Андрей смешался. Что и говорить, необычное было начало. Аристарх Нестерович спокойно ждал, положив перед собой на стол руки. Они были у него такие же старые, серые и крепкие, как и широкие доски столешницы. Слушал внимательно, смотрел зорко, и Андрей, когда начал рассказывать, понял, что этого старика ни в чем не проведешь. Он сразу учует вранье. Рассказывал подробно, ничего не утаивал.
– Да-а, – неопределенно протянул Аристарх Нестерович и замолчал, по-прежнему строго осматривая Андрея, словно раздумывал – стоит ли говорить дальше. Решил, что стоит. Продолжил: – Я к чему у тебя выпытываю. В своих мыслях убедиться хочу.
– Ну и как?
– Убедился. Правильно мыслю.
– Интересно, о чем?
– Ты с беседы меня не сбивай. Степенно надо разговаривать, если хочешь, чтоб мысли в голове остались. Каждому слову время и порядок нужен. Так вот. Откуда вся эта жадность? А оттуда, что люди перестали на себя работать, перестали на себя надеяться. Надеются только на деньги да на машины. Отсюда и жадность, потому как умом не выросли.
Андрей чуть было не спросил, какой же вывод из сказанного хочет сделать Аристарх Нестерович, но вовремя сдержался, вспомнив, что перебивать его нельзя. А тот продолжал дальше:
– Машины строим быстрей, чем люди умнеют. Машин много, а люди глупые, вот и стараются побольше себе набрать, надо же глупость свою прикрыть чем-то.
– При чем здесь машины? – не выдержал Андрей. – Ими надо только по-умному распоряжаться.
– Вот-вот, а распоряжаются по-дурному. В большом и в малом. Разве не дурь – столько бомб понаделали. Дико ведь это, противоестественно существу человеческому – своими руками убийство себе готовить. Это как веревку в сарае наладить с петлей и самому туда голову сунуть. Это в большом. А в малом: если бы тот же Козырин землю пахал да пешком по ней ходил, тогда бы он понял, для чего человеку жизнь дана, тогда бы ему машины да роскошь не нужны стали. Не-е, не в машинах наше спасенье.
– Так в чем же, по-вашему?
– В земле. В ей, родимой. Тут вот недавно Петька Вохринцев, сосед мой, рассказывал. Сердцем он мается. Сорок лет мужику, я в такие годы и не знал, где оно находится. В девять часов как сядет в конторе бумаги писать, так до вечера и пишет. А водку пьет, паразит, табак курит, снег от ограды откидать не может. Уставится в чертов ящик – весь вечер как привязанный. Моя бы воля, я бы все ящики разломал. Ну, это к слову. Речь-то о Петьке. Поехал он в город, к большому профессору, какой по сердечным болезням. Тот покрутил его, повертел и говорит Петьке напрямки, резкий, видать, мужик. Жить, говорит, хочешь? Петька засикотил – ну кому жить не хочется? Я, говорит, за деньгами не постою, любое лекарство достану. А профессор ему отвечает, что лекарства не нужны. У Петьки глаза на лоб. А он ему вот так: если жить хочешь, поезжай домой, бери лопату и копай. Копай, копай и копай. С этим и выпроводил. Каково? А?
Аристарх Нестерович захохотал, прищуривая свои строгие и внимательные глаза.
– Во мужик, ох мудрый. Всем теперь в руки надо лопату, всех в землю носом. Нюхайте и копайте, если жить хотите. От ящиков надо оттаскивать, из машин выкидывать. На земле наше спасенье.
Андрей хотел было возразить, но Аристарх Нестерович предупреждающе поднял руку и не дал сказать.
– Знаю, Агарин, ты сейчас меня переубеждать начнешь. Дескать, от машин польза. Ну какая польза Петьке, что он в ящик смотрит? Да он глупее стал, чем был. Ты со мной не спорь, не траться зря. Я не для того думаю, чтобы меня потом на другой лад настраивали. – Хохотнул, прищурив глаза. – Прошлым летом к нам ученые из академгородка приезжали. Интересные ребята, умные, стариной занимаются. Неделю, наверное, ходили, все меня расспрашивали. Так вот один, Игорьком кличут, переубедить хотел. И так втолковывает, и эдак, а я – ну ни с места. Тогда он мне и выложил. Вы, говорит, Аристарх Нестерович, человек незаурядный, оригинальный, но в голове у вас ужасный винегрет из верных наблюдений и ложных выводов. Отступился парень, кандидат наук, между прочим. Ну, на сегодня серьезных разговоров хватит. Приходи еще, у меня полторы недели осталось.
– Как полторы недели?
– Да так. В другой раз скажу.
Домой Андрей возвращался поздно вечером. Шел и пытался сообразить, сколько же пришлось на одну жизнь самых разных событий. Даже не укладывалось в голове, что этот человек, с которым он только что разговаривал, жил уже тогда, когда пали твердыни Порт-Артура и загудел красный ветер девятьсот пятого года. Страшные войны, нэп и коллективизация, культ личности и времена волюнтаризма, атомная бомба и первый космонавт – все на памяти одного человека!
Балабахин пробудил в Андрее сильное любопытство. И теперь почти каждый вечер он приходил к нему. Аристарха Нестеровича заставал на лавочке перед домом. Поставив толстую березовую палку между колен, он молча смотрел на реку.
Сегодня Аристарха Нестеровича на лавочке не было. Андрей подумал, что старику, может, нездоровится, и хотел уже повернуть назад, но передумал. Вера с учениками ушла в поход, тетя Паша уехала к родне в гости, дома одному сидеть не хотелось, и, поколебавшись, он толкнул калитку балабахинского дома.
На низеньком крылечке, пригорюнившись, сидела супруга Аристарха Нестеровича, чем-то крепко расстроенная. Увидев Андрея, она приподнялась и всплеснула руками.
– Он, Андрюшенька, а у нас-то чё тут второй день творится! Беда, да и только. Я уж по правде забоялась. Не дай бог.
– Что такое?
– Племянник у нас, из деревни, привез старый телевизор в магазин сдавать, новый покупает. А там, в магазине-то, не принимают их, что ли. Он и не стал ждать. Новый купил, а старый нам поставил. Вот Аристарх Нестерович, – старушка всхлипнула, – второй день сидит перед им, не отходит, с самого начала до самого конечика все смотрит. Не оторвется. И дразнится, и ругается, прямо как ребенок… Да ты сам глянь, Андрюшенька…
В горнице у Балабахина в глаза сразу бросилась перемена: деревянное кресло было сдвинуто к этажеркам с книгами, широкий стол с непокрытой столешницей перекочевал к окну, теперь на столе стоял старый, поцарапанный телевизор, уставя в глубь горницы мигающий экран.
Молодой диктор, приятно улыбаясь, что-то говорил с экрана. Аристарх Нестерович, поставив между ног толстую палку, сидел на кресле, не откинувшись, как раньше, на спинку, а подавшись вперед, и воспаленными стариковскими глазами смотрел на диктора.
– Хорошо развитая художественная самодеятельность, – лилось с экрана, – позволила решить проблему свободного времени…
Аристарх Нестерович хмыкнул, сложил костлявый кулак и выкинул вперед свою длинную руку:
– На-ка, братец, выкуси, меня на мякине не проведешь. Песенки попели – водку халкать перестали. Кому другому скажи. – Опустил руку и сердито добавил: – Тошнотик, учить вздумал. У нас тут завод ремонтировали, три дня хлеба не было. А водка – всегда, хоть залейся. Про это скажи. Ладно, дальше поехали, я тебе еще пару шпилек воткну.
Он снова стал собранным, внимательным и снова, не отрывая глаз, смотрел на диктора.
– Здравствуйте, Аристарх Нестерович! – Как себя ни сдерживал Андрей, он широко улыбнулся.
Хозяин резко вздернул вверх брови, сердито хмыкнул, заметив улыбку гостя.
– Ты, Агарин, не лыбься. Я еще не тронулся. Не мной придумано, – поднял вверх палец, – чтобы бить врага, надо его знать до родимого пятнышка на заднице. Ладно, выключи ящик, я отдохну. – Прижмурив глаза, потер их ладонью, устало вздохнул: – Понимаешь, Агарин, двое суток в этот ящик пялился и в два раза глупее стал.
– А зачем тогда смотрите, Аристарх Нестерович?
– Хы! Зачем? Не потому уж, конечно, что ящик полюбил. Себя хотел проверить – правильно думал или нет. Правильно! Ох, а легко-то как без него, будто заново на свет божий выполз.
Аристарх Нестерович поднялся с кресла, распрямил с хрустом плечи, отставил палку, прошелся по комнате.
– Ты только про ящик не звони, а то наши дураки все по-своему перевернут, скажут: Балабахин того немного… Чай пить будем? Покличь-ка старуху, пусть самовар сгоношит.
Но супругу Аристарха Нестеровича, которая вошла следом за Андреем на кухню и все слышала, не надо было ни о чем просить. Обрадованная донельзя, что телевизор наконец-то выключен, она уже торопливо суетилась у самовара. Еще не веря, что все устроилось, еще бросая испуганные взгляды на телевизор, расставляла на столе чашки, вазочки с вареньем, а Аристарх Нестерович прохаживался по комнате, расправлял плечи, хыкал, сосредоточенно о чем-то думал.
Чай у Балабахина был особый: крутой, запашистый. Готовили его, добавляя зверобой и душицу. Чай был такой, что хочешь не хочешь, а будешь пить его степенно, покряхтывая и благодушествуя. Аристарх Нестерович вытирал пот со лба, и воспаленные глаза принимали у него обычное выражение. Супруга совсем успокоилась и ушла поливать огород, оставив их вдвоем.
Плыл за окном летний вечер, знойный, не приносящий прохлады. Кусок Оби, видный в окно, блескуче алел от закатного солнца, истома и усталость слышались в легких шагах наступающих сумерек. Далекий-далекий, как из другого мира, доносился из-за поворота реки гудок буксира.
– Благода-а-ать… – Аристарх Нестерович откинулся на спинку кресла, прижмурился. И впервые за время их короткого знакомства нарушил установленный порядок. – Сегодня без беседы обойдемся. Запурхался я с этим ящиком, устал. А у тебя он есть?
– Есть, конечно.
– Выбрось – умнее станешь. Я еще погляжу свой, шпилек повтыкаю щелкоперам и выкину. Все, Агарин, давай расходиться.
На улице висели редкие летние сумерки. На западе осталась одна длинная узкая полоса, она казалась огромным кровяным разрезом на темно-синем плотном теле неба. Плавился, играл алый свет, не перескакивая через ровные края разреза.
– Гляди, Агарин, – остановил его на крылечке Аристарх Нестерович. – Гляди. Видишь, полоса красная? Второй раз за месяц такой закат, я специально смотрел. И второй раз кажется, что это окошко куда-то. Тебе не кажется?