Не зря в сказках приговорка имеется про младшего, что тот «вовсе был дурак». Про Фрола, что совсем дурак, не скажешь, но тоже с вывертом: навострился читать книжки, ночами читает – это взрослый-то, детный мужик! Книги-то его, видно, и сшибли с панталыку.
И снова вспоминал, перебирал Степан, как перебирают на ладони зерна, последний разговор с сыном.
– Какого тебе рожна не сидится?! – кричал он в сердцах. – Чё за неволя така?! Да раскинь башкой – нам ни туда, ни сюда нет выгоды. Богатым не пара – сами себя кормим, но и с сумкой по миру не ходим. Самим по себе надо жить.
– Не выйдет, тятя, – отвечал ему Фрол и улыбался, как улыбаются, слушая неразумное дитё. – Теперь сам по себе никто не проживет. Каждый за свою правду дерется.
– Ну а ты-то за чё воюешь? Ты чё получишь?!
– Я? Может, и ничего, разве что пулю в лоб. Другие получат – новую жизнь! Хорошую жизнь.
– Да стоит ли она, твоя жизня, такой крови? Народ как сдурел, друг другу глотки рвут.
– Стоит, тятя, а без крови ее не будет. Баба как ребятенка рожает? С кровью, с криком, со слезами. Так вот и мы новую жизнь рожаем.
Ничего не понял Степан. Всегда младшой мудрит, и отступился. А Фрол подался за Обь. Где он теперь? Что с ним? Какая власть придет?
«Кака бы власть ни была, – думал Степан, – а хлеб надо сеять. И убирать тоже. Жрать все хотят. Вот и занимались бы своим делом, мужичьим, хлебным, а не властя ставили».
Сам он про себя говорил так: «Я ни за белых, ни за красных, я без цвету».
Уходили дни, наполненные обычной работой, таяли ночи, проведенные наедине с самокруткой, вот и август подоспел, не задержался.
Степан косил рожь. Старуха со снохой вязали снопы. В тени под телегой, пуская пузыри, ползал маленький Егорша, ловил букашек и подолгу разглядывал их, гулил – видно, хотел что-то рассказать.
Сноха вдруг оторвалась от работы, подняла голову и замерла, прислушалась.
– Слышь, тятя, никак скачут где-то…
В тишине летнего дня, в его солнечном, знойном покое, нарастая, становясь громче, приближался стук копыт. Скоро показались всадники, их было человек двадцать. Без устали работали они плетками, хотя кони и так шли наметом. Ближе, ближе, ближе, вот уж видно, как с губ запаленных лошадей хлопьями падает на землю пена, видны пыльные и потные лица всадников.
– Господи, пронеси! – шепнул Степан, перекрестился и остался стоять там, где стоял, замер, не двигаясь. Он сразу догадался и поверил, что это не всадники скачут к нему, это на него высоким обским валом катит горе, еще немного – и вал захлестнет с головой и навряд ли удастся из него вынырнуть.
Громко храпели, еще не отойдя от бешеной скачки, лошади, от них ядрено шибало потом. Степан, вдыхая знакомый сызмальства запах, начинал мелко дрожать всем телом. В одном из всадников он узнал поручика Галазянова, командира карательного отряда, при одном имени которого люди в приобских селах вжимали головы в плечи. Но кто лежит поперек седла с мешком, натянутым на голову, чьи это босые ноги намертво стиснуты крепким сыромятным ремнем? Степан хотел сделать шаг, но остановился. Узнал.
Человеку развязали ремни на ногах, сдернули с седла, поставили на ноги и стащили с головы мешок.
– Фролушка! – взвыла сноха и зажала себе рот ладонью. Фрол, растерзанный, страшный, стоял, упершись босыми ногами в кошенину, и его глаз, тот, который не затек кровью, горячечно и остро сверкал.
Галазянов, вытирая платком пыльное лицо, буднично, словно приглашал за стол, попросил жену Фрола:
– Подойдите, сударыня, поближе.
Сноха, продолжая зажимать рот ладонью, приблизилась. С каждым шагом лицо ее сильней бледнело, и, когда она остановилась возле Галазянова, напротив Фрола, оно стало у нее без кровинки, словно посыпанное мукой.
– Послушай, голубчик, – Галазянов легонько постучал плеткой в плечо Фрола, – может, ты теперь заговоришь. Лучше, конечно, заговорить. Иначе… Первым делом посадим тебя на коня, чтобы лучше видел. Выпорем старика со старухой, а уж потом вот здесь, – он показал плеткой себе под ноги, – мои ребятишки поиграются с твоей женушкой. Ну а если и это не пугает, тогда придется всех отправить на отдых.
В глазах у жены Фрола плеснулся страх. Степан охнул, ноги у него подкосились, и он тихо опустился на землю.
– Выбирай, голубчик.
Лицо Галазянова было напротив, и Фрол с ужасом увидел, что глаза у поручика мертвые. В них не было света. Они не зажмуриваются, на что бы ни пришлось глядеть. Фрол вздохнул, переступил босыми ногами, которые начали отходить от крепких сыромятных ремней – их словно покалывало тонкими иголками.
Видел перед собой сморщенное, облитое слезами лицо матери, бессильно сидящего на земле отца, жену с зажатым ладонью ртом – он видел всех их сразу. Дрогнуло сердце – от жестокого битья не дрожало, а тут дрогнуло.
