– Ну да.
– С совершенно чудесной глазурью.
– Да, спасибо.
– А как ваш муж, он уже оправился от удара?
– Простите?
Что произошло, Морган понял сразу. Мать перепутала Эмили с Натали Чернофф, соседкой времен его детства. Миссис Чернофф тоже пекла на Рождество фруктовые торты. Этот сдвиг во времени так зачаровал его (фруктовый торт словно стал ключом, который открывает сразу несколько дверей в несколько исторических эпох), что он не потрудился прийти Эмили на помощь. А та сказала:
– Мой муж здесь, миссис Гауэр.
– О, прекрасно, значит, ему стало лучше, – порадовалась за Леона Луиза.
Эмили посмотрела на Моргана.
– Давайте я вам покажу вашу комнату, – предложил он.
И снова взялся за чемодан и повел их по коридору к комнате Кэйт. Постель там была свежезастелена, на полу лежал спальник для Гины.
– Ванная комната рядом, следующая дверь. Полотенца висят у раковины. Если вам понадобится что-нибудь еще…
– Все будет хорошо, я уверена, – сказала Эмили и открыла чемодан. Морган углядел несколько квадратов новой на вид одежды.
Леон тем временем быстро пересек комнату и выглянул в окно. (Ничего, кроме стоявших в ряд помятых мусорных баков, он там не увидит.) Потом перешел к висевшей на стене картине: тускло-синее, гладкое, как стекло, море с плывущей по нему лодкой, сложенной из настоящих ракушек.
– Не стоило нам приезжать, – сказал он, разглядывая парус, изображавшийся раковиной моллюска.
– Ох, Леон, мы так нуждаемся в отдыхе, – возразила Эмили.
– У нас в понедельник утром спектакль. А это значит, что придется либо мучиться в воскресной пробке на мосту, либо выехать в понедельник ни свет ни заря и нестись опрометью, чтобы успеть ко времени. Хорошо еще, если не лопнет шина или еще какая задержка по дороге не случится.
– Так приятно выбраться из города. – Эмили достала из чемодана камеру, вернула на объектив соскочившую крышку. – Леон думал, что мы не сможем поспеть назад, но я сказала: «Леон, я устала. Мне хочется поехать. Я устала от кукол».
– От кукол она устала, – проворчал Леон. – Хотел бы я знать, чьей они были идеей? Кто до них первым додумался? Я делаю только то, что велела ты, Эмили. Ты же сама все и затеяла.
– Ну, это еще не причина, чтобы никуда не ездить на выходные, Леон.
– Она думает, что мы можем просто взять и уехать, когда нам захочется, – пожаловался Моргану Леон.
Морган провел ладонью по лбу. И произнес:
– Прошу вас. Я не сомневаюсь, все сложится хорошо. Вы не хотите пойти сейчас посмотреть на океан?
Ни Леон, ни Эмили ему не ответили. Они стояли, глядя друг на друга поверх кровати, вытянувшись в струнку, словно приготовившись к чему-то серьезному. Возможно, оба не заметили, как Морган вышел из комнаты.
8
Нет, приглашать их сюда все-таки не было такой уж хорошей идеей. Уик-энд тянулся неторопливо – не столько проходил, сколько изнашивался. Останавливался и снова трогался с места. И словно царапал Моргана по нервам. Собственно, винить во всем одних Мередитов было нельзя. Скорее уж Бриндл, которая по десять раз на дню заливалась слезами; или Бонни, пережарившуюся на солнце до повышенной температуры и озноба; или Кэйт, арестованную в Оушен-Сити по обвинению в хранении половины унции марихуаны. Тем не менее Морган винил Мередитов. Он просто нутром чувствовал, что угрюмость Леона – это своего рода злое заклятье, кроме того, Моргана раздражала и Эмили, которая хвостом ходила за Бонни. Хотя кто, спрашивается, первым подружился с Эмили? Кто ее открыл? Она изменилась: стоило ей надеть другую обувь – и Эмили стала не та. И Морган избегал ее. Предпочел заниматься Гиной, грустным, только-только начавшим складываться ребенком опасного возраста – возраста, от которого у Моргана всегда щемило сердце. Он сделал для нее из пластикового пакета воздушного змея, и Гина весьма убедительно поблагодарила его, однако, заглянув ей в лицо, Морган понял, что на самом деле все ее внимание отдано родителям, которые негромко спорили на другом конце веранды.
И Морган принялся размышлять о Джошуа Беннетте, своем новом балтиморском соседе. Беннетт был антикваром (вот профессия так профессия). Внешне он походил на Генриха Восьмого и вел жизнь джентльмена – поглощал вечером скромный, но дорогой ужин, после которого читал какой-нибудь переплетенный в кожу исторический труд, покручивая в пальцах коньячную рюмку. В начале прошлой весны, когда Беннетт только-только въехал в соседний дом, Морган нанес ему визит и застал его одетым в домашнюю куртку бордового бархата со стегаными атласными отворотами. (Где такую купить?) Беннетт, у которого невесть почему сложилось впечатление, будто Морган происходит из старинной семьи балтиморских судовладельцев, а чердак его завален древней бронзой, вел себя до крайности сердечно: налил Моргану коньяку, предложил сигару с мундштуком из слоновой кости. Интересно, принял бы Беннетт приглашение на пляж? Морган уже начал обдумывать свое возвращение в Балтимор: дружбу, которую он там завяжет, разговоры, которые будет вести. Ему не терпелось вернуться.
Тем временем уик-энд все тянулся и тянулся.
Кэйт опозорила семью, говорила Бонни. Попала в полицейскую картотеку – пятно на всю жизнь. Бонни, по-видимому, относилась к этому очень серьезно. (Обгорев на солнце, она стала какой-то неспокойной, словно ее лихорадило.) Поскольку телефона в коттедже не было, из полиции Оушен-Сити позвонили в полицию Бетани, чтобы та известила обо всем Гауэров. И естественно, новость стала всеобщим достоянием. В субботу за завтраком Бонни положила свою воспаленную руку на руку Луизы и спросила у Кэйт:
– Что, по-твоему, чувствует твоя бабушка? До сих пор имя ее покойного мужа оставалось неочерненным.
Слова «неочерненный» Морган никогда от нее не слышал и не был даже уверен, что оно существует. Осмысление потребовало времени. Луиза между тем спокойно ковырялась ложкой в грейпфруте.
– Что скажете, мама? – спросила у нее Бонни.
Луиза подняла на нее запавшие глаза и ответила:
– Ну, не знаю, из-за чего столько шума. В старые времена мы давали марихуану младенцам. Когда у них зубки резались.
– Нет-нет, мама, это была белладонна, – сказала Бонни.
Кэйт выглядела скучающей. Бриндл высморкалась. Мередиты сидели в ряд и смотрели на всех, точно члены жюри присяжных.
А на пляже, где океан свивался волнами, вдалеке замирая гладью под ярко-синей чашей небес, и где чайки плыли вверху медленно, как паруса, их компания выглядела пестрой мешаниной из одеял, термосов, рыжих полотенец, зонта, что при каждом порыве ветра обнажал половину своих спиц, клекочущего радиоприемника и разбросанных в беспорядке газетных страниц. Кэйт, которой запретили покидать родителей до конца отдыха, сердито перелистывала «Севентин»[12]. Бонни потела и тряслась под слоями защищавшей ее от солнца одежды. Пятна цинковой мази на носу и нижней губе придавали ей сходство с разумным насекомым из научно-фантастического фильма. Гина выкопала в песке яму и улезла в нее. Билли и Присцилла изображали невесть что, устроившись на одеяле вплотную друг к другу.
Между тем Эмили в не шедшем ей светло-голубом купальнике, который подчеркивал худобу и вялость ее ног, делала снимок за снимком – каждому предстояло получиться неудачным, однако отдать камеру Моргану она не соглашалась. Боялась, что он ее снимет, так она говорила. Морган клялся, что не снимет. В его сознании уже хранилось удостоверение ее личности с наклеенной туда фотографией, которую ему хотелось сохранить навсегда, – текучая черная юбка и балетные туфельки. А фиксировать вот это, другое приобретенное ею «я» Морган, конечно, не стал бы. «Все, чего я хочу, – сказал он Эмили, – это сделать несколько групповых снимков. Людей в действии, понимаете?» Его раздражали мелочные проволочки, стилизованные позы, на которых она настаивала. Сам Морган был фотографом порывистым и стремительным, он подлавливал людские компании в разгар движения, смеха. А Эмили выбирала одного-единственного человека и шла к нему по песку, останавливаясь на каждом шагу, тщательно отряхивая белые ноги, а потом у нее уходила целая вечность на выбор верного ракурса, она щурилась, глядя в видоискатель, щурилась, посматривая на небо, – как будто могла с ним что-нибудь сделать, что-то подправить в нем и тем помочь своему полуавтоматическому «Кодаку». «Теперь замрите», – говорила она объекту съемки, но затем примеривалась так долго, что объект напрягался и приобретал неестественный вид, и Морган далеко не один раз вскрикивал: «Да просто снимите его, черт подери!» – после чего Эмили опускала камеру и поворачивалась к нему, широко распахнув глаза и приоткрыв рот, и все приходилось начинать заново.
Под вечер воскресенья Мередиты поссорились из-за того, когда им лучше отправиться домой. Эмили хотелось остаться до понедельника, а Леон желал уехать этим вечером. «Господи, да конечно, – подмывало сказать Моргана, – поезжайте!» – и не только Мередитам, но и всем остальным. Вот бросили бы они его на пляже. И осень пришла бы и замела его песком, закидала бурыми, летящими в море листьями. И он наконец-то вкусил бы покой – так он это себе представлял. Морские валы помогали бы ему, перекатываясь через него, мирно лежащего. И тогда он получил бы возможность разобраться в себе. Ведь это люди вносили в его жизнь беспорядок – Луиза, похожая в полосатом пляжном халате на носатого бедуина; сгорбившаяся Бриндл, с которой спадал пустыми складками старый растянутый купальник Бонни. Морган сидел под зонтом – сомбреро, трусы, полуботинки, шерстяные носки. Липкая голая грудь чесалась. Он жевал спичку и слушал, как ссорятся Мередиты.
Леон сказал, что если они выедут в понедельник, то очень даже могут опоздать к началу спектакля. Эмили ответила, что это всего лишь кукольный спектакль. Леон поинтересовался, как это она может говорить «всего лишь», разве не она была одержима этим делом, и его втянула, и столько лет заставляла без передышки возиться с дурацкими, идиотски ухмылявшимися куклами? Эмили сказала, что ни с чем его возиться не заставляла, а Леону следовало самому решить, на что он потратит свою жизнь. И уж она точно ни во что его не втягивала, заявила Эмили. Леон вскочил на ноги и направился на юг, к городу. Смотревший ему вслед Морган лениво отметил, что у Леона появился над поясом брюк мясистый валик. Леон обратился в плотного, увесистого мужчину с грузной походкой. Стайки тонких девушек расступались, пропуская его. Леон шагал мимо них, ни на одну не взглянув.