– Каждый из нас должен быть в ответе за хлеб! Каждый!
Андрей слушал, и ему хотелось прямо сейчас, после совещания, куда-то бежать, что-то делать. Потом, несколько раз мельком встречая на полях Воронихина, видя, как он разговаривает с механизаторами (а всех механизаторов в районе он знал по имени-отчеству), Андрей восхищенно смотрел на него и любовался. Хотелось быть таким же уверенным, решительным, хотелось быть на него похожим.
Освободился Воронихин только через час. Быстрым, упругим шагом вышел в коридор, увидел Андрея.
– Извини, пожалуйста, Андрей Егорович. Дело неотложное. Здравствуй. Одну минуту. Спускайся вниз, к машине, я сейчас…
Одет Воронихин был по-походному. Старенькие хромовые сапоги, просторный серый плащ и видавшая виды фетровая шляпа. Все на нем сидело ловко, подогнанно, привычно.
Через несколько минут они выехали из зеленого райкомовского дворика, и навстречу покатился блестящий, политый с утра асфальт центральной крутояровской улицы, сильно изменившейся и помолодевшей за последние годы от новых белых зданий – узла связи, кинотеатра, гостиницы. Перед зданиями зеленели старые раскидистые тополя – деревья находились под личной охраной Воронихина, и сейчас, проезжая мимо, он мысленно еще раз похвалил себя за тот строгий запрет, который вынес строителям: чтобы ни одной ветки не было сломано.
Старые тополя, новые здания, блестящий асфальт – все делало центральную крутояровскую улицу по-особому нарядной и уютной.
– Андрей Егорович, как, по-твоему, радуется глаз на такой улице?
– Конечно, Александр Григорьевич.
– Верно. Еще лучше сделаем, дай только время. Мы эти тополя после десятого класса сажали, прутиками. Тополя-то все выросли, а из моих однокашников только три человека в живых остались. Памятник надо строить погибшим, обязательно надо. На берегу поставим, над Обью, где пристань раньше была. Мы же оттуда уходили.
Лицо Воронихина, всегда жесткое и строгое, вдруг преобразилось – стало благодушным, и он стеснительно улыбнулся, что на него совсем не было похоже.
«Спрошу, – решил Андрей. – Выберу сегодня момент и обязательно спрошу». Он твердо верил, что Воронихин найдет единственно верный ответ на проклятый вопрос, который касался Козырина, и все расставит по своим местам.
Машину Александр Григорьевич водил быстро и аккуратно, как лихой шофер-профессионал. Скоро на пригорке забелели дома Петровского совхоза.
– Так, время у нас еще есть до обеда, глянем, чем народ дышит.
И Воронихин резко свернул с трассы, направляя машину к длинным приземистым зданиям фермы. В районе знали, что первый не любит, когда его встречают в хозяйствах. У него была особенная манера – появляться неожиданно, без предупреждения. Он сворачивал с трассы и подруливал обычно не к конторе, а к ферме или к мастерской, или ехал на поля. Посмотрит, переговорит с людьми и только тогда является к директору совхоза или председателю колхоза. И те по опыту уже знали, что немногое ускользало от внимательного, цепкого взгляда первого.
Стадо вывели на летние выпасы, пустой скотный двор встретил запахом сухого навоза и гулкой тишины. Только в дальнем углу, нарушая ее, попискивали драчливые воробьи. Воронихин прошелся по широкому пролету, заглянул в бытовку, в красный уголок, в молочный блок. Лицо его становилось все более строгим. С первого взгляда было ясно – на ферме, как только перегнали скот, все бросом бросили. В молочном блоке даже не отключили воду, и она тоненькой струйкой из незакрученного крана лилась на цементный пол. Одна половина двери перекосилась, другая валялась рядом на куче навоза. Разломанные кормушки, выбитые стекла.
– Бардак! – Воронихин закрутил кран, вытер о плащ мокрые руки и пошагал к машине.
После фермы заехали в мастерскую и на ток. По дороге на ток навстречу попался ветхий дед. Опираясь на самодельный костыль, он нес сетку, в которой лежали булка хлеба и две бутылки пива. Воронихин остановил машину и открыл дверцу.
– Доброго здоровья, Савелий Игнатьевич!
Дед поднял сивую голову, прищурил выцветшие, блеклые глаза.
– Не признаю. Никак Ляксандр Григорьич?
– Он самый. Садись, до дому подвезу.
– Не, я уж так, пешочком. Пока до магазина сползаю да обратно – все время быстрей. Безработный теперь, куда торопиться. В прошлом годе еще сторожил, а нынче уж не могу. Шабаш.
– А пивко-то потягиваешь?
Дед хитровато улыбнулся, показав отсутствие передних зубов.
– А чего не пить, его ить не жевать.
И рассмеялся вместе с Воронихиным.
– Зубы-то надо вставить, Савелий Игнатьевич.
– В прошлом годе в Крутояровско ездил, а там очередь, сказывают, большая. Да и то правда – вставлять кому помоложе, а нам, старикам, на песочну гриву и так сойдет, без зубов.
– Нет, неправильно рассуждаешь, Савелий Игнатьевич. Я за тобой машину на следующей неделе пришлю, отвезут в больницу и там что надо сделают.
