А Эмили сказала Моргану:
– Я знаю, что вы имеете в виду.
«Я хотела бы это знать» – вот как ей следовало сказать.
Манеры у него отвратительные (нередко думала Эмили), он слишком много курит и страдает хроническим кашлем, который его наверняка и прикончит, ест слишком много сладкого – и, открывая рот, выставляет напоказ подборку черных пломб, – посыпает пеплом перед своей одежды, грызет кожицу над ногтями, ковыряет в зубах, роется в бороде, ерзает, расхаживает по комнате взад и вперед, почесывает живот, напевает, не раскрывая рта, и сбивает этим с толку того, кто пытается ему что-то сказать, да и вообще ни в чем не знает меры. Он покупает в секондхенде обноски богатых людей, покрытые пятнами, мятые, не знавшие никакого ухода, одевается в них, а поверх напяливает серовато-зеленую пухлую нейлоновую парку с капюшоном, отороченным свалявшимся мехом, возможно и обезьяньим. От него всегда исходит затхлый табачный запах. Если он надевает очки, они оказываются такими захватанными и засаленными, что разглядеть выражение его глаз становится невозможно. Возбудимый и непредсказуемый, он иногда ведет себя почти как маньяк. Мило, конечно, что Морган занимается их делами, однако он часто становится… ну, бесцеремонным, так, наверное, можно сказать, навязчивым, пытается вертеть ими, подчинить Мередитов собственным представлениям о них, не имеющим и отдаленного отношения к действительности, считает слишком многое само собой разумеющимся, строит предположения, на которые не имеет ни малейшего права. Он говорит слишком много и слишком сумбурно или впадает в напыщенность и изводит их длинными пересказами чувствительных газетных статей, умных речей его внуков и рейтингов Союза потребителей, зато в случаях, когда ему следовало бы проявлять общительность – если Мередиты принимают гостей, во время Хэллоуина, к примеру, – может вдруг напрочь проглотить язык и замереть где-нибудь в углу, глубоко засунув руки в карманы и состроив мрачную гримасу. А уж собственные его вечеринки! О них чем меньше скажешь, тем будет и лучше. Мусорщики вперемешку с профессорами философии, священники со слуховыми аппаратами, сидящие бок о бок с малыми детьми…
Впрочем, как-то раз, проходя мимо книжного магазина, Эмили увидела увеличенную фотографию, сделанную во время первого успешного запуска самолета[18], и Уилбур Райт, стоявший на песке Китти-Хоук, в фуражке и костюме, странно стильный, навеки застывший в напряженной, гордой, полной готовности позе, по какой-то причине напомнил ей Моргана, и она вдруг поняла, что никогда не отдавала ему должное по-настоящему. А в другой раз, вставив в магнитофон кассету, чтобы выяснить, записана ли на ней музыка для «Гензеля и Гретель», Эмили обнаружила, что с кассетой успел поиграть Морган, ибо в динамике зазвучал его хриплый, бородатый голос, принаряженный в немецкий акцент. «Ню? Де здес кнопка?» – спросил он, за чем последовали японское «Ах со» и два щелчка – скорее всего, выключение и снова включение. «Тум те-тум», – глухо напевал он, шурша целлофаном. Чиркнула спичка. Долгий выдох. «Нехороший мальчик, Пиноккио! – пропищал Морган. – Вижу, ты снова лгал. У тебя нос на семь дюймов вырос!» Сиплый, с придыханием смешок курильщика, «эхе-хе», перешедшее в кашель. Но Эмили не смеялась вместе с Морганом. Она внимательно слушала, наморщив лоб. И низко склонялась над машинкой, не улыбаясь, пытаясь постичь его.
6
Ее и Леона пригласили на празднование Дня благодарения в школу Перси, где они никогда еще не выступали. И она никак не могла решить, что там показать. «Рапунцель»? «Дюймовочку»? Всего за несколько дней до праздника, под вечер, она извлекла Рапунцель из ее муслинового мешочка и посадила на кухонный стол. Кукла долгое время не использовалась и приобрела вид неухоженный, запущенный. Ее длинные-длинные косы обратились в лохмотья.
– Пожалуй, следует сделать для нее новый парик, – сказала Эмили Гине.
Гина возилась с домашним заданием и потому ответила только:
– Угу.
Но тут вошел Леон и спросил:
– Рапунцель? Что она тут делает?
– Я думала взять ее на праздник.
– Вчера вечером ты говорила, что мы покажем «Спящую красавицу».
– Я?
– Я предложил «Спящую красавицу», и ты сказала, что это было бы здорово.
– Как я могла это сказать? – удивилась Эмили. – «Спящую красавицу» мы поставить не можем. Там тринадцать фей. Даже не считая короля, королевы и принцессы…
– Я сказал: «Эмили, не попробовать ли нам для разнообразия что-то другое?» – и ты ответила: «Хорошо, Леон…»
– Но ведь не «Спящую красавицу».
– Я сказал: «Как насчет “Спящей красавицы”?» – ты ответила: «Хорошо, Леон».
Он это выдумал. Правда, Леон никогда ничего не выдумывал, но Эмили просто-напросто не могла сказать такое, даже если наполовину спала. Вместе со Старушкой с куделью, Прекрасным принцем… Нет, и думать нечего. Не могут же они нанять целую труппу. Может быть, он разговаривал об этом с кем-то другим, а теперь все перепутал? В последнее время они то и дело в чем-то путались. Начинали каждый день такими обходительными, полными надежд, но все быстро уплывало куда-то, и вечером они укладывались на самые краешки кровати спиной друг к другу.
Она заметила, что на щеках Леона начали проступать две вертикальные морщины. Не столько морщины, сколько впадины, какие встречаются у мужчин, имеющих обыкновение слишком сильно выпячивать нижнюю челюсть.
И тут он предложил:
– Может, возьмем с собой Гину? Она могла бы изобразить нескольких фей.
– Это же в среду, сразу после полудня, – напомнила Эмили. – Гина еще будет в школе.
– Ну, школу можно и пропустить, я не против, – сказала Гина.
Эмили заподозрила, что она всего лишь пытается сохранить мир в семье. Школу Гина любила.
– Зато я против.
– Ох, мама.
– И потом, тринадцать фей! Даже если бы они у нас были, как еще одна пара рук поможет нам управиться с ними?
– Мы могли бы выводить их по нескольку за раз, – сказал Леон.
Эмили начала расхаживать вокруг стола, Гина и Леон наблюдали за ней. Гина жевала кончик карандаша и покачивала ногой, Леон стоял неподвижно. Наконец Эмили повернулась к нему на каблуках и спросила:
– Ты это нарочно делаешь, да?
– Прошу прощения?
– Что ты хочешь доказать, Леон? Ты пытаешься уверить меня, что я… ну, несговорчива? Хочешь, чтобы я отказалась играть пьесу с восемнадцатью куклами, не позволила моей дочери прогулять школу, и из этого будет следовать, что я косная и узколобая?
– Я знаю только одно. Я сказал: «Как насчет “Спящей красавицы”, Эмили?».
– Ничего ты не говорил.
Леон подобрал губы, пожал плечами и покинул комнату. Эмили взглянула на Гину, которая наблюдала за ними, и та сразу перестала грызть карандаш и уткнулась в домашнее задание.
Тогда Эмили сняла с крючка в коридоре свой плащ, вышла из квартиры, просунула руки в рукава и стала спускаться по лестнице. Время было довольно позднее, лестничный колодец заполнили ароматы ужинов: капуста, зеленый перец, удушающий запах масла. Свет в «Мастерах на все руки» уже не горел, магазин выглядел необитаемым. Эмили вышла на улицу, хлопнув за собой дверью. Сумерки лишили дома красок. На углу остановилась старуха, опустила на асфальт пакеты, перехватила их по-другому. Эмили обогнула ее, сжимая в карманах плаща кулаки. Перешла на красный свет улицу и ускорила шаг.
Он невозможен. Надеяться им обоим не на что. Она навсегда связала свою жизнь с человеком, которого не переносит.
Она прошла мимо юноши и девушки, которые стояли, держась за руки, посреди тротуара, девушка покручивалась на каблуках и застенчиво улыбалась юноше. Душераздирающее зрелище. Эмили могла бы остановиться, поучить их уму-разуму, но ведь они не поверили бы ей, потому что воображают, будто у них все сложится по-другому. Потом ей повстречалась девочка, подружка Гины.
– Здравствуйте, миссис Мередит.
– Здравствуй, э-э, Полли, – сказала она – по-матерински, степенно, совершенно так, как сказала бы любая другая женщина.
Иногда Эмили думала: вся беда в том, что мы с Леоном слишком хорошо знаем друг друга. Самое невинное замечание одного из нас способно порождать в другом такую цепочку ассоциаций, воспоминания о стольких прошлых оскорблениях и обидах, не прощенных и не забытых, но всего лишь сгладившихся. Мы больше не способны испытывать друг к другу простые, ничем не замутненные чувства.
Затем она услышала за спиной шаги. Приближавшиеся. Она пошла медленнее – уголки ее рта сами собой поползли кверху, – но, оглянувшись, никого знакомого не увидела, лишь спешившего куда-то мужчину. Лицо он закрывал воротником. Эмили позволила ему обогнать ее. Потом оглянулась снова. Нет, сколько бы она ни простояла здесь, присматриваясь, тротуар останется пустым.
Она свернула направо, на Меллер-стрит, и дальше шла, уже зная, куда идет. Пересекла еще одну улицу, повернула налево. Здесь людей стало гораздо больше, тепло одетые, целеустремленные, они спешили по домам, ужинать. Ей пришло в голову, что, может быть, «Хозяйственный магазин Каллена» уже закрылся. Она нахмурилась, замедлила шаг. Но нет, окна магазина озарял блеклый свет, который всегда казался ей запыленным. Она толкнула дверь. За прилавком стоял, склонившись над листком бумаги, Баткинс.
– Морган уже ушел? – спросила она.
Баткинс выпрямился, провел ладонью по высокому лбу.
– О, миссис Мередит. – Баткинс оставался неуклонно чопорным, хоть она и знала его не один год. – Нет, он у себя в офисе.
Эмили прошла по проходу, между лопатами для снега и мешками тротуарной соли, поднялась по ступенькам. Каждая доска постанывала под ней. И вступила в офис Моргана, показавшийся ей необычайно мирным – ни скрежета пилы, ни стука молотка, ни визга дрели, ни летящих древесных стружек. Морган лежал на бордовом плюшевом диванчике. Шляпы на нем в кои-то веки не было, зато была домашняя, почти того же цвета, что диван, куртка с атласными отворотами. Волосы его казались прилизанными, тонкими. Лицо бледно мерцало в сумраке.