единственной, какая у нее была, фотографией отца – молодого, смеющегося. Она так тосковала по ним. Ей казалось, что их отняли у нее только минуту назад. А еще она думала о тете Мерсер – узкое умное лицо, длинный подбородок, бледный, как будто награвированный рот, вечно боровшийся с улыбкой. Какая потеря; как ей не хватает тети Мерсер.
– Когда мы с ней были девочками, – говорила тетя Джуни, с трудом встав и плюхнув сумочку на колени Эмили, – то вместе ходили в школу. Нас там только двое из Общества друзей и было, вот мы и держались друг за друга. Я в те дни и не знала, что когда-нибудь выйду за ее брата! Считала его настоящей чумой. Мы думали уехать отсюда, удрать и следа не оставить. Хотели пристать к цыганам. В те дни цыгане были повсюду. Мерсер выписала книгу о том, как гадать на картах, но мы в ней ни слова не поняли. Да, а карты у меня где-то еще валяются, и куклы на веревочках, одно время мы мечтали обзавестись расписным фургоном и давать представления, а еще учебник по дикции, потому что мы и в актрисы податься собирались… ну и конечно, мы хотели стать репортерами. Репортершами службы новостей. Да так никем и не стали. Что, если б мы знали тогда, чем все закончится? Что, если бы кто-то сказал нам, как будет на самом деле, – как мы состаримся в Тэйни, штат Виргиния, и умрем?
И она села, отобрала у Эмили сумочку, закрыла глаза и снова заплакала.
4
В тот вечер они поужинали у Клэр – овощной запеканкой, принесенной кем-то из членов Общества, и фруктовыми пирогами в жестяных баночках, к которым были прилеплены клейкой лентой бумажки с фамилиями дарителей. Есть никому не хотелось. Клод жевал зубочистку перед маленьким телевизором, который стоял на разделочном столе. Клод был человеком образованным, дантистом, но когда он, включив повтор «Семейки Брейди», издавал испуганный лающий смешок, то Эмили думала: есть в нем что-то оскуделое, деревенское. Клэр ковырялась в куске пирога. Тетя Джуни смотрела в тарелку и пожевывала изнутри губу. Помыв посуду, они перебрались в гостиную, к телевизору побольше. В девять тетя Джуни пожаловалась на усталость и Эмили повела ее в соседний дом тети Мерсер, где обе намеревались провести ночь.
– Наверное, нам стоит его продать, – сказала тяжело ступавшая по тротуару тетя Джуни. – Какой теперь смысл держать два дома?
– А где же вы будете жить, тетя Джуни?
– Ну, переберусь к Клэр и Клоду.
Эмили представила себе, как нечто темное, вроде глаза, сжимается и темнеет еще сильнее. Когда-то домов было три – давно, еще при жизни ее отца.
Тетя Джуни, шаркая, подошла к парадной двери. В прихожей горела лампочка, отбрасывая на пол круг желтого света.
– Ты забери отсюда, что тебе понравится, – сказала тетя Джуни. – Тут ведь есть и старинные вещи. Забери все, что хочешь, домой.
Она оперлась на руку Эмили, прошла с ней в гостиную. Эмили включила свет. Мебель словно выпрыгнула из темноты, отбрасывая резкие тени, – столик с двумя откидными досками (задняя прислонена к стене); кресло с подголовником; стол с изогнутыми тонкими ножками, всегда напоминавший Эмили тощую женщину на высоких каблуках. Видит бог, она могла бы увезти отсюда все. Могла бы, получив расплывчатое предложение взять стол или софу, ответить: «О, спасибо. Наша квартира выглядит так голо». Собственно говоря, ее мог бы обуять зуд жадности. Однако, стоя посреди гостиной и глядя на эти конкретные вещи, она ни с одной связываться не хотела. Уж слишком они солидные, слишком, может быть, многое помнят – объяснить это было трудно. И она сказала:
– Продайте их, тетя Джуни. Деньги вам пригодятся.
– Так возьми хотя бы что-нибудь маленькое, – сказала тетя Джуни. – Эмили, лапочка, ты же единственная из нас, кто еще молод. Ты и твоя дочурка. Больше нам поделиться старыми вещами не с кем.
Эмили представила себе Гину, читающую в кресле с подголовником, покручивая локон на виске, она всегда делала так, если что-то ее поглощало. (Легла ли она уже? Почистила ли зубы? Известно ли Леону, что она все еще предпочитает, хоть и не скажет об этом, чтобы горел ночник?) Эмили соскучилась по внимательным глазам Гины, по ее нежному, бесцветному, словно выструганному рту – рту тети Мерсер. Вот что Эмили никогда до того и в голову не приходило. Она замерла, пораженная этой мыслью.
Между тем тетя Джуни обходила гостиную, поддерживая больную руку здоровой.
– Может быть, эту фарфоровую туфельку. Или бронзовых обезьянок: не слышу зла, не вижу зла…
– Тетя Джуни, ну правда же, мы ведем совсем другую жизнь, – сказала Эмили.
– При чем тут жизнь? Какую такую жизнь надо вести, чтобы держать на кофейном столике несколько бронзовых обезьянок?
– У нас и кофейного столика нет, – улыбнулась Эмили.
– Так возьми столик Мерсер.
– Нет. Прошу вас.
– Или украшения, часы, брошь. Или воткни в воротник ее нефритовую заколку.
– И воротника у меня тоже нет, – ответила Эмили. – Я ношу одни леотарды, а их шьют из такого трикотажа, в который ничего не воткнешь.
