Волин Юрий Самойлович
Морлоки
Юрий Волин
Морлоки
Человек разделился к этому времени на два различные
вида живых существ... Изящные дети Верхнего Мира не
были единственными потомкам нашего поколения.
Подобно карловингским королям, "элои" переродились
в прекрасные ничтожества. Они все еще, по старой памяти,
владели поверхностью земли, тогда как "морлоки", жившие
в продолжение бесчисленных поколений под землей, стали
в конце концов совершенно неспособны выносить дневной
свет.
Но ясно, что первоначальные отношения двух классов
сделались уже обратными. Неумолимая Немезида неслышно
приближалась к изнеженным счастливцам. Века назад человек
лишил своего ближнего довольства и солнечного света, а теперь
этот ближний возвращался назад совершенно переменившимся!
Г. Д. Уэллс, "Машина времени".
I.
-- Вхожу это я в сей кабачец, вижу -- прекрасный юноша смотрит в окно, и тень мировой скорби омрачила благородное чело... Кто бы это мог быть? Моментально соображаю: это он!.. Эх, юность, юность! Выпьем, молодой коллега, за юность! -- и, не обращая внимания на то, что перед его собеседником стоял только стакан остывшего чаю, Кружилин повторил: -- выпьем! -- залпом опрокинул стакан вина, крякнул и заговорил опять: -- К Ременникову приглашены?
-- Приглашен.
-- Ну, вот и великолепно! Совсем, как Чацкий -- с корабля на бал... Не предстоит ли и вам, милый юноша, испытать здесь в некоторой степени "горе от ума"?.. А?.. -- и Кружилин добродушно засмеялся.
-- Пожалуй, -- тихо отозвался молодой человек.
И оба задумались. Впрочем, Кружилин, может быть, ни о чем не думал, а просто в угрюмом молчании уставился в бутылку с вином -- привычка старого пьяницы. Но его собеседник думал тревожную и сложную думу.
Все было странно и неожиданно. Все было ново и таинственно. И еще больше сюрпризов ждало его впереди, потому что в новую жизнь он еще не вступил, а только стоял на пороге ее.
В течение дня Василий Ильич Караваев, молодой горный инженер, приглашенный на службу иностранной компанией каменно-угольных копей, успел осмотреть городок, разросшийся вблизи рудников и рельсопрокатного завода; посетил самый завод, рабочие казармы, больницу; познакомился кое с кем на заводе и в городе, но в своем руднике побывать не успел и с теми людьми, с которыми ему придется вместе жить и работать, не познакомился. Только с главным инженером, Ременниковым, поговорил по телефону, да здесь, в этом ресторанчике, куда он забрел уже под вечер, столкнулся с одним из своих сослуживцев Кружилиным. Василий Ильич испытывал странное волнение у преддверья той деятельности, к которой он давно готовился и о которой мечтал. Здесь, в этом грязном, закоптелом городке, ему показалось, что он сделал легкомысленный и преступный шаг; что он берет на себя непосильную задачу; что он растерял все свои познания, даже не имел их никогда; что слепой берется он вести пятитысячную толпу по пещере западней! Было страшно, и приходилось бодрить себя, вызывая мысли о служении идее, об открывшейся перед ним возможности общения с рабочими, применения своих теорий на деле...
-- Который час? -- прервал его думу Кружилин.
-- Восьмой.
-- Значит, едем?
-- Что вы! Еще успеем! -- возразил Караваев.
-- Струсили? -- лукаво улыбнулся Кружилин. -- Ничего, юный друг мой! Не смотрите вы так серьезно вглубь вещей!.. У нас край бодрости и легкомыслия... Плюньте на философию и вдыхайте волны жизни, как сказал бы поэт... А ехать надо. Ведь мы здесь не в России...
-- Как не в России?
-- Это, конечно, не в прямом смысле... Не совсем в России, хотел я сказать... Наши почтенные хозяева, сыны сурового Альбиона и деловой Бельгии, любят аккуратность!
Они вышли из ресторана. День кончался. Закрывались магазины. Торопливо проходили приказчики и купцы. Внезапно в эту деловую суету ворвались пьяные крики и ругань: проходила группа шахтеров. Потом с протяжным завыванием сирены пронесся роскошный автомобиль. Фонарей не было, да они и не нужны были. Всю ширь неба охватило зарево заводских труб. И так странно, так ново было для Василия Ильича все, что творилось вокруг него, что казалось ему сказкой, картиной на экране кинематографа.
-- Ну-с, для мечтаний вам предоставляется полчаса езды, а стоять тут некогда! -- слова встревожил его думу Кружилин.
Они уселись в коляску. Была зима, но ехали на колесах, так как санный путь в том году продержался не более двух недель. По зыбкой дороге лошади шли тяжело, коляска переваливалась со стороны в сторону, грозя ежеминутно вывалить седоков.
Городок кончился в нескольких шагах от ресторана, из которого они вышли, и дорога шла полем. Но поле не было безлюдным. Сзади настигало их заводское зарево, и через каждые несколько минут раздавался протяжный гул, похожий на гром, от впускаемой в жерла печей руды. Спереди, слева и справа светились вышки шахт. Жизнь бодрая, торопящаяся, жадная чувствовалась везде.
