ала в дополнение к необходимым для представлений. Постепенно они стали получать приглашения на школьные ярмарки и церковные мероприятия по сбору средств. Однажды Эмили пришлось просидеть ночь напролет, торопливо сметывая крошечные библейские костюмы. Частная школа пригласила их дать представление, посвященное гигиене зубов. «Гигиене зубов? – спросила у Леона Эмили. – Что о ней можно сказать?» Однако Леон придумал персонажа по имени Помойный Роток, дурного мальчишку, который объедался конфетами, смачивал, чтобы обмануть свою маму, зубную щетку под краном, а зубную нить использовал как скакалку. Кончил он, разумеется, плохо, но детям понравился. На следующей неделе приглашения поступили еще из двух школ, а модный детский дантист заплатил им пятьдесят долларов за утреннее субботнее выступление, на которое он собрал двадцать своих особо халатных пациентов с матерями, заплатившими (как потом узнала Эмили) по двадцать пять долларов за себя и ребенка.
Своим успехом они были обязаны главным образом Леону. Он по-прежнему ворчал перед каждым представлением, однако на деле с самого начала знал, что им нужно: достойные, эксцентричные персонажи (без писклявых голосов) и самое активное участие зрителей. Его герои без конца что-нибудь теряли, удивлялись, куда что подевалось, и дети в буйном восторге указывали им на промахи; эти разини вечно не замечали очевидного, и приходилось им все объяснять. Эмили же больше всего интересовали сами куклы. Ей нравилось придумывать их, нравилось шить им одежду и подыскивать для них аксессуары. Она любила мгновение, в которое кукла словно бы оживала, – обычно это происходило после того, как ей пришивали глаза. Единожды изготовленная, кукла, обнаружила Эмили, обзаводилась явственной личностью. Изменить ее или затушевать было нельзя, как нельзя было и повторить. Если куклу непоправимо повреждали – или крали, что также временами случалось, – Эмили могла лишь сделать для ее роли новую, точно такая же не получалась никогда.
Леон находил это нелепым.
Эмили считала, что люди делятся на две категории: создателей и исполнителей. Она была создательницей, Леон – исполнителем. Она сидела дома и делала кукол, Леон, талантливый и деятельный, выходил с ними на сцену. Правда, она тоже наделяла героинь своим голосом, но лишь вынужденно, в силу обстоятельств.
Виктор не был ни создателем, ни исполнителем, или был и тем и другим, или застрял где-то посередке между ними, или… С Виктором что-то происходило, но что? Сначала он притих и выдерживал паузу, перед тем как ответить на что-либо, сказанное Эмили, словно ему приходилось отвлекаться от неких более важных размышлений. Он тоскливо бродил по квартире, печально смотрел, поглаживая усики, на Эмили. Когда она поинтересовалась, чем он расстроен, Виктор ответил, что не в том году родился.
– Как это? – спросила Эмили, подумав, что он, похоже, увлекся какой-то разновидностью астрологии. – Не все ли равно, в каком году родиться?
– А тебя такие мысли не беспокоят?
– С чего бы?
Он кивнул и как будто сглотнул что-то.
В тот вечер за ужином он отодвинул свою тарелку с тушеной фасолью, встал и объявил:
– Я должен вам что-то сказать.
Мебели у них все еще не было, и ел он, сидя на подоконнике. И теперь стоял перед окном, словно в раме из оранжевого заката, и им, сидевшим на полу, пришлось щуриться, глядя на него. Виктор переплел пальцы, размял их так, что защелкали костяшки.
– Я никогда не действовал исподтишка. Я хочу сказать, Леон, что люблю Эмили.
– Да? – отозвался Леон.
– Не буду ходить вокруг да около. По-моему, ты ей не подходишь. Ты такой брюзга. Всегда такой сердитый, а она такая… несердитая. Ты считаешь ее кукол ерундой, лишней возней, чем-то навязанным тебе на время, до того, как ты займешься своим настоящим делом, игрой на сцене. Но если ты актер, почему не играешь? Разве в городе нет театральных трупп? Я знаю почему: когда ты пошел на прослушивание, то поругался с этим, как его, Бронсоном, Брансоном. Ты же всегда со всеми ругаешься. А попробоваться в пьесе Чехова ты не можешь, потому что в ней играет Барри Мэй, и он рассказал всем, что ты собой представляешь. Но ты все равно называешь себя актером, только тебе не дают ходу, не дают развернуться, вот и приходится тратить свои таланты здесь, когда ты мог бы делать совсем другое. Но что другое-то?
Леон перестал жевать. У Эмили стеснило грудь. Виктор был мельче Леона и до того молод и мягок, что не смог бы ответить ударом на удар. Эмили представила, как он съежится у окна, прикрывая руками голову, но не знала, как предотвратить драку.
– Я понимаю, что Эмили старше меня, – продолжал Виктор, – но я смог бы заботиться о ней гораздо лучше, чем ты. Я лучше обходился бы с ней, ценил бы ее, если хочешь знать, я бы целыми днями любовался ею. Мы с ней жили бы настоящей жизнью, не такой, как нынешняя – она гнет спину над швейной машинкой, а ты сидишь в углу, о чем-то думаешь и не обращаешь на нее никакого внимания, вынашиваешь никому не известные обиды… Так вот, говорю прямо: я хочу забрать у тебя Эмили.
Леон повернулся к ней, и Эмили увидела, что он вовсе не сердит, но спокоен, позабавлен и улыбается добродушной, снисходительной улыбкой.
– Ну что, Эмили? – спросил он. – Ты хочешь уйти к Виктору?
И она вдруг почувствовала себя разбитой.
– Спасибо, Виктор, – сказала она, сжимая ладони. – Ты очень мил, но мне и так хорошо, спасибо.
– О, – выдавил Виктор.
– Я благодарна тебе за заботу.
– Ладно, – сказал он, – я просто хотел, чтобы все было ясно.
Он присел на подоконник и взял с него тарелку с фасолью.
А на следующее утро исчез – и сам Виктор Эппл, и его одеяла, и брезентовый рюкзак, и картонная коробка с долгоиграющими пластинками. Он даже с матерью не попрощался. Что же, это стало облегчением – в своем роде. После такого разговора вести себя естественно оказалось бы трудно. Да и Эмили с Леоном пора было зажить самостоятельно. Все-таки супружеская пара, а они уже и вправду стали ощущать себя парой. Эмили начала подумывать о ребенке. Леон детей не хотел, но со временем согласился бы. Теперь они могли превратить комнату Виктора в мастерскую, а после отвести ее ребенку. В общем, им повезло, что Виктор ушел.
Эмили не нравилось только, что его лесной, сумеречный запах долго еще стоял в опустевшей комнате.
Нечто подобное происходило в жизни Эмили не один раз. Мужчины вроде бы привязывались к ней, но не к ней самой, думала она. Им нравились их представления о ней. Она помнила юношу, которого встречала на занятиях по логике, – он посылал ей записки с просьбами распускать для него волосы. Ее волосы – масса мертвых клеток, никакого отношения к ней самой не имеющих. «Думай о них как о длинных и тонких ногтях», – холодно писала она в ответ. Эмили не нравилось, когда ее так вот оценивали со стороны – девушка со светлыми волосами, девушка со старомодным лицом. В Нью-Йорке один мужчина пристрастился что ни вечер заявляться, чтобы поесть, в ресторан, где она работала, и каждый раз, как она хотя бы проходила мимо его столика, принимался рассказывать о своей бывшей жене, которая тоже заплетала косы и укладывала их на макушке. Это была история с продолжением. Эмили приносила заказанный им рулет, и он говорил: «Во время нашего второго свидания мы пошли в зоопарк». Она доливала ему в чашку кофе и слышала: «Я совершенно уверен, что на первых порах она меня любила». Через пару недель он перестал появляться, но забыть о его бывшей жене Эмили так и не смогла. Та была ее вторым «я», они поняли бы друг дружку, однако эта женщина улизнула и оставила Эмили отдуваться за нее. Теперь же, вспоминая Виктора, Эмили силилась понять, кто у него был на уме. Не она сама, в этом сомнений нет, – не женщина в старой одежде с прилипшими пушинками, та, что топталась поблизости, подыскивая носы для кукол. Какая-то другая, которая выглядела как Эмили, но могла впустить в свою жизнь большее число людей. Бедный Виктор! Какая жалость, думала Эмили. И удивлялась, как сильно скучает по нему. Вообразить себя любящей кого-то, кроме Леона, она не могла, однако, заканчивая куклу, мечтая, чтобы кто-нибудь опробовал ее, Эмили думала о Викторе и о писклявых дуэтах с ним. Она вспоминала, как сестры Красавицы скоморошничали на том первом дне рождения, пока Леон расхаживал рядом.
С Леоном не очень-то поскоморошничаешь.
4
Она натянула на Гину майку, розовые вельветовые ползунки, зимний комбинезон. Застегнула красные ботиночки. Гине не терпелось очутиться на улице.
– Мы покачаемся на качелях? – спросила она.
– Не сегодня, лапушка.
– Я хочу на качелях покачаться.
– Может быть, завтра.
– А почему не сегодня?
Ей уже почти исполнилось два года. Эти ужасные двухлетки: они норовят все делать по-своему. Впрочем, о Гине такое можно было сказать в любом возрасте. Каким-то образом это малое дитя ухитрялось загонять родителей, и под вечер оба едва не валились от усталости с ног. Наверное, они что-то неправильно делали. Другим людям так туго вроде бы не приходилось.
Эмили надела пальто, повязала голову шарфом. Стоял промозглый февральский день, даже в квартире было холодно. Она заглянула на кухню, чтобы попрощаться с Леоном. Он сидел за выщербленным эмалированным столом, купленным в «Гудвилле», и читал «Виллидж войс».
– Леон? Я иду гулять с Гиной.
– Пойти с вами?
– Нет. Мы ненадолго.
Он кивнул и снова уткнулся в газету. Эмили вывела Гину из квартиры. Они спустились по скрипучей лестнице, миновали вход в «Мастера на все руки», стеклянную парадную дверь дома. Эмили проверила – как там прачечная на другой стороне улицы? Никого не видно. Она взяла Гину на руки и пошла к Бикон-авеню. Гина вертелась, ей хотелось на землю, она предпочитала ходить на своих двоих, а это могло занять целый день. Девочка была уже такой тяжеленькой, что удерживать ее было непросто. Эмили шла быстрее, чем намеревалась, – вес наклонившейся вперед Гины словно тянул ее за собой.