Тетя Джуни обернулась, чтобы посмотреть на нее. И сказала:
– Ах, Эмили, твоя мать так хорошо подготовила тебя к колледжу. Почитала «Мадемуазель»[16], собрала все положенные наряды. Ее беспокоило, что ты будешь неправильно одета. Никто больше из твоего класса в колледж не поступил, ни одна из этих баптисток, из Хэйткоков и Биддиксов. Ей хотелось, чтобы ты отправилась туда красивой, чтобы показала им всем, а после вернулась образованной, осела здесь, выбрала себе хорошего мужа, как моя Клэр, – ты же видела Клэр? И мать сшила для тебя то чудное платье с индийским узором, белым воротничком и белыми манжетами. Вот к чему можно было брошь приколоть. Сказала, что ты сможешь надевать его в молитвенный дом. А ты ответила: «Я не собираюсь ходить в молитвенный дом, мама, а все, что мне нужно, – это синие джинсы. Я уезжаю, – сказала ты, – собираюсь стать своей в большой компании и не хочу от них отличаться». Какая ты была смешная! Но разумеется, она тебя слушать не стала и, сама видишь, правильно сделала, очень правильно. А этот, не помню, как ты его назвала – леотард? Ну что это такое? Нет, я не сомневаюсь, в Балтиморе он, может, и выглядит очень модным, но, Эмили, лапочка, он же и в подметки не годится платью с индийским узором, которое сшила твоя мама.
– Время этого платья прошло, – сказала Эмили. – Ему уж двенадцать лет. Им пора окна мыть.
Тетя Джуни отвернулась. Она словно окаменела и ослепла от обиды. Добрела, хватаясь за мебель – кресло, стол, другое кресло, – до софы и осела на нее.
– Но я его долго носила, – соврала Эмили.
И представила, как оно все еще висит в стенном шкафу общежития – призрак, переходящий от одних первокурсников к другим. («Это платье принадлежало мисс Эмили Кэткарт, которая исчезла в одно апрельское воскресенье и никогда больше не появлялась. Администрация колледжа все еще продолжает прочесывать дно Пруда второкурсников. Говорят, что призрак мисс Эмили время от времени навещает фонтан перед библиотекой».) Она присела рядом с тетей Джуни, тронула ее руку:
– Простите.
– Да за что же? – бодро спросила тетя Джуни.
– Если хотите, я возьму заколку. Или еще что-нибудь маленькое, что угодно. О, я знаю что: марионеток.
– Ма?..
– Кукол на веревочках, так вы их назвали. Вы же сказали, что сохранили их.
– Да, – без малейшего интереса ответила тетя Джуни. – Наверное, они лежат где-то здесь.
– Ну вот я и увезу одну домой.
– Да, я вспомнила, ты же говорила, что устраиваешь детские праздники. – И тетя Джуни, пристроив больную руку под выступ груди, прибавила: – Какой тяжелый был день.
– Хотите, я помогу вам лечь?
– Нет-нет, ты иди. Я управлюсь.
Эмили поцеловала ее в щеку. Тетя Джуни этого, похоже, не заметила.
В комнате, которую Эмили когда-то делила с матерью, – жизни их были в то время настолько переплетены и обнажены, что она и сейчас не почувствовала себя здесь уединившейся, – она развязала юбку, сбросила туфли. Из стоявшей на комоде серебряной рамки ей улыбалось ее же молодое, еще не обретшее никакой формы лицо. Она выключила свет, откинула одело, забралась в постель. Простыни были холодны до того, что казались влажными. Эмили обхватила себя руками, стиснула стучавшие зубы, вгляделась в знакомые исстари квадраты лунного света на полу. Тем временем тетя Джуни вроде бы прохаживалась по какой-то другой части дома. Выдвигались ящики, щелкали запоры. Эмили показалось, что она услышала скрип чердачных стропил. Ох, как тяжек, как загроможден мир старых людей! Она соскользнула в какой-то лоскутный сон. Мать переставляла в спальне мебель. «Так, давай посмотрим, если кресло будет стоять здесь, а столик здесь, а кровать мы поставим под окном…». Один раз Эмили села, чтобы натянуть одеяло на плечи, согреться. В деревьях кричал сыч. И, заснув после этого, она словно нырнула во что-то бездонное.
Проснувшись, Эмили увидела комнату наполненной жемчужно-серым предутренним светом. Она встала, слегка покачиваясь, потянулась к юбке, завернулась в нее. Обулась, вышла в коридор, где было намного темнее. Из комнаты тети Джуни долетало похрапывание. О господи, похоже, им полагалось проспать еще не один час. Эмили ощупью добралась до гостиной, поискала свою сумочку, в которой лежали расческа и зубная щетка. Вот она, на кофейном столике. Из сумочки торчало что-то бугристое. Эмили включила свет, поморгала и вытащила старенькую марионетку, женщину в ситцевом платье.
Голова и руки у нее были гипсовые, грубо раскрашенные. Широкий выцветший рот, два тусклых кружка румян. Черные нитяные волосы заплетены в косы. Перепутавшиеся бечевки привязаны к одиночной крестовине, в точности такой, какую недавно придумала Эмили. А может быть (так ей начинало казаться), вовсе и не придумала, а в памяти всплыла та, которую видела в детстве. Правда, она совершенно не помнила, чтобы ей показывали это маленькое существо. Наверное, сама мысль о кукольных представлениях смутно передавалась из поколения в поколение, а она-то воображала, что ушла от них так далеко и ведет совсем другую жизнь! И Эмили увидела всю недавнюю сцену с Красной Шапочкой совершенно в ином свете, как нечто уродливое. Она держала марионетку за клубок бечевок, синие глаза безжизненно таращились на нее, гипсовые руки – на одной отломился палец – были приподняты грациозно и оцепенело.