-- Так всю ночь? -- спросил Василий Ильич.
-- Ночи, дни, годы... беспрерывно! -- отозвался Кружилин.
У Караваева даже дыханье захватило. Что-то величественное было в этом неустанном напряжении, в этой неумирающей, неотдыхающей жизни! Смеющимися, как глаза ребенка, огненными точками глядели в темноту ночи окна высоких зданий. И отовсюду смотрели эти огненные глаза. Казалось, и там, за горизонтом, не было того места, где бы не смеялись они! Розовые струйки огненного дыма прорезали все небо, по временам сменяясь яркими языками пламени, рождающимися только для того, чтобы ужалить небо и мгновенно побледнеть, разлиться в розовом дыме. Тысячи звуков, обгоняющих друг друга, создавали беспрерывный шум. Как прибой моря, отчетливым и ровным дыханием, где-то совсем близко шумела паровая машина. С разных сторон из бесчисленных труб вырывались внезапные и резкие свистки. С визгливым шипением лилась где-то позади лавина растопленного металла. Грохотали по рельсам вагонетки. Казалось, сама земля, сама эта глубокая, вязкая грязь стонет; казалось, само небо ревет.
Было жутко и страшно с непривычки и в то же время лихорадочно весело. Не верилось, что не стихия, не божество и не дьявол, а человек производит этот шум, правит этим адом. Там, позади, дыханием тысячи дьяволов дышало огненное чудовище, и это чудовище было создано руками человека! Когда в институте Василий Ильич изучал строение всех этих доменных и коксовых печей, электрических и паровых двигателей, они представлялись ему мертвой вещью, которую он по своей воле может оживить, создать и уничтожить. Но вот они перед ним -- живые. Жизнь, созданная человеком, разгорелась с такой чудовищной мощью, что он и еще сотни таких, как он, не в силах ее остановить. Разве человек теперь властвует над этими огнедышащими чудовищами, а не они над десятками тысяч? Разве не потому бодрствуют тысячи людей, что эти чудовища не знают сна, изнывают в подземных катакомбах, потому что "они" требуют пищи?
-- Поэма! -- воскликнул вдруг Кружилин.
Василий Ильич быстро повернулся к своему спутнику: как-то необычно восторженно для пьяного скептика прозвучало это восклицание. Кружилин был неузнаваем. Его глаза, всегда иронически прищуренные, были широко раскрыты и блестели лихорадочным блеском.
-- Знаете, кто я? -- энергически и нервно произнес он.
Караваев удивленно смотрел на него.
-- Я -- старая хавронья!
-- Что это вы, Иван Иванович?
-- Я -- старая хавронья! Не возражайте! Лучше столкните меня, несчастного пьяницу, в грязь. Там настоящее мое место!..
Василий Ильич был так поражен этой внезапной переменой, что не задавал вопросов. Несколько минут оба молчали. Потом Кружилин заговорил спокойнее:
-- Вы понимаете... Это тянется уже двадцать лет... Двадцать лет я смотрю на это непотухающее пламя и все не могу привыкнуть к нему. Ни одна поэма не волновала меня так, как эта... Это -- высшее напряжение мощи и красоты... Смотрите! Разве это не божество, не дьявол?.. У, дьявол!.. И зачем вы, молодой, красивый, бодрый, зачем вы добровольно лезете в когти этого дьявола? Вы забудете свет, воздух, человека, родину, искусства... Всего он вас поглотит, всего!.. А потом, когда захотите вырваться из его когтей, вы не будете в силах освободиться от его чар... Да, от чар его, потому что он таинственной силой приколдовывает к себе!.. Вы посмотрите на меня! Я ненавижу себя за свою любовь к нему... Я рвусь от него... Я пить начал... В животное превратился... И все же люблю его!..
Василий Ильич смотрел на Кружилина, на искрящиеся трубы, слушал одновременно его искреннюю нервную речь и гул подземного и надземного труда. Он был оглушен, ослеплен всей массой новых впечатлений. Внезапный порыв к труду сменился почти паническим страхом, а вслед затем снова охватила все его существо какая-то лихорадочная, до тех пор неиспытанная, энергия.
Хотелось расспросить Кружилина, к которому он почувствовал теперь симпатию, обо всем, что его ждало: о начальстве, сослуживцах, рабочих.
Но в это время показалось высокое каменное здание и рядом с ним красивый одноэтажный дом с ярко освещенными окнами.
-- Здесь? -- спросил Караваев.
-- Приехали! -- ответил Кружилин.
Он закурил папиросу, разгладил большие отвислые усы, и лицо его приняло опять выражение насмешливое и слегка презрительное.
-- Ну, вот, прекрасный юноша, мы у цели! Здесь вы увидите весь наш Олимп. И автор "поэмы" тоже здесь...
-- Мистер Вильямс? -- слегка волнуясь, спросил Караваев.
-- Как же! Как же! -- вылезая из экипажа, говорил Кружилин. -- Субботы нашего почтеннейшего Семена Дмитриевича все посещают...
II.
Варвара Александровна Ременникова говорила Караваеву в шутливо-интимном тоне: