– Пожалуй, мы не доживем до твоих тропинок.
– Все может быть, Андрюша. Еще вот так раза два по лбу вдарят…
По коридору снова зацокала острыми каблучками сапог Нина Сергеевна.
– Андрюша, где информация? Полосу надо сдавать.
– Несу, Нина Сергеевна, на машинку несу.
– Медленно, мальчики, медленно работаем. Резину тянем!
Андрей схватил листок со своей информацией, вышел из кабинета и, выходя, увидел – Рябушкин, поджав и без того тонкие губы, комкает и рвет рукопись статьи.
После обеда собрались в редакторский кабинет на планерку. Андрей зашел первым и занял свое обычное место в углу за длинным полированным столом. Ему доставляло удовольствие смотреть, как заходят другие.
Вот, стукнув дверью, быстро, словно впрыгнул, в кабинете появился Рябушкин, кинул на стол тонкий, измятый блокнот, сел, дернул плечами и, глянув на Савватеева, отвернулся к окну. Дверь отворилась медленно, широко, и через порог неторопливо перешагнул замредактора Владимир Семенович Травников. Замом Владимир Семенович работал уже двадцать лет, и редакцию без него невозможно даже представить. Был он очень высокого роста, носил коротковатые брюки и сорок пятого размера ботинки на толстой бесшумной подошве. Он осторожно ходил, мягко и неслышно ставя ступни, осторожно здоровался, подавая длинную слабую руку, осторожно разговаривал, подолгу подбирая слова и заполняя паузы протяжным «э-э-э», поэтому, когда он начинал рассказывать какую-нибудь историю, все маялись, дожидаясь ее конца.
Владимир Семенович сел за стол, положил перед собой толстый, в кожаном переплете, еженедельник и старую ручку с вечным пером.
Нина Сергеевна расстелила перед Савватеевым на столе макет и стала показывать, где какие материалы. Нина Сергеевна всегда торопилась, всегда спешила, и ей некогда было на себя глянуть. Жиденькие, крашеные-перекрашеные волосы растрепались, руки измазаны в типографской краске, где-то торкнулась об стенку, и теперь сзади на черной юбке белело пятно. Мужчины улыбались и отводили взгляды, подсказать, чтобы отряхнулась, было как-то неудобно. Ничего, забежит после планерки в типографию или в корректорскую, там женщины подскажут.
Последним пришел завсельхозотделом Косихин. Молчаливый, с вечно хмурым взглядом. До редакции, куда его перетащил Савватеев, Косихин работал агрономом, и здесь, на новом месте, он все делал, как на поле, по-крестьянски обстоятельно и неторопливо.
– Все собрались, мальчики? Давайте начинать. – Нина Сергеевна отпорхнула от редакторского стола и примостилась за общим. Субботний номер. Вторая полоса вся. На третьей… на третьей… Рябушкин, а где ваш материал по ПМК?
– Мой материал, Нина Сергеевна, в корзине. Да-да, в примитивной проволочной корзине, куда плюют и бросают окурки.
– А можно без ваших вечных шуточек?
– Я завернул статью, – спокойно сказал Савватеев. – Не пойдет.
– А, ну тогда ладно. Я что-нибудь найду. Тут запас еще есть.
Номера на следующую неделю планировали и утрясали долго. Потом Савватеев разносил Нину Сергеевну за ошибку в сегодняшнем номере, наконец утих, закурил и совсем успокоился.
– Хватит, наговорились, работать пора. У кого вопросы?
– Мне надо завтра в Полевское съездить, с письмом разобраться, – официальным голосом и стараясь не смотреть на редактора, сказал Рябушкин.
– Какое письмо?
– От механизатора, Самошкин фамилия. По райпо.
– Письмо отдай Агарину. Он поедет.
– По всем статьям попал я, Павел Павлович, в вашу немилость. Куда мне теперь, «зноем палимому»?
Савватеев, дымя «беломориной», неопределенно махнул рукой – мол, иди куда хочешь.
– Спасибо и на этом. – Рябушкин нахохлился и замолчал.
– Все свободны. Агарин, останься.
Когда все, кроме Андрея, вышли, Савватеев потряс крупной седой головой, потер лоб и поморщился. Редактор молчал, и Андрей ждал, когда он заговорит. Молчание затянулось. Наконец Савватеев, словно очнувшись, поднял глаза. Они были усталыми и грустными.
– Там письмо от Самошкина. Ты повнимательней, поподробней с мужиком поговори. Мудрят наши торгаши чего-то.
– Павел Павлович, у Рябушкина лучше бы получилось, чем у меня.
Савватеев снова надолго замолчал, и Андрей не решился нарушить это молчание вопросом. А хотелось ему спросить: что происходит между редактором и Рябушкиным? Домыслы о пенсии и о желании тихой жизни он откидывал сразу. Не лезет ни в какие ворота. Не такой он человек, Пыл Пылыч.
Крутоярово – не город, не деревня, так, среднее что-то. Многие знакомы, все, однако, друг друга не знают. Но есть свои знаменитости, которых знает каждый. Таким был и редактор районки. То ли он сам гнал коней, то ли судьба их подстегивала, но казалось, что Пыл Пылыч всегда торопился, боясь опоздать… В пятнадцать лет – лесоруб, стахановец, в восемнадцать – секретарь райкома комсомола, в двадцать – командир разведроты, в двадцать пять – председатель райисполкома, в двадцать семь – студент. Были еще и другие должности. В начале шестидесятых за статью, которая шла вразрез с официальной линией, он был исключен из партии, снят с редакторов и работал в Крутояровском леспромхозе простым лесорубом. Потом времена изменились, Савватееву вернули партийный билет и снова назначили редактором.
Все это Андрей хорошо знал и всегда любил Пыл Пылыча, с самого первого дня работы в редакции. Поэтому и не мог согласиться со словами Рябушкина. Не принимала их душа.
– Значит, говоришь, у Рябушкина лучше бы получилось… Видишь ли, Андрей, важно не только как писать, но и с какой душой. Вот все, что я тебе могу сказать. Ты должен сам во всем разобраться и сам все понять. Не хочу я тебе свое мнение вколачивать. Как говорится, иди и гляди. Ну, давай двигай.
3
– Здорово-то здорово, а куда ты в ботинках собрался? Если где сядем, я тебя как отогревать буду?
Так встретил утром Андрея редакционный шофер Нефедыч. Встретил без особой радости.
– Не бойся, Нефедыч, не замерзну. С таким шофером не пропаду.
Тот приосанился. Любил, грешным делом, когда его похваливали. А вот ездить не любил. И Савватеев, не выдерживая, частенько ругался:
– Нефедыч, ты как хитрый мерин: из дому не выгонишь, еле плетется, а домой и понужать не надо – сам скачет. «Апять ряссора паламалась», – передразнивал он его.
– Цела ишшо, – невозмутимо отвечал Нефедыч. – А паламается. Каждый день как заполошные носимся, ремонтировать некогда. А ряссора, она не вечна, хоть и железна.
Сейчас, приосанившись, он глянул вверх, на небо, и сразу сник.
– Куда вас черт тащит в таку непогодь! Кому вы там нужны, без вас не обойдутся.
Ворчал Нефедыч не без основания. В районе свирепствовал буран. Он начал подвывать и закручивать вечером, когда воздух заметно потеплел, потом, к полуночи, завизжал, загукал. И тут же, словно небо прорвалось, густо, большими хлопьями повалил влажный снег. Электропровода натягивались и гудели тугими струнами. То в одном, то в другом месте темноту распарывал частый перебор ярких мгновенных искр от замыканий, они вспыхивали и гасли, не успевая ничего осветить. Стена соснового бора качалась, иногда из глубины или с опушки доносился раздирающий треск, а следом за ним глухой хлопок – значит, выворотило еще одну неустоявшую сосну. Ночью буран не выдохся, разъярился еще сильнее. С крыш полетели плохо прибитые куски шифера.
Поездку можно было отложить на следующий день, но Андрей хотел не только разобраться с письмом, но и побывать на ферме, посмотреть и написать, как работают люди.
В Полевское они пробились только после обеда, когда по трассе прошел мощный бульдозер. Нефедыч так был занят дорогой, что не ворчал, как обычно, ехал молча, лишь иногда сквозь зубы поругивался.
В конторе удалось застать лишь парторга, молодого рыжеватого парня в большущих унтах. Да и тот, натягивая полушубок, уже выходил из кабинета.
– Привет. – Парторг поздоровался и сразу потащил Андрея следом за собой. – Как раз вовремя приехал. Обязательно напиши про наших. Представляешь, света нет, все вручную. Утром, часов в пять, прихожу на ферму, народ уже там… Поехали, поехали, по дороге расскажу.
Возле фермы стояли тракторы, работал передвижной электрический движок. Низкий, тяжелый гуд заглушал голос бурана. Из открытых дверей продолговатого каменного коровника клубами вываливался пар, ядрено пахнущий сухим сеном, молоком, навозом и силосом. Навоз из коровника выносили на носилках, накладывая на них уже мерзлые, серые и ноздреватые куски. Люди работали молча, сосредоточенно. Когда они выходили на улицу, их засыпал снег, когда возвращались, он таял, и одежда волгло шуршала.
Андрей не любил в такие моменты лезть к людям с расспросами. Расспросить, узнать какие-то факты и фамилии можно потом, а сейчас главное – проникнуться общим чувством, проникнуться и сохранить его до той минуты, когда сядешь писать. Тогда найдутся и точные слова, и неказенные мысли.
Подъехал «Беларусь» с цистерной воды. Воду черпали ведрами, она расплескивалась, стекала по железному боку цистерны, и он становился от налипшего снега белым.
– Давай, пресса, помогай трудовому крестьянству. – Парторг подал Андрею пустое ведро, а сам полез на цистерну, заскользил толстыми подошвами унтов по обледеневшему металлу. – Сейчас говорить не с кем, потом…
Андрей таскал воду вместе с другими и ни на минуту не отвлекался, стараясь все запомнить. Вот пожилая доярка с усталым лицом и медленным взглядом вдруг встрепенулась и быстрым шагом, почти бегом, пересекла дорогу низенькому, сухонькому скотнику, который тащил на вилах сено. Пласт был большой, неплотный, и ветер вырывал из него куски, растаскивал и развеивал.
– Ты поменьше не можешь взять?! – выговаривала она строго. – Их еще, буранов, знаешь, сколько будет, а весной чем кормить?!
Мужичок не спорил, не огрызался, только прибавил ходу и скрылся в проеме коровника. Женщина подобрала за ним несколько клочков сена и понесла следом.
А вот долетел обрывок разговора еще двух доярок: