Cкaзки о животных
Жанровое многообразие сказок о животных
Сказки волшебные и кумулятивные были выделены нами по признаку их структуры. По отношению к сказкам о животных такое выделение пока невозможно. Мы выделяем их по другому признаку, а именно по тому, что главными действующими лицами в них являются животные. Логически это неправильно, так как в основу выделения здесь положен иной принцип. Но мы вынуждены поступить так, поскольку собственно жанровые признаки сказок о животных еще не изучены. Мы увидим, что сказки о животных, за некоторым исключением, все же составляют естественную группу, несмотря на то что при ближайшем рассмотрении обнаруживают большое жанровое разнообразие. Так, часть сказок, обычно относимых к сказкам о животных, принадлежит к кумулятивным, таковы сказки о ледяной и лубяной хате (тип 43, Аф. (1), 10, II, 13, 14), волки лезут на дерево за портным (тип 121, Аф. 56, 555 / V), волк-дурень (тип 122 А, Аф. 55, 56, 555 / V), звери в санях у лисы (тип 158, Аф. 4 (V), 6 (V), 7, 8), за скалочку гусочку (тип 170, Аф. 1, 8), смерть петушка (тип *241 I), теремок мухи (тип 283 В* = AA.* 282, Аф. 82–84) и некоторые другие.
Сказка «Волк и семеро козлят» по своей структуре может быть отнесена к волшебным: здесь мы имеем отлучку старших, запрет и нарушение его, беду и спасение, наказание волка (тип 123, Аф. 53, 54). Небольшая часть сказок может быть отнесена к басням, для которых характерно наличие не только животных: в них на равных правах действуют предметы, животные и люди. К таким относится сказка «Старая хлеб-соль забывается» (тип 155, Аф. 27). Есть среди сказок о животных и такие, принадлежность которых к сказке вообще может быть утверждаема только с большими оговорками. Так, «Повесть о Ерше Ершовиче» – авторская книжная повесть второй половины XVI века. Это не сказка, а политический памфлет в форме сказки. Поскольку эта повесть распространилась в народе в измененном виде и в разных вариантах, она подлежит изучению и фольклористами, но это не сказка о животных в собственном смысле слова, она должна изучаться наравне с другими памятниками литературного творчества, обращавшимися как сказка. Книжного происхождения, как установлено, и сказка «Лиса-исповедница».
Условность сказок о животных
Некоторая условность выделения сказок о животных как особого вида или разряда становится еще яснее, если мы рассмотрим отдельные сюжеты и мотивы этих сказок. Обнаружится, что действующими лицами не всегда являются животные. Сказки о животных подчинены тому же закону переносимости действий с одних персонажей на другие, что и волшебные сказки. Первично действие, сюжет, вторичны (хотя все же далеко не случайны) действующие лица, а, следовательно, то или другое животное или даже человек не могут служить основным признаком для определения жанра. Животные и человек взаимозаменяемы.
В сказке «Кот, петух и лиса» (тип *61В = АА. *61 II, Аф. 37–39 /106-107) мы имеем такое же начало, как и в волшебной сказке «Баба-яга и Жихарь» (тип 327 С, Аф. 106–108, 109 / V). Жихарь утащен Бабой-ягой, которая выманила его песней: друзья, кот и воробей, его спасают. В сказке о животных лиса уносит петуха, выманивая его песней: кот отправляется его спасать. В упомянутой уже сказке «Старая хлеб-соль забывается» лиса заставляют волка влезть обратно в мешок совершенно так же, как рыбак заставляет влезть обратно в кубышку выпущенного им оттуда духа в «Тысяче и одной ночи». Точно так же сказка, относимая обычно к сказкам о животных, а именно сказка об обманном дележе урожая, при котором медведь получает вершки, а мужик – корешки, рассказывает не только об обманутом медведе, но и об обманутом черте. В последнем случае в этой сказке уже совсем нет животных. Сказка, обычно фигурирующая как сказка о лисе, «За скалочку гусочку», в которой лиса путем обмана меняет скалочку на гусочку, гусочку на индюшку и т. д. вплоть до бычка (тип 170, Аф. 1, 8), в недавнее время записана как сказка о хитрой старухе (рукописное собрание А. И. Никифорова).
Общий характер сказок о животных. Животные и люди
Несмотря на все трудности и всю условность, выделение сказок о животных все же имеет известное оправдание, так как, за вычетом перечисленных случаев, остается ряд сказок, которые нельзя отнести ни к каким другим видам и которые, как мы увидим, обладают специфическими признаками.
Под сказками о животных будут подразумеваться такие сказки, в которых животное является основным объектом или субъектом повествования. Из такого понимания исходил еще Афанасьев (Афанасьев, 1936), и оно же, по существу, повторено в издании афанасьевских сказок 1936–1940 гг. По этому признаку сказки о животных могут быть отличаемы от других, где животные играют лишь вспомогательную роль и не являются героями повествования.
Однако этот признак также не является абсолютно надежным. По этому признаку к сказкам о животных, безусловно, относятся все те, в которых действующими лицами являются только одни животные, как, например, «Лиса-повитуха» (тип 15, Аф. 4 (V), 9-13), «Лиса и журавль» (тип 60, Аф. 33), «Лиса и дрозд» (тип 56 В, Аф. (32)), «Лиса-исповедница» (тип 61А = АА.* 61 I, Аф. 1, 15, 17), «Волк-дурень» (тип 122 А = 47 B = AA. 122) и др.
Кроме сказок, где действующими лицами являются одни только животные, есть такие, где действуют и животные, и люди. Отнесение таких сказок к сказкам о животных может встретить возражения. Есть случаи, к которым афанасьевское определение прилагается легко и беспрепятственно. Так, в наиболее популярной сказке о животных, а именно о лисе, ворующей рыбу с воза у мужика, героем, несомненно, является сама лиса, а мужик – только объектом ее действий. Точно так же в сказке «Волк у проруби» (тип 2, Аф. 1–3, 4 (V)) изображено приключение волка, а не тех баб, которые являются к проруби и бьют его. В сказке «Собака и волк» (тип 101, Аф. 59) собака изгнана за старость, она дружит с волком, и волк учит ее, как вернуть себе расположение хозяина. Волк уносит у хозяев ребенка, а собака, по уговору с волком, возвращает ребенка родителям, и те вновь принимают собаку. Здесь происходит некоторое приключение с людьми, у которых пропадает ребенок, но повествование ведется с точки зрения волка и собаки, а не с точки зрения хозяев собаки (см. «Мужик, медведь и лиса», тип 157, Сд. 58 и др.).
Но наряду с этими есть сказки, в которых люди и животные выступают на равных правах и отнесение их к сказкам о животных иногда сомнительно, иногда явно ошибочно.
Изучая животный эпос, мы должны остерегаться очень распространенного заблуждения, будто сказки о животных действительно представляют собой рассказы из жизни животных. Как правило, они имеют очень мало общего с действительной жизнью и повадками зверей. Животные обычно не более как условные носители действия. Правда, до некоторой степени животные действуют согласно своей природе: лошадь лягается, петух поет, лиса живет в норе (впрочем, далеко не всегда), медведь медлителен и сонлив и т. д. Все это придает сказкам характер реализма, делает их правдивыми и художественно убедительными. Обрисовка животных иногда настолько убедительна, что мы с детства привыкли подсознательно определять характеры животных по сказкам. Сюда относится представление, будто лиса – животное исключительно хитрое. Однако всякий зоолог знает, что это мнение ни на чем не основано. Каждое животное хитро по-своему. Брэм отрицает преимущественную хитрость лисы и утверждает исключительную хитрость волка. Проблема хитрости есть проблема фольклористическая, а не зоологическая, и к этой проблеме мы еще вернемся.
Сила художественного реализма настолько велика, что мы не замечаем, что, несмотря на тонко подмеченные свойства животных, животные в сказке часто поступают вовсе не как животные и их действия не согласуются с их природой. Сказки о животных должны быть признаны, по существу, фантастическими. Так, лиса или другое животное строит себе хату изо льда, а заяц строит себе хату лубяную (тип. 43), кот женится на лисе, волк, прежде чем броситься на свою жертву, долго с ней разговаривает, и т. д. Звери вступают в содружество и водят компанию, какая невозможна в природе. Бык, баран, свинья, гусь и петух вместе отправляются странствовать, собака водит дружбу с дятлом (тип 248 = АА. 248 А), лиса – с журавлем (тип 60) и т. д. Иными словами, наряду с чертами и поведением, действительно свойственными животным, в сказках наблюдается и полное несоответствие действительности, и это последнее свойство в сказках о животных преобладает.
Это приводит нас к предположению, что сказки о животных возникли не из непосредственных наблюдений над жизнью и характером животных, а каким-то иным путем. Если, таким образом, неправильной представляется точка зрения, что сказки о животных изображают жизнь зверей, то неправильной будет и обратная точка зрения, будто под видом животных изображены люди, что эти сказки имеют аллегорический смысл, т. е. что они, в сущности, представляют собой басни. Басня и сказка – совершенно различные по существу жанры. Отдельные сказки о животных могут быть использованы при создании басен, чему мы достаточно примеров имеем у Крылова («Ворона и лисица» – тип 57, «Лев и мышь» – тип 75, «Лягушка и вол» – тип 277 А, «Волк и журавль» – тип 76), но народная сказка – не басня, хотя к ней легко прибавить нравоучение. В одном случае у Афанасьева (тип 1030, 154, Аф. 23) находим: «Так часто бывает: от хвоста и голова пропадает». Однако нравоучительность сказок о животных не больше чем нравоучительность любых других сказок. Мы знаем, что Перро прибавлял морализацию ко всем изданным им сказкам.
Если они не нравоучительны, то в такой же степени и не сатиричны. Правда, есть чисто сатирические сказки («Повесть о Ерше Ершовиче», «Лиса-исповедница»), но на поверку оказывается, что эти сказки книжного происхождения. Они могут быть использованы в целях сатиры, как могут быть использованы и сказки других видов, но они не являются ни моралистическими, ни сатирическими по существу.
В животном эпосе находит широкое отражение человеческая жизнь, с ее страстями, алчностью, жадностью, коварством, глупостью и хитростью и в то же время с дружбой, верностью, благодарностью, т. е. широкая гамма человеческих чувств и характеров, равно как и реалистическое изображение человеческого, в частности крестьянского, быта.
Объем и состав русских сказок о животных
В мировом (вернее, европейском) фольклоре, по данным указателя Аарне – Томпсона, известно около 140 типов или сюжетов сказок о животных. Русский сказочный эпос о животных не очень богат: по данным Н. П. Андреева[969], имеется 67 типов сказок о животных. Они составляют неполных 10 % всего русского сказочного репертуара, но вместе с тем этот материал отличается большой самобытностью. Из 67 русских типов только 36 (53,7 %) являются международными и 31 (46,3 %) специфически русскими, не известными в международном обиходе. Эти цифры опровергают теорию Л. З. Колмачевского, будто русский сказочный эпос, за небольшими исключениями, заимствован с Запада. Правда, цифры эти несколько условны, с расширением материала могут быть внесены коррективы, но тем не менее общая картина все же ясна.
Русская сказка о животных отличается не только самобытностью репертуара, но и особым характером. Общность многих сюжетов с западными вовсе не означает непременного заимствования. Своеобразие русской сказки подчеркивает В. Бобров [970], который перечисляет основные особенности русской сказки сравнительно с западной. Так, западная сказка о животных в большей степени антропоморфизирована. Она очеловечена, отражает быт Средневековья с его замками, турнирами и т. д. Наши же звери живут в берлогах и не в такой степени отражают быт человека, как западные. Поэтому они производят впечатление большей свежести и непосредственности. Можно только возразить Боброву, что он сопоставляет на равных началах собственно народную русскую сказку с романами о лисе, о которых речь у нас будет ниже. Эти романы – средневековая переработка сказок, но не сказки. Тем не менее ряд наблюдений Боброва верен, как верна и общая мысль о самобытности русского звериного эпоса. Из других наблюдений отметим, что западные сказки о животных приписывают своим героям исключительно враждебные и коварные поступки. Звери все находятся в состоянии взаимной вражды. У нас вражда в некоторых случаях замечается только между хищными и домашними животными. «На Западе, как указывал еще Гримм, звери носят на себе только порочные черты, а добродетели бывают мимолетны». Нашим же зверям свойственны такие добродетели, как сострадание, бескорыстная дружба. Так, в типично русской сказке «Кот, петух и лиса» кот, друг петуха, несколько раз спасает петуха из беды.
Однако, несмотря на самобытность и свежесть, а также на высокие поэтические достоинства наших сказок о животных, они мало распространены. Малый удельный вес их выступает еще ярче, если подвергнуть количественному анализу не только число сюжетов, но и число записей каждого сюжета. Абсолютное большинство сюжетов представлено одной – тремя записями, и очень немногие (всего три сюжета) записаны более десяти раз, в то время как, например, волшебные сказки представлены в общем очень значительным числом записей каждая. Это говорит о сравнительно малой распространенности этих сказок. Такое явление подлежит истолкованию. Н. П. Андреев связывает «богатство животных сказок на Западе (сравнительно с русским материалом) с развитием средневекового животного эпоса». Это же объяснение повторено им в комментариях к афанасьевскому собранию. Указывая на средневековые европейские поэмы о лисе, Андреев пишет: «Эти поэмы в свою очередь оказали, по-видимому, значительное влияние на сказочную традицию и поддержали существование животных сказок в Западной Европе». Такой взгляд мы не можем признать правильным. Романы и поэмы о лисе сами целиком созданы на народной основе. Они создавались в городской среде, частью на латинском языке, ходили в небольшом количестве рукописей и печатных изданий и вряд ли доходили до неграмотной или малограмотной крестьянской среды феодального Средневековья. Данное объяснение опровергается и тем простым фактом, что, например, у украинцев, не имеющих средневековых романов о лисе, животный эпос не только достигает объема международного репертуара, но значительно превосходит его (314 типов).
Следовательно, репертуарные колебания не могут быть объяснены только наличием средневековой литературной традиции. Однако, отвергая объяснение Н. П. Андреева, мы не можем противопоставить ему никакого другого, более убедительного. По-видимому, решение надо искать в области той социальной функции, той роли, которую сказка играет в жизни каждого народа. Сказка о животных сейчас – преимущественно достояние детей. Между тем русская сказка еще живет полной жизнью среди взрослых и преимущественно мужчин. Такой крупный сказочник, как М. М. Kopгyев, представляет собой исключение только по степени своей необычной талантливости, но как тип русского сказочника он характерен. От Коргуева из 78 сказок записаны только две сказки о животных, не принадлежащие к лучшим у него. Они не в его стиле. Наоборот, как видно из работы А. И. Никифорова «Народная детская сказка драматического жанра»[971], детский репертуар почти исключительно состоит из сказок о животных. Детский характер некоторых таких сказок отметил еще В. Бобров. В тех странах, где сказка уже оттеснена к детской, как это имеет место на Западе, в большей степени, чем у нас, удельный вес сказок о животных будет выше, чем там, где сказка еще представляет собой широкое всенародное явление. Богатство же украинского репертуара связано с общим фольклорным богатством Украины вообще.
Источники современного животного эпоса
Состав животного эпоса каждого народа по своим историческим корням, по международным связям и по разнообразию форм его развития всегда очень сложен, и соответственно разнообразны материалы, которые могут быть привлечены для сравнительно-исторического изучения животного эпоса. C одной стороны, он представлен остатками первобытного тотемического мифа. Одна из настоятельных задач нашей науки состоит в том, чтобы сопоставить мифы с современной сказкой. Применительно к волшебной сказке, как мы видим, эта работа уже начата советской наукой, и она дала известные результаты, пролив некоторый свет на происхождение волшебной сказки. Применительно к сказке о животных такая работа даже не начата. Она очень трудна, так как животное в первобытном сознании вовсе не является тем реальным животным, каким его воспринимаем мы. Оно одарено сверхъестественными силами. Мы должны предположить, что мифы первобытных народов являются одним из источников животного эпоса. Но этот источник не единственный. В состав сказочного эпоса входит не только свое, но и чужое. Наряду с исконными, древними сюжетами имеются и пришлые, заимствованные в позднейшее время уже в сказочной форме. В свою очередь, заимствованные сюжеты также могут быть весьма древними, но данным народом восприниматься позднее. Та роль, которую в западноевропейском фольклоре играет, например, лев, никогда в Европе не водившийся, вызывает вопрос о занесенности соответствующих сюжетов. В нашем животном эпосе лев не встречается (он есть в украинском). Тем не менее часть сюжетов, несомненно, заимствована у нас с Запада. Этому вопросу посвящена работа Л. З. Колмачевского. Материал к тому времени был еще далеко недостаточен и методы Колмачевского, увлеченного теорией миграций, несовершенны. Со времен Колмачевского и его рецензентов вопрос пересмотрен не был, и он требует нового, критического решения.
При изучении животного эпоса нельзя обойти и того богатого наследия, которое оставила нам Античность. Выше мы видели, что применительно к волшебной сказке этот вопрос уже решался как в западноевропейской, так и в советской науке, применительно к сказке о животных этот вопрос широко еще не поставлен. Между тем Античность оставила нам богатейшее басенное наследие (Эзоп, Бабрий, Федр), в котором животные играют большую роль. У Эзопа мы находим, например, такие сюжеты, представленные и русской сказкой, как «Лиса и журавль» (тип 60, Аф. 33), «Собака и волк» (тип 101, Аф. 59), «Волк-дурень» (тип 122 А=47 B=AA. 122, Аф. 55, 56, 555 / V), «Старая хлеб-соль забывается» (тип 155, Аф. 27), «Лиса и рак» (тип 275, Аф. 35). Если привлечь международный материал, число соответствий окажется значительно больше. Наличие этих сюжетов у Эзопа отмечалось уже очень давно. Бенфей родиной этих сюжетов считал не Восток, а античный мир, откуда они якобы проникли в Индию, а оттуда уже – в Европу: «Что касается источников, то оказалось, что в общем большинство животных басен происходит с Запада, что они более или менее преобразовавшиеся так называемые Эзоповы басни»[972]. C нашей точки зрения, вопрос не может быть разрешен в той плоскости, в какой он ставился. Нельзя соотносить творчество только двух народов или двух культур друг с другом. Вопрос может быть разрешен только, если, во-первых, не ограничиваться двумя культурами, а привлекать фольклорный материал в международном масштабе, располагая его в порядке стадиально-исторического развития, и, во-вторых, не предрешая вопроса о литературном или фольклорном происхождении сюжета (оба случая возможны), решать вопрос об источниках в каждом отдельном случае путем критического анализа. В русской науке на бенфеевских позициях стоял Колмачевский. Для него исходной точкой развития является Эзоп. Так, говоря о сказке «Собака и волк», он считает: «Едва ли нужно долго останавливаться на том, что все варианты, развивающие этот эпизод, восходят к басне Эзопа „Собака и волк“» (Колмачевский, 1882, 145). Этот взгляд на Эзопа держится и по сегодняшний день. Так, по поводу сказки «Лиса и рак» (бег взапуски) у Больте и Поливки сказано: «Первичная форма имеется в эзоповской басне» (Bolte, Polivka, IV, 341).
В настоящее время мы, однако, склонны к другой точке зрения. Не народная традиция заимствует у Эзопа или восходит к нему, а Ээоп черпает из народной традиции, и его басни нам важны как косвенное отражение этой традиции в Античности. Но басни Эзопа важны не только для суждений об античной форме сюжета. Басни Эзопа и Федра были излюбленным чтением Средневековья, неоднократно издавались, переводились и обрабатывались. Эзоп переводился и читался и у нас (см. В. П. Адрианову-Перетц). Воздействие Эзопа могло сказаться не непосредственно (как думают Колмачевский и другие), а через средневековые литературные переводы и их обработки.
Животный мир фигурирует в Средние века не только в басенной литературе. Представления о животных отражены в так называемых физиологиях и позже (на французской почве) бестиариях – предшественницах наших зоологий, в которых сообщаются иногда совершенно фантастические сведения и истории о животных, особенно о библейских, а также басенных, таких как единорог, феникс («Финист – Ясный сокол» наших сказок), сирен (наш «Сирин») и т. д. Первые «физиологии» относятся ко II веку н. э., к александрийской эпохе, и число их в византийском, славянском, в том числе русском, и в романо-германском Средневековье довольно велико. Связь их со сказочным эпосом не исследована. Она может быть утверждаема или отрицаема, но вопрос этот должен быть поставлен.
Наконец, к числу вопросов об источниках сказок о животных относится вопрос о взаимоотношении сказки со средневековым романом о лисе. Как мы видели, ряд исследователей приписывают ему большое значение в создании животного эпоса (Колмачевский) и в сохранении его (Андреев).
Эти романы изучены гораздо лучше, чем собственно народная сказка, и им посвящено довольно значительное количество трудов. Старая наука возводила их главным образом к Эзопу, а народную традицию ставила в зависимость от литературной, в дальнейшем взгляды изменились. А. Граф говорил: «Основа Рейнеке Фукса и средневековых эпопей о животных двоякая: античная баснь и европейская народная сказка, корень которой, с одной стороны, – местный, с другой стороны, восходит к Востоку»[973]. Эта точка зрения явно эклектична, но все же в данной работе особо подчеркивается значение народной сказки. Памятники этого эпоса были распространены главным образом во Франции, Нидерландах, Нижней Германии и в меньшей степени – в Италии и Англии. Первым памятником этой литературы была вышедшая в 940 году латинская поэма под заглавием Echasis captivi («Спасение пленника»). Автор – лотарингский монах, бежавший из монастыря и вернувшийся в него. Свои приключения он описывает как приключения животных. Теленок бежит из стада и попадает в лапы волка, который уносит его в свое логово.
Ряд мелких произведений свидетельствует о зародившейся традиции. Большое значение имеет латинская поэма Yzengrimus, автором которой считается монах Magister Nivaraas. Она была создана в Генте около 1148 года. В ней животные впервые получают свои имена: Изенгрим – волк, лиса – Рейнард. Это – весьма искусное соединение сюжетов о лисе и волке, исполнение отличается художественностью и насыщено шуткой. Нам важно установить, что сюжеты этого цикла устно воспроизводились странствующими увеселителями (жонглерами – во Франции, шпильманами – в Германии) типа наших скоморохов.
C этой устной традицией стоит в связи и французский Roman de Renart неизвестного составителя, датируемый около 1230 года. Это менее искусное соединение отдельных сюжетов или эпизодов, называемых здесь браншами (branche – «ветвь»). Центр тяжести действия перенесен с волка на лису (Reinart = Reinardus – «лиса»).
Европейским рассадником эпоса о лисе послужила нидерландская поэма Von den Vos Reinaerde (т. e. о лисе Рейнарде), составленная около 1250 года. Мы опускаем менее значительные переработки и переводы. Огромное значение имел нижненемецкий перевод, вышедший в Любеке, где впервые фигурирует уменьшительная нижненемецкая форма Рейнеке (Reynke de vos). В нем всему эпосу придан резкий антиклерикальный сатирический характер, бичующий под личиной волка монашество, а льва – феодальные власти. В 1544 году вышел верхненемецкий перевод, в 1567 году – превосходный латинский в ямбах. Последний был обработан в немецкой прозе Готшедом (1752), а готшедовский текст перелит в немецкие гекзаметры Гёте в его «Рейнеке-лисе» (Reineke Fuchs, 1794). Композиционным стержнем этих произведений служит жалоба зверей царю-льву на проделки Рейнеке, суд и торжество Рейнеке и посрамление волка.
В отличие от ранних латинских памятников, животные здесь живут государством – черта, совершенно не свойственная русским сказкам о животных.
Романы о лисе имели хождение в течение нескольких веков. Такая долгая жизнь их объясняется тем, что они отличаются в целом высокой художественностью, меткостью наблюдений, живой сатирой и юмором, отвечающими запросам эпохи. «Грандиозность и отчетливость концепции, – говорит Н. П. Дашкевич, – постепенно усовершенствовались благодаря тому, что над нею, как и над всяким почти крупным художественным замыслом, как, например, над легендами о Граале и о хождении в загробный мир, завершенными „Парцивалем“ Вольфрама фон Эшенбаха и „Комедиею“ Данте, работали целые века»[974].
Как уже указывалось, главным очагом распространения романов о лисе были Нидерланды, Франция и Германия. Отголоски его имеются в Англии и Италии. В русской средневековой литературе нет никаких следов этого эпоса. Тем не менее он важен для изучения и нашей фольклорной традиции и неоднократно привлекался для изучения русских сказок. Из сюжетов русского репертуара в западноевропейском средневековом животном эпосе представлены, как это видно из сопоставлений Колмачевского, такие популярные у нас сюжеты, как кража рыбы с воза, ловля рыбы хвостом, неравный дележ жатвы, напуганные медведь и волки, старая хлеб-соль забывается, волк-дурень, лиса и дятел и др. Однако, как мы уже устанавливали, соответствие далеко не всегда означает заимствование.
Композиция сказок о животных
Композиция и стиль сказок о животных еще не были предметом специальных исследований ни у нас, ни в западноевропейской науке. Некоторые наблюдения мы имеем в работе А. И. Никифорова «Детская сказка драматического жанра», хотя работа и посвящена более широкой теме (Никифоров, 1928в). Наблюдения Б. М. Соколова относятся исключительно к кумулятивной сказке. Между тем вопрос композиции очень важен для понимания этих сказок.
Выше, когда мы рассматривали волшебные сказки, мы могли установить единообразие их композиции и определить его как закономерное. В сказках о животных такое единство не может быть установлено. Композиция их разнообразна, во всяком случае сейчас никакого единства мы не видим.
Сказки о животных строятся на элементарных действиях, лежащих в основе повествования, представляющих собой более или менее ожидаемый или не ожидаемый конец, известным образом подготовленный. Эти простейшие действия представляют собой явление психологического порядка, чем вызван их реализм и близость к человеческой жизни, несмотря на полную фантастичность разработки. Так, например, многие сказки построены на коварном совете и неожиданном для партнера, но ожидаемом слушателями конце. Отсюда шуточный характер сказок о животных и необходимость в хитром и коварном персонаже, каким является лиса, и глупом и одураченном, каким у нас обычно является волк. Так, лиса советует волку ловить рыбу, опуская хвост в прорубь. Свинье она советует съесть свои собственные внутренности или разбить себе голову и съесть свой мозг. Цепь таких коварных советов может соединиться в одну сказку с вариантами по отдельным звеньям («Волк-дурень»). Козел предлагает волку разинуть пасть и стать под гору, чтобы он мог впрыгнуть в пасть. Козел опрокидывает волка и убегает. Лиса заставляет волка целовать приманку, засунув голову в капкан (тип 122 = 47 B = AA. 122). В западноевропейских сказках широко распространен сюжет или эпизод о лисе, советующей медведю засунуть лапу в расщепленное бревно, из которого она затем выдергивает клин.
Другой такой же повествовательной единицей является мотив неожиданного испуга. На нем построена сказка «Лубяная и ледяная хаты» (тип 43, Аф. 1, 10, II, 13, 14). Лиса занимает хату зайца. Собака, медведь, бык не могут ее выгнать, выгоняет петух, распевая угрожающую песнь, наводящую страх, или слепень, неожиданно жалящий лису в чувствительное место. То же в сказке «Зимовье зверей» (тип 130, 130А, 130В = АА. 130, Аф. 63–65). В некоторых случаях путем испуга выгоняют хозяина («Бременские музыканты»: звери становятся друг на друга и начинают концерт, отчего разбойники в испуге разбегаются), в других – путем испуга отгоняют врага, желающего занять избушку (ср. также «Верлиока», Аф. 301). Формы напугивания весьма разнообразны. В сказке «Напуганные медведь и волки» (тип 125, Аф. 18, 44 (45), 46 (47), 554 / V) звери, уже предупрежденные лисой, так пугаются повадок невиданного ими кота, что медведь валится с дерева, а волк выбегает из-за кустов. В сходной сказке кот и баран показывают волкам отрубленную волчью голову, которую они нашли на дороге. Волки в страхе разбегаются.
Напугивание представляет собой частный случай обмана. На разных видах обмана основывается целый ряд других сюжетов, как то: «Лиса-повитуха» (тип 15, Аф. 4 (V), 9-13), «Бег вперегонки» (тип 30, Аф. 1), «Лиса и дрозд» (тип 56 А, В. Аф. 32), «Лиса-исповедница» (тип 61 A = AA.*61, Аф. 1, 15, 17), «Собака и волк» (тип 101, Аф. 59) и др. В некоторых случаях пренебрегают добрым советом, и дело кончается гибелью. Волк приходит в гости к собаке. Собака его предупреждает, чтобы он не подавал голоса. Но глупый волк, наевшись и напившись, начинает завывать, его обнаруживают и убивают (тип 100, Аф. 59).
Таким образом разные сюжетные ситуации сводятся к одной психологической предпосылке или основе, но встречается и нечто обратное: одинаковые сюжетные ситуации или мотивы основаны на различных психологических предпосылках. Так, могут быть сближаемы сказки, в которых животное по разным причинам что-либо роняет. Журавль учит лису летать, но роняет ее, и она разбивается (тип 255А, Сд. 53, 54). Ворона нашла рака и улетает с ним. Рак льстит вороне, она каркает и роняет его в море (тип 227* = А* 242 1, Аф. 73 / V). Здесь, конечно, вспоминается и лисица, выманивающая у вороны путем лести сыр, у Крылова (тип 57, в русском репертуаре не засвидетельствован).
Изучение композиции обнаруживает, что в числе сказок о животных есть как бы два вида их. Одни сказки представляют собой нечто законченное, цельное, имеют определенную завязку, развитие и развязку и, как правило, не вступают в соединение с другими сюжетами, представляют собой законченные произведения, т. е. сказочные типы в общепринятом смысле этого слова. Таковы, например, «Старая хлеб-соль забывается», «Лиса и журавль», «Журавль и цапля» и многие другие. Легко, однако, заметить, что таких явное меньшинство. Большинство же сказок не обладает сюжетной самостоятельностью, а только некоторой особой соединяемостью, тяготением друг к другу и, хотя иногда могли бы рассказываться самостоятельно, фактически почти никогда не рассказываются отдельно. Может быть поставлен вопрос о том, что некоторая часть животного эпоса представляет собой одно целое, которое в народе никогда не сводится к полному объединению, но объединяется частично. Термин «животный эпос» поэтому вполне возможен и правилен. Есть сюжеты, которые никогда не рассказываются отдельно. Так, сказка о лисе, ворующей рыбу, соединяется со сказкой о волке, ловящем рыбу хвостом, хотя они внешне независимы друг от друга. Эта соединяемость – внутренний признак животного эпоса, не присущий другим жанрам. Отсюда возможность романов или эпопей, которые, как мы видели, так широко создавались в западноевропейском Средневековье. От искусства составителя будет зависеть убедительность и художественность использования заложенных в самих сказках возможностей. Волшебные сказки вообще не допускают такого объединения. Имеющиеся объединения волшебных сказок идут по линии внешней контаминации различных сюжетов, либо объединение совершается по принципу обрамления, как в «Тысяче и одной ночи» или «Волшебном мертвеце». Наоборот, сказки о животных обладают внутренней соединяемостью в одно целое. Это видно еще и потому, что некоторые из типов, выделенных в указателе, не только эмпирически никогда не встречаются отдельно, но и, по существу, не могут существовать как самостоятельные сказки. Так, типы «Битый небитого везет» (тип 4), «Лиса замазывает голову сметаной» (тип 3), «Звери (в яме) пожирают друг друга» (тип 20А), «Пожирание собственных внутренностей» (тип 21), «Собака подражает медведю» (тип Аф. 119), «Волки лезут на дерево» (тип 121), «Лиса и хвост» (тип 154 1) и некоторые другие не представляют собой сказок или типов, или сюжетов. Это только обрывки, части, мотивы, которые становятся понятными или возможными только в системе какого-то целого. Отсюда видно, что «Указатель» составлен неправильно: как указатель типов он незаметно сбивается на указатель мотивов. Эта ошибка, однако, очень показательна, так как она отражает характер самого материала.
Но мы можем наблюдать и другое явление: сюжеты или мотивы не имеют точных границ, не обладают четкой и ясной отделяемостью друг от друга, они, наоборот, переходят один в другой, так что, сличая две сказки, иногда трудно, а иногда и невозможно сказать, имеем ли мы два разных сюжета или два варианта одного сюжета. Явление соединяемости сюжетов и их переходимости из одного в другой представляет собой большую проблему, которая еще ощущалась в старой мифологической науке, но в позднейших трудах даже не ставилась, настолько укоренилось изолированное изучение по сюжетам, возведенное финской школой в принцип. Мифологи решали эту проблему очень легко. Афанасьев в своих комментариях к сказкам № 1–7 пишет: «Сказки о лисе, волке и других зверях (Tiermärchen) составляют отрывки старинного животного эпоса». Точно так же Буслаев объяснил пословицы как разрозненные члены утерянного эпического предания. Что такое объяснение неправильно, для нас очевидно. Вопрос этот может быть решен только методами стадиально-исторического изучения сказки. Он тесно связан с вопросом о происхождении сказок о животных.
О происхождении сказок о животных
После ученых-мифологов вопрос о происхождении животного эпоса, как уже говорилось, не ставился. Явление международных параллелей и изучение заимствований и миграции затмили все другие проблемы в изучении сказки. Тем не менее имеются отдельные высказывания и по вопросу о происхождении животной сказки. Так, Н. П. Дашкевич склонен приписывать этим сказкам тотемическое происхождение и дает краткое изложение существующих взглядов на природу тотемизма. Но решительного мнения, а тем более доказательства этого положения, мы у Дашкевича не найдем. В. Гнатюк в предисловии к своему сборнику украинских сказок о животных также утверждает, что тотемизм – одно из исторических слагаемых в животном эпосе[975].
При настоящем состоянии науки тотемическое происхождение животного эпоса не может быть как вполне опровергнутым, так и полностью доказанным. Достоверно только тотемическое происхождение животных мотивов волшебной сказки. Так, категория волшебного помощника, большей частью имеющего облик животного, явно тотемического происхождения. Такого же происхождения мотив благодарных животных. Мотив чудесного рождения от животных также частично восходит к тотемическим верованиям и представлениям. К ним же восходит мотив брака животного с человеком (женщина приживает ребенка от медведя). Но все эти мотивы относятся к волшебной сказке.
Большинство исследователей считают возможным выделить животных из всего состава народной сказки, не обращая внимания на жанровые отличия. Так, например, поступает Вундт. В главе Das mythologische Tiermärchen [976] он утверждает тотемическое происхождение сказок о животных, но доказывает это на мотивах, относящихся к волшебной сказке. Тотемизм есть известная форма отношений между человеком и животными, и Вундт рассматривает формы этих отношений (договорные начала, брак, животное как предок, превращение в животных, священные животные и умилостивление путем жертвоприношений и др.). Сюда же включено изучение фантастических животных и, в частности, дракона. Однако, с нашей точки зрения, здесь речь идет не о сказке о животных, где нет ни брака, ни превращений, ни рождения от животных. Сказка о животных остается необъясненной. Сказка о животных, хотя ее жанровые признаки еще и не изучены до конца, все же представляет собой совершенно иное явление, чем волшебная сказка, а следовательно, должен быть поставлен вопрос о возможности иного происхождения ее. Она отражает иные мыслительные категории, чем сказка волшебная, а следовательно, может восходить к иным корням общественно-исторического порядка.
Наблюдая за составом животных, выступающих в качестве действующих персонажей в животном эпосе, мы отмечаем преобладание диких и, особенно в русском эпосе, лесных животных. Это – лиса, волк, медведь, заяц и птицы: журавль, цапля, дрозд, дятел, ворона и др. Гораздо реже выступают домашние животные: собака, кот, козел, баран, свинья, бык, лошадь и домашние птицы, из которых чаще других встречается петух. Домашние животные появляются в соединении с лесными, а не как самостоятельные или ведущие персонажи. Примеры: кот, петух и лиса (тип 61 В, Аф. 37–39), овца, лиса и волк (тип 122 С, А, Аф. 28), собака и дятел (тип 248, Аф. 66, 67) и др. Ведущими персонажами, как правило, являются лесные животные, домашние же животные в большинстве случаев играют подсобную роль. Сказок только о домашних животных в русском репертуаре вообще нет, а в международном их не больше пяти-шести (типы 200, 203, 204, 206, 210). Можно сделать вывод, что животный эпос есть эпос о диких лесных и иных, а не о домашних животных. Нам это важно отметить, так как это наводит на предположение, что сказки о животных создавались на такой стадии развития человеческой культуры, когда лесные животные были объектом примитивных форм хозяйствования, т. е. охоты, а также объектом мыслительной и художественной деятельности, прирученных же животных или вообще не было, или они не играли существенной роли. Следовательно, создание животного эпоса следует отнести к доклассовой стадии развития общества.
C этим согласуется целый ряд других особенностей животного эпоса. Даже беглое морфологическое рассмотрение этих сказок показало нам, что основным композиционным стержнем их является обман в самых разных видах и формах. Обман предполагает превосходство хитрого над глупым или простодушным. C нашей точки зрения, обман морально предосудителен. В сказках о животных он, наоборот, вызывает восхищение как форма выражения превосходства слабого над сильным. Это заставляет предполагать, что сказка о животных создавалась тогда, когда обман не только не был предосудителен, но представлял собой одну из форм борьбы за существование. В центре животного эпоса стоит хитрое животное, всех превосходящее и всех побеждающее. Если с этой точки зрения рассмотреть эпическое творчество доклассовых народов, то мы найдем там такую же картину: у североамериканских индейцев таким животным является норка, у чукчей – ворон и т. д., причем эти животные не являются тотемами. Но мифы, в которых они действуют, не имеют развлекательного значения. Проделки хитрых животных носят характер шутки, но значат совершенно иное. Подобные рассказы исполнялись перед охотой. При рассказывании хитрость должна была магически перейти на участников рассказывания. Сейчас мы не можем сказать, почему одни народы отдают предпочтение одним животным, другие – другим. Центральное животное вовсе не является ни особенно сильным, ни особенно хитрым. Ворон может так же способствовать успеху в охоте, как выдра или норка, или кролик. Этим подтверждается, что животный эпос не возникает из наблюдений над реальными силами и возможностями животных. Животное является героем в силу приписываемого ему могущества, вовсе не реального, а магического. Следовательно, переносимость действий с одного животного на другое не есть явление только формально-художественное, а коренится в особенностях первобытного мышления.
Все это приводит нас к утверждению большой древности сказки о животных в целом, хотя существуют и древние, и новые сюжеты. Пока мы не можем установить непосредственной генетической связи с тотемизмом, однако если действующими лицами являются не люди, а животные, наделенные силой и недоступными для человека способностями, но действующие как люди, то это может свидетельствовать о связи с тотемизмом, при котором человека не отличают от животных.
Изложенная здесь точка зрения еще подлежит разработке на большом сравнительном материале, включающем мифы первобытных народов на различных ступенях их общественного развития. Это работа, требующая усилий не одного только человека, а целой школы – всей нашей советской фольклористики. Утверждая древнее происхождение сказок о животных, мы утверждаем древность происхождения самого жанра. Но этим еще не сказано, что дальнейшие эпохи не давали новообразований. Отдельные сюжеты могут быть и более позднего происхождения. Сличение репертуара первобытных народов с народами более развитыми покажет, по какой линии шло развитие сказок о животных.