работника. Традиционный сказочный мотив бегства здесь изменен: бежит не герой, преследуемый своим врагом, а наоборот, бежит враг, но герой его настигает, губит его жену (сталкивает ее сонную в воду или в пропасть), а у своего хозяина вырезает ремень из спины. Проделки работника, исполняющего все приказания хозяина буквально, напоминают проделки Эйленшпигеля. Однако русский герой не довольствуется мелкими насмешками, как Эйленшпигель, которого хозяин выгоняет, а Эйленшпигель ищет другого хозяина и проделывает то же самое. Русский работник губит и разоряет своего хозяина. Момент социальной борьбы именно в русских сказках составляет их содержание.

Сказки о попах. Уже в сказках предыдущей группы нанимателем работника часто является священник. Однако духовный сан хозяина не обязателен. Но есть и такие сказки, в которых самый сюжет связан с духовным саном как таковым (насмешка над богослужением и проч.). Эти сказки подтверждают слова В. Г. Белинского о духовенстве, сказанные им в его предсмертном письме к Гоголю по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями». Белинский писал: «Неужели в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и всего русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника… Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно!» (Белинский, X, 215).

При жизни Белинского такие сказки не печатались. Афанасьев напечатал подобные сказки в Женеве под названием «Заветные сказки», о чем говорилось выше. Белинский знал их по устному исполнению. В своем утверждении относительно презрения народа к духовенству он, конечно, прав. Но неправ он в другом: презрение к попам – не национально русская, а международная черта ‹…›

Что отрицательное отношение народа к духовенству – черта международная, видно по тому, что некоторые сатирические сюжеты о попах имеют международное хождение. Такова, например, знаменитая сказка о ловкой красавице, замеченной попом на исповеди. К ней же напрашиваются дьякон и дьячок. Она зовет их всех в разные часы, на один вечер, а затем прячет их одного за другим в сундук с сажей. Муж вывозит их в сундуке и показывает или выдает за чертей. На глазах у толпы он выпускает их из ящика (тип 1730, ЗВ 35).

Сюжет этот очень популярен. Он имеется и в старой русской повествовательной литературе (повесть о Карпе Сутулове), и у Гоголя (где из поповской триады сохранен только дьячок), и, по-видимому, фигурировал как народная комедия. В «Записках из мертвого дома» у Достоевского каторжники разыгрывают данный сюжет. В Западной Европе возникновению и развитию таких сюжетов способствовало вынужденное безбрачие католического духовенства; нарушение его вызывало острое внимание и повышенный интерес и приводило ко всякого рода рассказам и анекдотам, которые начали получать широкое распространение в эпоху Ренессанса в связи с антиклерикальными настроениями эпохи (Боккаччо). В России духовенство часто вступало в вынужденное супружество, так как по смерти священника место его закреплялось за зятем. Молодой священник получал по определению духовного начальства место вместе с женой. Такие браки не всегда были счастливыми. Овдовевший священник не имел права вступать в новый брак. Все эти условия отчасти объясняют широкое распространение сюжетов о любвеобильных попах. При таких условиях и жены священников не всегда соблюдали супружескую верность, и есть сказки, повествующие именно о похождениях попадьи. Другой порок, который часто высмеивается в сказке, – это жадность, скупость и взяточничество. ‹…› Прямой сатирой на взяточничество является сказка о похоронах кобеля или козла, помещенная Афанасьевым в «Заветных сказках». Кобель случайно обнаруживает в земле котел с золотом. Мужик хочет похоронить кобеля по-христиански. За взятку поп его хоронит, а архиерей за еще большую взятку отводит жалобу дьячка, с которым поп не поделился.

Сюжетов о попах в русском репертуаре довольно много (см. тип 1725–1830). В них вырисовываются неприглядные качества старого дореволюционного духовенства, влачившего жалкое существование, жившего на подачки, качества, раскрывающие жадность, некультурность, нечистоплотность и беспринципность.

Сатира в этих случаях носит крестьянский характер. Она направлена против духовенства, а не против религии как таковой. Но есть сказки, в которых высмеивается богослужение. Такие сказки, конечно, могли рассказываться только теми, кто в Бога не веровал. Они подрывали не только личный авторитет священников, но уничтожали благоговейное отношение к церкви, богослужению, а вместе с тем и к самой религии. В этих сказках высмеиваются богослужение и попы как служители культа. Сельское духовенство стояло на весьма низком культурном уровне. В глухих местах священники иногда ставились прямо из крестьян, не знавших грамоты. Отсюда такие сказки, как «Поп Пахом». Вся соль этих сказок – в исполнении. Они частично распеваются на мотивы церковного пения.

Так, поп и дьякон договариваются о взятке или покраже.

Посмотри-ка в окошко, нейдет ли кто, не несет ли что.

Старуха идет, масла несет.

Подай, господи!

…

Идет мужик, несет дубину на поповскую спину.

Тебе, господи! (Онч. 262).

Одновременно жадность духовенства и высмеивание церковной службы.

Безграмотная деревня

Все безграмотны – вся деревня, поп, дьякон, дьячок. Приезжает архиерей. Поп поет:

«О – о – о, из-за острова Кельяострова

Выбегала лодочка осиновая, (протяжно)

Нос, корма раскрашены» и т. д.

Дьякон также:

«Из-за острова Кельяострова…»

А дьячок на клиросе (часто):

«Вдоль по травке да вдоль по муравке,

По лазуревым цветочкам…» (часто)

Архиерей вышел, да рукой махнул.

«Служите, как служили!».

Да и уехал прочь… (Онч. 63).

Поп Пахом

В приходе нет попа. Выбирают миряне. «Ну, Пахом, быть тебе попом».

