– А-а-а, бабушка! Старые люди иногда такие глупые. Но за это мы их и любим.
– Варвара Прокофьевна…
– Варенька, – настойчиво, в который раз поправила она.
– Пойду я, наверное.
***
Жил Морган в общежитии. После развода переселился к другу, временно. Друг давно съехал, а Морган остался. Да и не друзья они больше. Его устраивало – денег, по сравнению со съемным жильем, платить немного, а на собственную квартиру теперь сто лет не заработаешь. Да и зачем она ему, собственная? Ту, что была, жене и сыну оставил. А ему одному зачем? Он и в общежитии проживет.
В наушниках Морган музыку слушать не любил. Нет для нее полета, раздолья. Она, как стиснутый удав, сразу тебе в уши вползает, иначе звучит: громко, но не выразительно.
Музыка текла из-под пальцев Вольфганга Брунера. Моргану казалось, что он даже видит, как пианист касается клавиш. Сильно, нежно. Ласкает инструмент, как любовницу.
Амадей Гофман «Соната №22». Мелодия ведет тебя за руку по ступеням наверх. Между работой в суде, возлияниями до зеленых чертей в любимом баре, между семьей, ревнующей его женой, юной возлюбленной, тем, что называется приличной жизнью и заработком на хлеб, он, Гофман, убегал туда, вверх по ступеням, куда никому не было входа. Демоны из алкогольных видений прорастали сквозь страницы, он описывал их с отчаянием человека, который знает, где находится дверь в Ад. А его музыка, чистая, хрустальная говорила о том, что он бывал и в Раю. Этот человек, наделенный всем, чем только можно, был несчастен, потому что при всех своих талантах не мог жить так, как хотел.
Стены в общежитии тонкие, перегородки фальшивые.
– Шарманку вырубай!
Наушники для современной музыки придумали, она, проще, что ли, и в наушниках благороднее как-то кажется, а когда на просторе звучит, бедная, ощипанная. Но наушники приобрел, чтобы не слышать соседскую возню и ругань. Выключил проигрыватель.
Наутро снова была оттепель. И снова по карнизу стучали капли.
Комендантша грозным колобком подкатилась к Моргану в коридоре:
– Вы хоть пол-то в комнате моете? Смотрите, проверку пришлю.
– Мою я пол, – даже как-то оскорбительно на такие вопросы отвечать. – Раз в месяц мою, не сомневайтесь.
– Раз в месяц, – пробурчала комендантша. – У мужиков никакого понятия о чистоте. Женились бы, да съезжали. Не в состоянии вы ведь о себе заботиться. Только грязь вокруг разводите. Беспорядок. Того и гляди от вас тараканы по всему общежитию побегут. Увижу хоть одного таракана, так и знайте, проверку к вам приведу, потому что, кроме вас их разводить некому.
Варенька возникла на пороге, как мираж. Долбанула носиком модного ботильона рассыпающуюся от собственной ничтожности дверь.
– Бож-же, ну и берлога!
Морган приподнялся со старого, когда-то пружинистого, а ныне мягкотелого дивана:
– Как вы меня нашли?
– Про друга вашего, мертвеца в кладбищенской конторе узнала, какая, мол, организация, машины, венки заказывала. Позвонила. Вы у них один такой, Аглай Иванович, оказались. Неудивительно.
– И, правда…, – растеряно согласился Морган.
Варенька морщила носик, разглядывая книжные залежи вокруг. Шкафы, полки Морган не жаловал, любил, чтобы все было под рукой. Выставку зачем устраивать? Не напоказ живешь, для себя.
Телевизор, как заразный больной, стоял в углу, покрытый старой скатертью-клеенкой, протертой по сгибам. Варенька клеенку сдернула, шлейф пыли подняла:
– Совсем одичали, Аглай Иванович! – с упреком сказала, с возмущением.
Женщины странные существа. В них как-то очень силен закон жизни. Все-то им надо спасать, из бездны вытягивать. А если это моя бездна? Мне в ней хорошо. Нет, тянет насильно. Туда, к свету.
– Пойдемте-ка домой, Аглай Иванович, – ласково так сказала, как больному или безумному.
И он засобирался, смущаясь своего быта, своих привычек. Вдруг увидел ее глазами слой грязи на полу, тапочки рваные, с жадно отпадающей подошвой, носовые платки на столе, на подоконнике, жеванные, мерзкие.
А Варенька уже схватила его майку, посчитала, что старую, намочила и протирала все, что под руку глянулось. За швабру взялась, в два приема вымыла пол.
– Чтобы грязь не оставлять, – пояснила она.
Морган переехал к Варваре Прокофьевне. На поправку быстро пошел. Выскочил на работу с больничного. Через три месяца Варенька заговорила о свадьбе.
– Не по-людски живем, Аглай. Мне перед девочками стыдно.
Видел он ее «девочек» – расплывшиеся квашни с толстыми пальцами, унизанными кольцами. Варенька среди них была королевой.
– Да куда ж нам? – отбивался Морган. – Возраст, ведь уже небрачный. Старость на носу.
– Это у тебя старость, – обиделась Варенька. – Я до ста лет жить собираюсь. У меня еще полжизни впереди.
Ну, разве возразишь? Идет она на него, как на добычу. Думает ли хоть, зачем он ей? На что сдался?
***
Свадьба вышла густая, как сливочный крем. Застревали в горле тосты, сладкие улыбки прилипали к лицам. Извергалось шампанское, капли икры горели, как драгоценные камни. Им с Варварой Прокофьевной желали долгих лет, полную чашу и еще что-то, Морган не расслышал. Ее целовали, ему пожимали руку. Заставляли танцевать, как цирковых медведей. И кричали: «Горько!» А он клевал губы Вареньки робкими, птичьими поцелуями. И она даже разозлилась: «Поцелуй нормально!»
– Взасос! – орали подвыпившие сослуживцы, которые норовили перейти в разряд друзей семьи.
Пока Морган боролся с отбивной – уже подали горячее, конец постыдного спектакля был близок, к нему подсела одна из Варенькиных подружек. Задастая тетка с липкими от жирного блеска губами.
– Ты это… Ты того… Осторожнее, – залопотала она чмокающими, рыбьими движениями съедая косметическую розовую сладость со вспухших, как подушки, губ. – Если найдешь в вещах нож или нитку с иголкой, беги, не оглядываясь.
Морган переводил взгляд с отбивной на тетку, снова на отбивную, и не мог понять, что она от него хочет.
– Варька-то мужиков своих со свету сживает. Травит, – и с оглядкой на беснующийся ком на танцполе. – Ведьма она.
– За что же она их? Толик вот рукастый был, – повторил он слово в слово Варенькино определение последнего мужа.
– Толик, – пьяно махнула рукой тетка, – подсыпала она ему что-то. Где видано, чтобы человек перед телевизором умирал? А Васька, который травой в лесу порезался. Она ведь ножом по рукаву пиджака его полоснула. В шутку. Колдовала.
– Толика, Толика-то за что? – зачем-то настаивал Морган, был он тоже пьян, шампанское и водка танцевали в желудке кадриль.
– Толик бабник был, – отрезала тетка. И схлопнулся рыбий рот, выпучились глаза, чуть ли не на лоб, под прическу залезли, углядела болтливая коза, что Варвара Прокофьевна смотрит на нее злым, красным глазом. Фотографирует на телефон. Запечатлевает. На долгую, недобрую память. Помню я, помню, как ты с моим женихом на свадьбе шепталась!
Отпрянула. Толстый зад со стула с натугой подняла. Шатаясь на ногах-кеглях, побрела в сторону туалетов. Выпустить страх пенистой струей. Губы подкрасить розовой жижей из тюбика – такими девчонки-подростки балуются, которые не доросли еще до настоящей помады.
***
Их медовая неделя растеклась по египетской пустыне неумело выпущенным на горячую сковородку желтком. Как фурункул, в песках торчал отель. Насильно высаженные на бесплодных землях кусты и деревья уныло качали запыленными головами в ответ на попытки садовника сделать их чуть жизнерадостнее, здесь подстричь, там полить. Море билось в ста метрах от главного входа. А ночью слышно было, как скрипит под ветром дурно прикрученный кондиционер за окном. Разгильдяйство процветало в отеле. Отбитые края тарелок на завтраке. Нестиранные салфетки. Полотенца у бассейна в чьих-то шерстяных волосах. Сколы на дверцах шкафов. Визжащие краны и ухающие, как филины, водопроводные трубы. А ведь путевка стоила недешево. И отель – «четверка» с плюсом. Варенька обижалась, что в «пятерку» не поехали. Но Морган не позволил ей оплатить отдых, сам раскошелился. И получил по носу кривой поварешкой.
В сувенирной лавке его обставили, как школьника. Варенька добившись, сколько он заплатил за набор разноцветных египетских кошек с хвостами трубой – на счастье! – полетела в лавку и там, круша полки непомерно пузатой дамской сумкой, добилась возврата денег и потока то ли извинений, то ли арабского мата в придачу.
– Поговори у меня, черножопая мразь! – пригрозила она продавцу на чистейшем русском.
Варенька загорела и требовала того же от Моргана. Он же краснел, бурел и покрывался шелушащейся чешуей. Гробницы и храмы Вареньку не интересовали. Да ну, на всякие развалы смотреть! Вот лучше на лодочке покатаемся, рыбок посмотрим. И на сафари в глубину пустыни тоже съездили. Морган наглотался песка и кашлял трое суток, а в стену стучали соседи и требовали тишины, невозможной в этом идиотском отеле.
Вернулись. Зажили по-семейному. Но по пятницам в квартире воцарялся тарарам. Приходили «девочки». Сидели в гостиной на коровьем диване, сплетничали, пили коньяк и водку и хохотали басом, как мужики. Дымили на балконе. Дым кисеей плыл в комнаты, оседал на полировке, туманил зеркала. Морган прятался в кухне. Всякий раз, входя сюда, непроизвольно втягивал голову в плечи, опасаясь хищной двухэтажки автобуса. Пытался читать. Но из гостиной летели голоса:
– Твоя фамилия теперь Морганова, значит?
– Прямо Фата-Моргана, роковая женщина!
– Нет, это царица была такая!
– Царица была Тамара. Фата-Моргана – принцесса, сказочная.
– Девки, я принцесса!
Морган вздрагивал плечами и, мелко шевеля губами, шептал, чтобы окончательно не потерять себя на лондонских улицах: «Фея Моргана, фата-моргана», – и стискивал зубы, чтобы не расплакаться.
Колдовала ли она? Любила обрывки ниток связывать хвостиками, заворачивать в магазинные чеки, плюнуть, дунуть, ногой притопнуть, и сунуть под хрустальную вазочку или под фарфоровый башмачок – к деньгам. Нож, которым она мужа Ваську пугнула, кинжалом для бумаги оказался, пластиковый и не острый совсем. Ну, кошку черную никогда на улице вперед себя не пропускала. И плевала через плечо трижды, по дереву стучала – от сглаза.