– Хлопоты лишние… ну уж раз так, – дед снова хитровато улыбнулся. – Я хоть свою старуху напоследок укушу. Спасибо на добром слове, Ляксандр Григорьич, дальше покандыляю. Мне-то нечего делать, только лясы точить, а у тебя забот под завязку. Езжай…
Улыбаясь, Воронихин закрыл дверцу, плавно тронул машину и быстро, уверенно выехал за деревню, на полевую дорогу. Она еще не пылила и, казалось, дышала свежестью, как дышали свежестью опушенные яркой листвой березы и матово чернеющие, только что засеянные поля. Воронихин быстро взглядывал на поля, на колки, на дорогу и неторопливо, все еще улыбаясь после встречи со стариком, говорил:
– Вот на таких мужиках вся здешняя земля после войны и держалась. Я тут председательствовать начинал. Думалось, им век износу не будет. А вот гляди ж ты…
Андрей не узнавал Воронихина. После разговора с Савелием Игнатьевичем первый резко, прямо на глазах изменился. Обмякло лицо, потеплели глаза, а голос, обычно пружинистый и энергичный, зазвучал раздумчиво, с едва заметным дрожанием.
– А когда вы работали здесь?
– Давно, – протянул он, – а было мне чуть за двадцать. Теперь и не верится, что было…
Впереди, на поляне между двух колков, показался полевой стан. Воронихин переключил скорость и снова, без всякого перехода, стал прежним. И прежнему ему Андрей уже не осмелился задать вопрос, который так и вертелся на языке.
Машину первого уже засекли, и местное начальство было здесь в полном составе: директор совхоза, секретарь парткома и председатель профкома – тоненькая, миловидная женщина. Рядом с директором и секретарем парткома, мужиками кряжистыми, солидными с заметно выступающими из одинаково широких коричневых пиджаков животами, она была похожа на стройную, трепетную ветелку между двумя мощными осокорями. За ними, густо дымя после обеда самокрутками, стояли механизаторы, сеяльщики, с любопытством поглядывали на приехавшего к ним первого секретаря.
Воронихин энергичным движением руки остановил директора совхоза – «извини» – и подошел к женщине, крепко, но осторожно пожал ее тоненькую руку, приветливо заглянул в лицо.
– Здравствуйте, Нина Александровна. Как осваиваетесь с работой?
Нина Александровна чуть смутилась.
– Особо гордиться пока нечем, Александр Григорьевич.
– А первое место в районе? В этом и ваша заслуга, большая заслуга. Давайте и дальше в таком же духе.
Воронихин ласково пожал ей локоть, ободряюще кивнул и двинулся к механизаторам. Здоровался и каждого называл по имени-отчеству, у многих спрашивал про здоровье домашних и при этом жену и детей тоже называл по именам. Это нравилось. Не требовалось большой наблюдательности, чтобы заметить – механизаторы с удовольствием пожимали его крепкую руку, с радостью отвечали на вопросы, то и дело раздавался добродушный хохоток. В последнюю очередь, сухо и официально, первый поздоровался с директором совхоза и секретарем парткома. Те незаметно обменялись тревожными взглядами, догадались, что обнаружен какой-то непорядок и скоро, вот только закончится торжественная минута, им придется за этот непорядок отчитываться. Но все произошло так быстро и незаметно, что никто, кроме них троих, ничего не понял.
Воронихин достал из машины папку и зачитал итоги районного соревнования.
– Друзья! – как всегда негромко, едва слышно, сказал он, сделав перед этим паузу, как будто хотел отделить свои слова от казенного вступления. – Первое место вы завоевали своим трудом вот на этих полях. Вы сделали все, чтобы осенью на них вырос хороший урожай. – Голос постепенно поднялся и зазвенел. – За ваш труд, за вашу совесть перед пашней низкий вам поклон. Земной поклон!
Воронихин неожиданно сделал шаг вперед и склонил голову.
Нет, что ни говори, а умел он удивить нестандартностью, умел сразу расположить людей к себе. И ведь сказал-то простые слова, а как глядели на него все, кто стоял сейчас на полевом стане!
– А теперь вас слушаю, – Воронихин вплотную подошел к механизаторам. – Давайте за жизнь – что кого тревожит.
Мужики смущенно переглянулись.
– Вроде все нормально. Только вот… мелочь, правда, неудобно.
– Мелочей в нашем деле, Василий, нет. Говори.
Пожилой мужик с широким лицом сдвинул на лоб промасленную фуражку, поскреб затылок сильными короткими пальцами, оглянулся на товарищей, словно ища поддержки, и негромко начал:
– Папирос у нас нет, беда прямо. Махорку вот тянем. Курить оно, конечно, вредно, но если уж не отвык…
– Разрешите, Александр Григорьевич, несколько слов, – смущаясь, вмешалась Нина Александровна. – Тут речь не только о папиросах. Перед посевной я сама ездила в райпо, составляли график выезда автолавок. Ни одной не было за посевную! Ни у механизаторов, ни у животноводов. А на бумаге график, между прочим, выполняется. Ездят автолавки только в те хозяйства, которые поближе. Да в райцентре торгуют. А рейсы пишут на наш счет. Такое вот обслуживание. И с быткомбинатом то же самое.
– Понятно. – Воронихин ободряюще посмотрел на Нину Александровну. – Разберемся. В самое ближайшее время. Будьте спокойны. Еще вопросы есть? Нет?.. Андрей Егорович, тебе тут, видно, побеседовать надо, останься, а я пока с товарищами проеду и потом вас заберу.