Приглашает в воскресенье на службу.

Много любопытных: как будет служить. «За што поп, за то и приход».

Кадит. Уголь выскочил и в голенище.

«Ногами поп пошел стучать». Уголь дальше забирается.

«Хлопь наземь, ноги кверху и лягает ногами».

Один выходит из церкви, другой идет в церковь.

«Уж отошла служба?»

«Нет, не отошла! Топанье-то отошло, а теперь ляганье»

(Ск. 12).

Сказки о глупцах. Особую, как тематическую, так и композиционную, группу представляют собой сказки, в которых героями являются какие-нибудь необычайные глупцы, совершающие самые нелепые поступки. Сказки эти бывают двух родов: в одних глупостью отличаются целые этнические группы, население какого-либо города или местности, в других глупцами выступают отдельные люди. Точной границы здесь невозможно провести, так как необычайные поступки в конечном итоге совершают все же отдельные люди. Тем не менее некоторое тяготение сюжетов или мотивов к той или другой группе имеется.

В волшебных сказках «дураком» часто назван младший брат, но это только служит контрастным фоном для его последующей героизации: дурак совершает волшебные подвиги. В бытовых, или новеллистических, сказках сказочный дурак представляет собой совершенно иное: его поступки вызывают смех, и такие рассказы забавляют слушателей. Некоторый элемент сатиры в них есть, но в целом они не могут быть названы сатирой на человеческую глупость – для этого поступки дурака слишком невероятны, и смех имеет не бичующий, а добродушный характер. Дурак таких сказок, несмотря на смех, вызывает у слушателя сочувствие. Часто бывает, что дурак достигает большой удачи. Но если в волшебных сказках эта удача вызвана внутренними достоинствами мнимого дурака, то здесь она достигается совершенно случайно и неожиданно. Неожиданный конец сближает эти сказки с анекдотом.

Такова, например, сказка «Дурак и береза» (тип 1643, Аф. 402). Дураку по наследству достается бык. Он ведет его продавать на ярмарку. В лесу он проходит мимо старой высохшей березы. «Ветер подует – и береза заскрипит». «Почто береза скрипит? – думает дурак. – Уж не торгует ли моего быка?» (дурак рассматривает мир только в отношении к самому себе). Он требует 20 рублей, «а береза ничего ему не отвечает, только скрипит; а дураку чудится, что она быка в долг просит». Дурак согласен отдать его в долг за 20 рублей, привязывает его к березе и на следующий день приходит за деньгами. Но быка съели волки, а береза скрипит по-прежнему. C досады дурак валит березу, а под ее корнями обнаруживает клад – котел с золотом.

В других сказках никакой удачи герой не достигает. Так, в сказке «Дурак делает покупки» (тип 1681, Аф. 400; ср. FFC 66, № 1689) братья посылают дурака «в город к празднику по хозяйству закупать. Всего закупил Иванушка: и стол купил, и ложек, и чашек, и соли; целый воз навалил всякой всячины». Далее сказка рассказывается следующим образом: «Едет домой, а лошаденка была такая, знать, неудалая, везет – не везет! „А что, – думает себе Иванушка, – ведь у лошади четыре ноги, и у стола тож четыре; так стол-то и сам добежит!“. Взял стол и выставил на дорогу. Едет, едет, близко ли, далеко ли, а вороны так и вьются над ним да все каркают. „Знать, сестрицам поесть-покушать охота, что так раскричались!“ – подумал дурачок; выставил блюда с яствами наземь и начал потчевать: „Сестрицы-голубушки, кушайте на здоровье!“ А сам все вперед да вперед подвигается. Едет Иванушка перелеском; на дороге все пни обгорелые. „Эх, – думает, – ребята-то без шапок; ведь озябнут, сердечные!“ Взял понадевал на них горшки да корчаги». В таком духе он действует и дальше. Братья его колотят.

Сказка эта во многих отношениях очень интересна. Дурак видит мир искаженно и делает неправильные умозаключения. Но внутренние побуждения его – самые лучшие. Он всех жалеет, готов отдать последнее и этим вызывает несомненную симпатию.

Другого рода глупость изображается в сказке «Набитый дурак» (тип 1696 Аф. 403–404). Дурак здесь все говорит и делает невпопад, слишком поздно. Сказка эта очень коротка, ее можно привести полностью.

Жили-были старик со старухою, имели при себе одного сына, и то дурака. Говорит ему мать: «Ты бы, сынок, пошел, около людей потерся да ума набрался». – «Постой, мама, сейчас пойду». Пошел по деревне, видит – два мужика горох молотят, сейчас подбежал к ним; то около одного потрется, то около другого. «Не дури, – говорят ему мужики, – ступай, откуда пришел»; а он знай себе потирается. Вот мужики озлобились и принялись его цепами потчевать: так ошарашили, что едва домой приполз. «Что ты, дитятко, плачешь?» – спрашивает его старуха. Дурак рассказал ей свое горе. «Ах, сынок, куда ты глупешенек! Ты бы сказал им: „Бог помочь, добрые люди! Носить бы вам – не переносить, возить бы – не перевозить!“ Они бы тебе дали гороху; вот бы мы сварили, да и скушали». На другой день идет дурак по деревне; навстречу несут упокойника. Увидал и давай кричать: «Бог помочь! Носить бы вам – не переносить, возить бы – не перевозить!» Опять его прибили; воротился он домой и стал жаловаться. «Вот, мама, ты научила, а меня прибили!» «Ах ты, дитятко! Ты бы сказал: „Канун да свеча!“ Да снял бы шапку, начал бы слезно плакать да поклоны бить; они б тебя накормили – напоили досыта». Пошел дурак по деревне, слышит – в одной избе шум, веселье, свадьбу празднуют; он снял шапку, а сам так и разливается, горько-горько плачет. «Что это за невежа пришел, – говорят пьяные гости, – мы все гуляем да веселимся, а он словно по мертвому плачет!» Выскочили и порядком ему бока намяли! (тип 1696 А, Аф. 403).

Сказка эта тоже не лишена философского смысла. ‹…› Дурак этой сказки услужлив, доброжелателен, хочет всем угодить. Но он всегда опаздывает, прошлое применяет к настоящему и, несмотря на всю услужливость, вызывает гнев и получает побои. Народ любит немножко глупеньких, но хороших, и не жалует умников, которые думают только о себе.

Тема глупости очень широко распространена в сказке, и здесь нет необходимости подробно останавливаться на всех сюжетах. Глупцами могут оказаться решительно все, независимо от возраста, пола и социального положения. В приведенных примерах дурак выведен активно действующим лицом. Но есть сказки, в которых глупец оказывается одураченным более хитрыми людьми, пользующимися его глупостью. Глупостью отличаются, например, старухи, даже если они добрые и сердобольные. Такая старуха пускает к себе ночевать солдата, который называет себя «Никонец, с того свету выходец». C ним она посылает для своего умершего сына на тот свет холста, денег и всякого добра (тип 1540, Аф. 391). Баба продает в долг быков, но одного из них оставляет себе под залог. Покупатели исчезают навсегда. Этим она выводит из терпения своего мужа, который отправляется искать еще более глупых и обычно их находит. Подобная отправка – весьма простой композиционный прием, позволяющий путем встреч нанизывать один за другим самые разнообразные эпизоды. В такую цепь попадают и сказки о глупом барине и кумулятивная сказка о глупой девке и др. Сказки, в которых глупцом выведен барин, а одурачивает его мужик, приобретают острый сатирический характер. По своей композиционной схеме эти сказки перекликаются со сказками о шутах, хотя смысл их совершенно другой.

Не буду пересказывать все сюжеты, в которых выводятся дураки. Приведенные примеры дают о них достаточно ясное представление.

Есть и другая группа сказок о дураках и глупцах. Действующие лица в них – не один человек, а группа. Это или нерусские (татары, цыгане, немцы), или жители одной какой-нибудь местности.

Сказки о глупых народах – международное явление. Старая наука считала такие сказки проявлением национального антагонизма и пользовалась ими в реакционных целях. Между тем этнографы-собиратели хорошо знают, что насмешливое отношение имеется не только по отношению к представителям других национальностей, но и по отношению к жителям соседних селений, особенности которых вызывают добродушную насмешку, вовсе не исключающую дружеских, добрососедских отношений. Такие сюжеты возникают из естественного стремления подразнить своего ближнего. Сюжеты эти в большой доле международные, национальное же приурочение подвержено колебаниям и у разных народов различно. Из этого видно, что суть и основа сюжета – не национальный антагонизм, суть – в комизме положений. Это в особенности относится к русским материалам. Репутацией недалеких у нас пользовались пошехонцы (т. е. жители Пошехонского уезда Ярославской губернии), имя которых даже стало нарицательным. Однако такое приурочение не является фольклорным и не принадлежит самому народу. Мы тщетно будем искать «пошехонцев» в любых известных нам сказочных сборниках – народ их не знает. Следует предположить, что такое приурочение у нас создалось не в народной среде, а является результатом литературной обработки народных сюжетов. В 1789 году вышло первое издание книги В. Березайского «Анекдоты, или Веселые похождения пошехонцев»[962], издававшейся затем много раз и имевшей большую популярность. В Западной Европе анекдоты такого рода подвергались соединению и обработке гораздо раньше, чем у нас, и составляют основу некоторых народных книг, как, например, о шильдбюргерах (т. е. жителях города Шильды, 1-е издание 1597 года), о семерых швабах и др. ‹…›

Из анекдотов, приуроченных на Западе к своим «пошехонцам», а у нас – просто к глупцам, без обозначения национальности, наиболее распространены следующие: глупцы тащат корову на крышу, где растет трава; вгоняют лошадь в хомут и никак не могут ее запрячь; строя дом, забывают об окнах и вносят свет в мешках; сеют соль; пробуют доить кур и т. д. В этих случаях герой сказки им помогает, учит их, а они его благодарят и награждают. Но часто такие глупцы от своей глупости гибнут или страдают. Глупец рубит сук, на котором сидит, и несмотря на предостережение мужика падает в воду. Глупцы собираются стрелять, один из них заглядывает в дуло. Спуская с горы жернов, один из них просовывает голову в отверстие, чтобы узнать, куда скатился жернов. Такие сказки рассказываются реалистически, но их реализм носит условный характер, как и реализм других видов новеллистической сказки. Они отнюдь не являются копией с действительности. Глупость героев дает возможность осуществления одного из основных принципов сказочной поэтики: невозможное для обычного человека становится возможным для глупца, а сказка стремится именно к необычному, невозможному в бытовых условиях. Эти бытовые условия обрисованы очень реалистически, но само событие обычно абсолютно невозможно в реальной жизни.

Выделяя сказки о глупцах и присматриваясь к их героям, мы приходим к заключению, что глупость здесь нечто большее, более значительное, чем только художественный прием для создания необычайных ситуаций и комических происшествий. Эти сказки принадлежат более широкому кругу комических сказок, комизм которых производит на современного человека иногда несколько странное впечатление. Так, среди анекдотов о глупцах есть такие, в которых герой мнит себя умершим. Он убежден, что умер, и это дает возможность для комических реплик. Добрый удар плеткой приводит его в себя. Смещение сознания мы имеем в эпизодах, которые повествуют о том, что один из супругов находит другого спящим на месте работы, обычно жатвы. Его обстригают, вымазывают дегтем, облепляют перьями и проч., и, проснувшись, герой уже не узнает себя. Он уже не он, он спрашивает других о том, кто он. Если включить в круг сравнения еще сказки о шутах и их страшных проделках над ближними без всякой цели, только ради какой-то грандиозной насмешки, то мы невольно вынуждены будем предположить, что эта оргия глупости, шуточности стоит в какой-то связи со средневековыми так называемыми праздниками дураков (festa stultorum, fětes des foux).

Сказки о злых женах. Наконец, в особую тематическую группу могут быть выделены сказки, в которых выведены строптивые, ленивые, злые и неверные жены. Такие сказки окрашены сатирически. В них отмечены некоторые отрицательные стороны семейного быта патриархальной деревни. Применение гиперболы придает им ярко комический характер. О сказке «Баба хуже черта» мы уже упоминали. К сказкам о злых женах относится, например, такой сюжет, как «Злая жена в яме» (тип 1164, Аф. 433–437). Муж чтобы избавиться от своей злой и сварливой жены, сбрасывает ее в яму к чертям. Через некоторое время он приходит к этой яме и видит, как черти один за другим из нее вылезают, так как не могут выдержать соседства этой женщины. Много сказок имеется о ленивых, упрямых и строптивых женах. Муж ищет труп утонувшей жены, идя вверх по течению, так как он убежден, что она и после смерти все делает наперекор (тип 1365 А, Аф. 439). Такая жена лучше даст себя похоронить или утопить, но никогда не согласится с мужем. Она, например, укоряет мужа, что он плохо побрился (не «брито», а «стрижено»). Муж сбрасывает ее с моста в воду, но она из-под воды поднимает руку и двумя пальцами показывает, что стрижено (тип 1365 В, Аф. 440). Женщина еще в девичестве отличается строптивостью. Жених или молодой муж берется ее исправить и делает это весьма решительно: он запрягает ее в сани вместо лошади и приезжает на ней к своему тестю (тип 901, Аф. 519) («Укрощение строптивой» Шекспира).

В числе сказок о неверных женах намечаются две группы. В одних неверная жена обличена, торжествует муж, наказывающий свою жену, в других, наоборот, ловкая жена проводит своего мужа, который остается в дураках. Международен и очень древен сюжет «Матроны Эфесской», рассмотренный еще Ф. И. Буслаевым. Неутешная вдова оплакивает мужа в склепе, но изменяет ему с преступником, который приходит спасаться в склеп, и выдает ему труп своего мужа (тип 1510). Она готова выйти замуж за человека, который приносит ей известие о смерти мужа (тип 1350; см. 272). Даже царь Соломон обладает неверной женой, которую он казнит (тип 920).

В Западной Европе такие сюжеты о женах-изменницах были известны уже в Cредние века, что мы знаем из сохранившихся латинских монашеских проповедей. C точки зрения церковного аскетизма женщина – это источник всякого зла, сосуд дьявола, И это доказывалось историями о неверности жен. Народная мораль, выраженная в них, однако, совершенно иная. Осуждается распущенность, она выведена в комическом виде в форме занимательных рассказов, но в фольклоре нет никакого аскетизма. C другой стороны, сюжет о жене, с успехом обманывающей своего придурковатого мужа или мужа-деспота, старика, ревнивца, отражает более поздний взгляд на женщину в эпоху Ренессанса. Такого рода сюжеты использованы Боккаччо. Международным также является сюжет о Госте Терентии, известном у нас как в форме сказки, так и в форме былины-скоморошины. Жена посылает мужа за лекарством. Наученный скоморохами, он в корзине скоморохов возвращается домой, застает пир с любовником и излечивает жену плеткой (136 °C, «Гость Терентий», Аф. 445). Сюжет еще в XI веке в Голландии исполнялся в кукольном театре. К этому же кругу сюжетов может быть отнесена сказка «Дорогая кожа». Продавая кожу, бедняк попадает в дом богача, жена которого находится с любовником. Изобличения не происходит, хитрый бедняк спасает любовника и остается в выигрыше (1535, Аф. 447). Большой популярностью пользовалась также сказка «Никола Дупленский». Жена спрашивает у дерева, как ей избавиться от мужа. Муж отвечает ей из дупла вместо святого Николы, а затем убивает ее любовника (1380, Аф. 446).

Сказки о шутах. Эти сказки на современного человека, воспитанного на реалистической литературе, производят несколько странное впечатление. Герой сказок, шут, своими обманами доводит людей до преступлений и смерти, вызывает пожары и гибель – и все это под злорадный хохот. Такие сюжеты могут вызвать не только недоумение, но и возмущение. Однако впечатление меняется, как только мы ясно себе представим, что перед нами сказка, действие которой не может быть непосредственно и прямолинейно соотнесено с действительностью. Подобные сказки порождены стремлением к озорству. В основе своей это стремление есть показатель некоторой силы, которую некуда девать, которая не находит себе применения. Такой озорник и анархист воспет и в былине, это Васька Буслаев, который шутит «шутки негораздые – кого возьмет за руку, у того рука прочь, кого возьмет за голову, у того голова прочь». Однако те теоретики, которые считают, что в образе Василия Буслаевича превозносится только индивидуалистический анархизм, сама себе довлеющая сила, все же ошибаются. Сила Василия Буслаевича находит выход в борьбе со старым, патриархально-церковным укладом Новгорода, в борьбе с религиозными предрассудками (он кощунствует в Иерусалиме), в борьбе с социальной верхушкой Новгорода – и все это в форме свирепого бунта, изображение которого носит характер мощного гротеска. В сказке такой ярко выраженной определенности социальной борьбы нет.

В сказках о шутах до предела доведен повествовательный прием, пронизывающий все виды сказочного повествования вообще: прием жестокого одурачивания своего противника. Мы можем наблюдать его в сказках о животных, где хитрая лиса обманывает всех зверей и спасает себя. Этот же повествовательный принцип лежит в основе сказок о ловких ворах. В них народ не призывает к бунту, не зовет к топору. Но сказка как бы готовит психологическую почву для бунта, подготавливает бунтарское сознание. Это делается теми средствами, какими издавна располагает фольклор. Смех есть одно из средств уничтожения своего противника. В сказках о шутах такое уничтожение смехом может сопровождаться действительным уничтожением противника, что, однако, как бы затушевывается силой смеха и наслаждения им.

Интересно, что то психическое состояние, которое приводило к сказкам о шутах, музыкально выражено в симфонической поэме С. С. Прокофьева «О шуте, семерых шутов перешутившем». Профессиональная литература также знает образ шута и плута: это так называемые плутовские романы. Но в них социальная борьба выражена более резко, чем в сказке. В них герой – шут, обманывающий своего барина. Этот жанр особенно процветал в Испании начиная с XVI века, когда вышел знаменитый роман «Ласарильо из Тормеса» (1554). Сюжетная основа романов в значительной степени фольклорна, но гротеск в них носит более мелкие, смягченные, как бы цивилизованные формы, тогда как русский фольклор не знает никаких смягчений и дает полную волю самому беспощадному смеху.

Сказки о шутах, как и некоторые другие виды сказок (о животных, о глупцах), многосоставны. Отдельные проделки представляют собою самостоятельные сказки, но могут входить как эпизоды в другие сказки. Несколько таких сказок собрано в первом издании Афанасьева под одним номером.

«Шутки дома оставил». Тип 542 П, Аф 397.

В деревне живет шут.

Поп: «Ехать было к шуту, не сшутит ли каку шутку».

Шут: «Изволь, батюшка; только шутку-то я оставил у семи шутов, дак снаряди потеплей да дай лошади съездить за нею».

Поп дал ему лошадь, тулуп и шапку. Шут едет к попадье и говорит: «Матушка! Поп купил триста пудов рыбы; меня вот послал на своей лошади к тебе за деньгами, триста рублей просит».

Попадья дает ему эти деньги, и шут едет с ними домой. Поп, не дождавшись шута, едет к своей попадье, и тут он узнает, какую над ним шут сыграл шутку, на которую он сам напросился. В дальнейшем шут продолжает по его же просьбе производить и другие шутки, которые мы здесь пересказывать не будем. Он, например, переодевается женщиной и поступает к попу в служанки, отчего возникает ряд недоразумений (1538*). Получив 300 рублей от обманутого им попа, шут теперь шутит уже не над попом, а над другими, такими же, как он, шутами.

«Шут и семеро шутов». Аф. 397.

Шут получил от обманутого им попа 300 рублей, делает гроб и везет в нем деньги. Навстречу ему семь шутов, спрашивают, где он ваял деньги.

«Где взял! Вишь, – покойника продал и везу теперь полон гроб денег» Шуты убивают своих жен, укладывают их в гробы и везут продавать.

Везут да кричат: «Покойников, покойников! Кому надо покойников?» Казаки их избивают и прогоняют из города.

Обманутые шуты теперь хотят отомстить шуту. Он их снова обманывает. Он показывает им козу или лошадь, которая будто бы испражняется деньгами. Дома они обнаруживают обман и опять идут к нему. Теперь он показывает им плетку-живульку, которая будто бы оживляет людей. Он предварительно сговаривается с женой, прячет ей под пазуху пузырь с кровью и ударяет ее кинжалом по пузырю, а потом ее «оживляет». Шуты покупают плетку за 300 рублей. В тех вариантах, где шуты уже убили своих жен, они теперь пробуют оживить богатых покойников, но их избивают, а в тех вариантах, где жены еще живы, они убивают своих жен, но оживить их уже не могут. Они пробуют потопить шута, но из этого у них тоже ничего не выходит. Они сажают его в мешок и несут к воде, а он просит подождать, привести семью, чтобы попрощаться. Они кладут мешок у реки. Мимо проходит пастух со стадом. Шут говорит, что его посадили в мешок, чтобы сделать начальником, бургомистром, а он не хочет. Пастух просит посадить его в мешок – он согласен стать начальником. Шуты бросают мешок с пастухом в воду, а шут пригоняет домой его стадо. На вопрос шутов, откуда у него стадо, он говорит, что пригнал его из-под воды. Они бросаются в воду, чтобы тоже добыть скот, и тонут.

Проделки шута варьируются. Он, например, продает котел, который будто бы сам варит, шапку, которую стоит надеть, и в трактире можно угощаться, не заплатив. Шут рассказывает попадье, что ее муж купил новый дом, а старый велит сжечь, и попадья действительно сжигает этот дом.

Русские сказки XVII века литературного происхождения. Уже в вводной части я отмечал, что сказочная традиция дает начало прозаической художественной литературе. В Западной Европе этот процесс начинается в эпоху Возрождения, у нас – с XVII века. Именно в XVII веке клерикальная культура русского Средневековья начинает себя изживать. Россия вступает в связи с Западной Европой. Реформы Петра, образование могущественной империи были завершающим этапом тех процессов, которые начались во второй половине и в конце XVII века. Возникает потребность в новой светской литературе, и она создается на базе повествовательного искусства народа.

Процесс этот у нас совершался иначе, чем в Западной Европе. Есть только один сюжет, который из фольклора непосредственно перешел в письменную литературу и нашел в ней распространение. Это повесть о Карпе Сутулове, восходящая по своему сюжету к сказке о ловкой красавице, которая обманывает попа, дьяка и подьячего.

Другие повести XVII века, связанные с фольклором, восходят не к фольклорным сюжетам, а к фольклорному яркому динамическому повествованию, к образам и языку сказки, к ее юмору и веселью. Это «Повесть о Шемякином суде», «Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о куре и лисе», авторские произведения, авторы которых остались нам неизвестны. Сказочный стиль уловлен и передан настолько хорошо и ярко, что произведения эти вошли в фольклорный обиход, фюльклоризировались, превратились в сказки. Здесь совершается как бы круговорот: выросшие на фольклорной базе произведения вновь вернулись в фольклор. Повести эти входят в курс древнерусской литературы. Они хорошо освещены в учебнике Гудзия.

Начну с «Повести о Шемякином суде». Гудзий считает, что сюжет этот возник на Востоке, что он связан с циклом повествований о мудрых судах Соломона. Я думаю, что с судами Соломона этот сюжет не имеет ничего общего. Сюжет совершенно русский. Фабула сводится к следующему. Живут два брата, бедный и богатый. Бедный просит у богатого одолжить ему лошадь, чтобы привезти себе дров. Богатый дает ему лошадь, но не дает хомута. Бедняк доезжает до ворот, но забывает вынуть подворотню. Лошадь застревает, рвется вперед и обрывает себе хвост. Богатый брат не хочет брать лошадь без хвоста и идет жаловаться к судье Шемяке, который живет в городе. Он берет с собой брата и везет его в суд. Они ночуют в доме попа. Поп угощает богатого, а убогий лежит на полатях и смотрит. Он тянется, чтобы лучше видеть, падает с полатей прямо в люльку, в которой спит ребенок, и своей тяжестью убивает ребенка. Поп тоже идет к Шемяке жаловаться. Они проходят по мосту через пропасть. Убогий в отчаянии: он ожидает, что его засудят. Он прыгает с моста, чтобы покончить с собой, но падает в сани, в которых сидят старик и его сын. Сын везет своего больного отца в баню. Убогий падает прямо на старика и зашибает его до смерти, а сам остается цел. Сын старика присоединяется к идущим к судье. Жалобщиков уже трое.

Теперь убогий замышляет подкупить судью. У него ничего нет. Он берет подорожный камень и завертывает его в платок. При каждом вопросе судьи он поднимает камень и показывает его издали судье. Судья думает, что это золото и решает дело в пользу убогого следующим образом: отдать ему лошадь брата до тех пор, пока у нее не отрастет хвост; отдать ему попадью, пока он не наживет с ней нового ребенка; сыну убитого старика он предлагает броситься с моста на обвиняемого и задавить его так же, как тот задавил его отца. Судья требует обещанного посула. Убогий показывает ему, что в платке был завернут камень, которым он собирался убить судью. Судья выражает радость, что он избег этой участи. Подсудимый требует исполнения приговора. Истцы откупаются от него большими деньгами.

Повесть хорошо исследована историками древнерусской литературы. Она теснейшим образом связана с русским бытом и очень точно воспроизводит детали древнерусского судопроизводства, представляя собой сатиру на судопроизводство, на подкупность судей. Зато совершенно не исследована сказка. В настоящее время имеется до 20 русских устных вариантов, что свидетельствует о широком распространении ее (тип 1534, Аф. 319, 320). Томпсон в своем издании указателя Аарне называет кроме того эстонские, латышские, литовские, чешские, сербохорватские, венгерские и другие варианты сказки. В романо-германском мире ее нет. Есть она, однако, в Турции. Историки древнерусской литературы делают ошибку, изучая этот сюжет вне фольклора. Возможно, что повесть и не авторская, а фольклорная, причем именно русская, а в XVII веке произошла авторская обработка сюжета.

Другая повесть XVII века, известная и в фольклоре, – это «Повесть о Ерше Ершовиче». Афанасьев назвал ее сказкой и поместил в число сказок о животных (№ 77–80). Андреев также поместил ее в число этих сказок, отвел для нее новый, специально русский тип, 254*. Имеется прекрасная книга чл. – корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века»[963], где исследована и эта повесть. Адриановой-Перетц были известны 21 рукописный текст и пять фольклорных записей. В настоящее время число фольклорных записей доходит до 23. Имеются четыре независимые друг от друга редакции (версии). Я коснусь той редакции, которая представлена в фольклоре.

«Повесть о Ерше Ершовиче» – тоже сатира на судопроизводство. Но если в «Повести о Шемякином суде» высмеиваются взяточничество и несправедливость, то здесь осмеянию предан самый процесс судопроизводства с его бюрократизмом, канцелярщиной и крючкотворством. Повесть писана языком, которым велись судебные акты, и этот же язык перешел в сказку. Здесь сатирически изображены те тяжбы за землю, которые были особенно часты в середине XVII века. Истцом выведен лещ, обитатель Ростовского озера. Лещ – боярин, Ростовское озеро – его вотчина. Обвиняемый – ерш, который расплодился в Ростовском озере и никому не дает покоя. Медлительный и большой лещ здесь противопоставлен мелкому и юркому ершу. Судьи – белуга и осетр, а свидетели со стороны леща – сиг и лодога (Даль: лодог – северная рыба). Приговор судьи – выдать ерша с головой истцу, казнить его торговой казнью – бить кнутом и после этого повесить в жаркие дни против солнца за воровство и ябедничество. В конце повести говорится: ерш не смущается и отвечает: «Господа судьи, судили вы меня не по правде, судили по мзде. Леща с товарищами оправили (т. е. оправдали), а меня обвинили». Конец такой: «Плюнул ерш в глаза судьям и скочил в хворост: только его и видели».

Вся соль этой повести не в сюжете, а в пародировании всего процесса судопроизводства. Здесь выводятся еще пристав – окунь, понятые – голавль и язь, дьяк – сом, доводчик (следователь) – карась, писарь – вьюн и т. д. Все они – пройдохи и плуты, но плуты неловкие, а ерш – плут ловкий и уходит от их суда. Язык как повести, так и сказки пародирует язык судебных актов, изложение уснащается рифмами и прибаутками.

Для лучшего понимания этой сказки необходимо иметь в виду, что судьями были не чиновники, а богатые бояре и помещики; споров за земли и право владения было много, и судьи судили не в пользу мелкого люда, а в пользу богатых земледельцев, к которым они принадлежали сами. В таких судах процветали и взяточничество, и несправедливость. Сказка не могла бы стать столь популярной, если бы не отразила судебной практики, которая из Москвы распространялась по всей стране. Этим объясняется наличие различных версий и множество вариантов, в разбор которых я входить не могу. Как переписчики, так и рассказчики вносили свою творческую долю в изложение этой сказочной повести.

Третья сказочная повесть, на которой хотелось бы остановиться, – это повесть о куре и лисе. Повесть эта подробно исследована в книге В. П. Адриановой-Перетц. 29 рукописных текстов, три редакции: прозаическая, стихотворная, смешанная.

‹Она знала также 8 русских и один украинский фольклорный текст. В настоящее время известно 13 русских фольклорных текстов (Андр. 61 А, Аф. 15–17). Эта сказка представляет собой сатиру на мнимое, показное благочестие и на духовенство. Сюжетная схема в фольклоре сводится к следующему: лиса пробует украсть у мужика куру, но петух поднимает шум, и лиса убегает.›

Чтобы дать представление о языке этой сказки, цитирую запись Никифорова (Адр. – Пер. 200). Лиса уходит в лес, ложится под кусты и лежит там три дня. Подымая взор, она видит петуха, который сидит на дереве. Она прикидываются смиренницей и предлагает петуху спуститься на землю и исповедаться в своих грехах, из них главный – многоженство и пренебрежение к церкви: он не ходит на исповедь. На слова петуха, что лиса еще недавно хотела украсть куренка, она говорит, что это была другая лиса, а не она.

‹Дальше говорится: Адр. – Пер. 200-2 строки.›

Лиса хватает его в когти, уносит и издевается над ним. Петух обещает лисе, что он может устроить ее у просвирни. Они будут есть досыта и жить богато. Лиса отпускает петуха, петух летит на дерево и, в свою очередь, издевается над лисой.

Я привел краткий вариант сказки. Есть более пространные редакции повести и версии сказки, в которых и петух и лиса цитируют Священное Писание и по-своему толкуют его. Эта сказка – сатира.

Моралистические сказки. Я хотел бы указать на тот вид народной прозы, который имеет к сказкам самое близкое отношение. Я имею в виду рассказы о страшных грешниках, которых постигла кара. Если о сказках народ всегда знает, что они выдумка, которой нельзя верить, но которая доставляет большое удовольствие, или, выражаясь академически, эстетическое наслаждение, то рассказы о грешниках выражают какую-то очень близкую народу и совершенно реальную правду, настолько сильную, что вопрос о вере или неверии в то, что рассказывается, не может быть даже поставлен. Народ верит в правду этих рассказов, рассказывает их с чувством ужаса и благоговения, не задумываясь о том, могут ли такие события происходить в действительности или нет, хотя события, о которых повествуется, так же несбыточны, фантастичны и невероятны, как те, о которых рассказывает сказка. Примыкая к сказкам, они своим идейным складом близки к легендам и образуют как бы промежуточное звено.

Русский крестьянин всегда отличался высокими моральными требованиями к себе и другим и всей силой своего существа порицал те пороки, которые имелись в крестьянской среде. При всей нищете и трудности своего существования он внутренне жил идеалами как высшего мировоззренческого порядка, так и идеалами житейскими. Эти идеалы касаются, например, семьи. Семья есть как бы первичная ячейка общественной и трудовой жизни крестьянина, и у него очень ясное представление о чистоте и нравственных нормах семейной жизни и семейных отношений. Неладная, недружная семья – не только бедствие, но и тяжкий грех. Эта неладность бывает внешне скрыта, но мудрым, старым и чистым людям она открывается как видение. «Ходил по миру старенький старичок и попросился ночевать к одному мужику» – так начинается сказка-легенда «Ночные видения» (тип 840, Аф. Легенды 17 а, в). Его пускают. Семья спит, а старец видит: между хозяйским сыном и его женой лежит змея и дышит на них; на жене другого сына сидит кошка, «на мужа рот разинула». Эти видения означают, что супруги друг на друга вражду имеют. Кошка означает, что «хочет жена мужа извести». Между младшим сыном и его женой лежит младенец – у него с женой благодать. Имеются очень интересные варианты и детали. В одном из вариантов прохожий видит, что в клети, где спит старший сын, «дубинка бьется от полу до самого потолка». Но это «бьется-то не дубинка, а ум-разум». «Это оттого, что хочется ему большаком (т. е. старшим в семье) быть». Комнаты в такой семье полны гадов: змей, лягушек, ящериц. Прохожий уходит ночевать на гумно. Но здесь он слышит, что в сене кто-то стонет. Это оттого, что сено ворованное. Мужик скосил чужой участок. От такого сена скотина будет дохнуть. Он ложится под снопами, но тут он тоже слышит голос, который говорит о том, что нерадивый хозяин нечисто собрал со своей полосы колосья – много оставил зерна. Так в символических образах раскрывается неприглядная жизнь неладной крестьянской семьи: вражда между отцом и сыном, вражда между супругами, воровство, нерадение в труде – вот что невидимо для глаза кроется за якобы мирной жизнью такой семьи.

В этом рассказе грешники не несут наказания. Уходя, странник раскрывает хозяину свои видения и поучает его, как жить. Рассказу присущ некоторый аллегоризм, который характерен не для сказок, а для легенд.

‹Посмотреть вариант Смирнова [964].›

Но есть и более страшные рассказы о преступлениях между членами одной семьи – не только между супругами, но между родителями и детьми.

‹Сюда 765 А*, 779 В*.›

Один из таких рассказов начинается так: «В некотором селе девушка полюбила одного парня и забеременела от него. Когда пришло время, то она тайно родила живого ребенка, снесла его в лес и там зарыла в землю». По языковому стилю эта запись производит впечатление пересказа, сделанного интеллигентом. Тем не менее подлинность сюжета несомненна. Повествование развивается следующим образом: девушка беременеет трижды, и трижды она закапывает живых детей. После третьего раза, возвращаясь домой, она вдруг чувствует, что на нее наскочили три змеи. «Две из них живо поползли по груди и присосались к соскам грудей и начали жадно, захлебываясь, сосать молоко, не успевая проглатывать, – молоко с кровью капало у них изо рта». Третья обвивается вокруг шеи. Они чередуются. Насосавшись, все обвиваются вокруг ее шеи. Отнять их невозможно, и девушка ходит, прикрывая их платком. Рассказ кончается тем, что она кается в своем грехе и ходит странствовать по монастырям.

Виновными могут оказаться и дети. Ончуков записал сказку «Жадные сыновья» (тип 779 С* Онч. 280). Три сына делятся, никто из них не хочет брать престарелую мать: «а матки никому не надо». Братья живут и едят вместе, «а ни который мать за стол не садит, мать лежит на печке». Приходит в избу старичок нищий. Это в сказках такого характера всегда носитель правды и каратель, облеченный какими-то высшими силами. Он слышит, как старуха восклицает: «Господи, хоть бы мне смерть послал». Старик предлагает братьям продать ему мать – она у них лишняя. Сыновья очень рады. Они выводят ее, двое под руки, третий сзади. Когда они хотят отпустить руки, то не могут этого сделать: «старуха к ним приросла».

Другой порок, характерный для крестьянина, – это скупость. Для русских крестьян она, может быть, менее типична, чем для крестьян немецких и французских (достаточно вспомнить некоторые крестьянские рассказы Мопассана). Скупость вызывается бедностью. Однако, несмотря на свою бедность, настоящие крестьяне презирают лихоимство, жадность и скупость и делают героями своих рассказов бескорыстных бедняков, а стяжателей подвергают насмешке и уничижению. В сказке «Убогий» (тип 750*, 1, Аф. 347) герой – мужик Нестёрка, у которого детей шестерка. Ему нечем жить. Он погружает своих детей в телегу и едет побираться. По дороге он встречает убогого, нищего без ног, и берет его с собой. Они выпрашиваются ночевать в богатую избу. Хозяйка велит детей уложить под лавку, а безногого посадить на полати. Приезжает хозяин: «Что за людей напустила?» – «Это нищие, ночевать выпросилися». – «Нужно было! И на улице б ночевали!» К ужину нищих не зовут, они питаются сухой просвиркой. На дворе стоят хозяйские возы с добром, лошади заложены и жуют овес. Ночью убогий уговаривает Нестёрку уехать. Тот погружает своих детей в телегу и едет. И происходит чудо. Лошади, запряженные в возы с добром, сами трогаются и идут с возами за Нестёркой. Происходит и второе чудо. Убогий посылает Нестёрку обратно, так как он забыл рукавицы. «Пришел Нестёрка – а того дома как не бывало, сквозь землю провалился! Одне рукавицы на печном столбу уцелели». Убогий объясняет, что эти возы – неправедно нажитое добро. «Возьми себе эти 12 возов со всем, что есть», – говорит убогий и исчезает с глаз.

Так крестьянин выражает свою мечту о перераспределении богатств. Богатый и скупой уничтожен, а имущество достается бедняку. Правда, крестьянин смутно понимает, что такое перераспределение еще не означает справедливости. Есть рассказы, в которых разбогатевший бедняк сам становится кулаком и начинает притеснять бедных (тип 751 C*; см. 122, 262).

Чисто по-крестьянски скупой наказывается не при жизни, а после смерти. Есть рассказ «Смерть скупого» (тип 760 А,* Аф. 370). Этот рассказ уникальный. Он имеется в единственной записи у Афанасьева. Рассказ очень короток, приведу его полностью: «Жил-был скупой скряга, старик; имел двух сыновей и множество денег; послышал смерть, заперся один в избе и сел на сундук, начал глотать золотые деньги и есть ассигнации и так покончил свою жизнь. Пришли сыновья, положили мертвого под святые иконы и позвали дьячка читать псалтырь. Вдруг в самую полночь является в образе человека нечистый, поднял мертвого старика на плечо и сказал: „Держи, дьячок, полу“. И начал трусить старика: „Деньги твои, а мешок мой!“. Понес его, и невидим стал». Рассказ этот кое в чем производит впечатление пересказа, сделанного записавшим его («в образе человека», «имел двух сыновей и множество денег»). Однако сюжет, несомненно, подлинный. Рассказ записан в Саратовской губернии. Образ скупца, запершегося в избе и глотающего монеты и ассигнации, передает последнюю, ужасающую степень страшного порока и дан с огромной художественной силой.

Глава V