А недалеко от Крутоярова, в глухой обской протоке, сидели и ждали его партизаны. К вечеру он должен был к ним вернуться, рассказать, сколько в селе карателей и где пулеметы. А завтра утром из-за Оби ударят на Крутоярово главные силы. Но это завтра, а перед Галазяновым он стоит со всем семейством сегодня. В какую сторону сделать шаг? Фрол снова переступил босыми ногами на колком жнивье и понял: он не может сделать шага ни в какую сторону.
Из-под телеги, привлеченный многолюдьем и конями, выполз на четвереньках Егорша, на его пухлых губешках надувались и лопались пузыри, белела из-под задравшейся серой рубашки голая попенка. Он прополз немного и остановился, поднял головку с русыми, кудрявыми волосами. Легкий ветерок их чуть шевелил.
– М-да-с, – словно в раздумье проговорил Галазянов и показал плеткой на Егоршу. – Ну-с?
Фрол снова посмотрел на поручика, все в те же мертвые глаза.
– Поехали, – сказал. – Прощайте. Анна, береги Егоршу.
Солдаты хотели было снова связать ноги Фролу и накинуть на голову мешок, но Галазянов, махнув плеткой, остановил их – не надо. Фрола подсадили на коня, но рук не развязали.
– Фролушка-а-а!
Не оглянулся. Сзади, сунув приклад карабина под мышку, ни на шаг не отставая, ехал солдат.
Ныли связанные за спиной руки, худой, измученный конь с выпиравшими наружу ребрами шел тяжело, через силу, словно чуял, что и его всадник едет тоже через силу. Осталась позади елань, не убранная еще рожь. Сосны, тесно сомкнувшись ветками, не допускали солнце на узкую боровую дорогу. Но вот они расступились, отошли в сторону, и перед глазами блеснула недалекая уже синева реки.
Фрол смотрел в широкую спину Галазянова, перетянутую ремнями, а видел его мертвые, остановившиеся глаза. Мужики ждут в протоке, ждут донесения, а он едет позади Галазянова и впереди хмурого бородатого солдата, под мышкой которого торчит приклад карабина, а черный ствол покачивается, готовый в любой момент плюнуть свинцом между лопаток. Сейчас будет поворот, и дорога пойдет вдоль берега до самой черной березы, до того места, где сходятся три дороги. Перекресток. Отсюда, от этой молоденькой черной березы, он уходил к партизанам. Здесь пришли к нему в голову и складно сложились слова. Не в первый раз уже случалось у него – думал о прочитанном, и вдруг откуда-то появлялись слова, вставали одно за другим и удивляли его самого. Вот и тогда:
Лицом к лицу
На перекрестке
Добро и зло
Стоят всегда!
Вот скоро и он, Фрол Агарин, доедет до своего перекрестка. За спиной – черный, настороженный глаз карабина и семья, впереди – мужики, ждущие его с нетерпением, и прямая спина Галазянова, перетянутая коричневыми ремнями. Ехали неторопкой рысью, стук копыт по твердой, непылившей дороге звучал негромко, глухо. Ближе и ближе черная береза, уже хорошо видны ее опущенные вниз ветки, каждая по отдельности. На них густо высыпали сережки – новые семена скоро упадут на землю, новые ростки проклюнутся из них, только не хочется, чтобы стволы будущих берез были черными. Зачем на земле черные березы? Они должны быть белыми. Белыми, как этот прекрасный свет, на котором быть Фролу осталось совсем немного. Он потихоньку вытащил из стремени левую ногу, а когда от березы его отделяло лишь несколько шагов, вытащил и правую. «Лицом к лицу на перекрестке…»
Резко оттолкнулся от ствола березы, с маху слетел на землю, тяжело ударился, хыкнув нутром, и, судорожно перебирая ногами, подталкивая самого себя, связанного и неповоротливого, покатился к обскому обрыву. Со спины на живот, с живота на спину; синее высокое небо перед глазами и сразу – горячая земля; небо и земля, и еще успел в какой-то раз, переворачиваясь, увидеть муравья с малой соломинкой, он показался ему необычайно большим. Выстрел – брызнуло горячим в щеку, с живота на спину – синее высокое небо опустилось и стало красным. Торопились солдаты, не ожидали такой прыти от связанного и промазали. Со спины на живот, с живота на спину – тяжелое тело здорового и сильного мужика стремительно покатилось с крутояра, вздымая за собой пыльный след сухой глины. Звонкий всплеск долетел наверх, и конь, оставшийся без седока, поднял к небу голову и громко заржал.
Принимай своего сына, матушка Обь, принимай в свои объятия. На твоих берегах он родился, твоей водой был вспоен, и в твоей текучей глубине закончилась его жизнь.
Андрей задумался, сидя на черном стволе, а Нефедыч, подняв капот, копался в моторе и не торопил Агарина.
42
Однажды, еще в давнем детстве, Козырин возвращался на лыжах из леса в деревню, и его в открытом поле застигла метель. Он тогда едва не замерз. И с тех пор не любил метелей – они всегда нагоняли на него непонятную тоску. Когда за окном начинала буянить злая сибирская непогодь, когда стекла дрожали от порывов ветра и по ним соскальзывал сухой колючий снег, Козырину всегда казалось, что его ждет какая-то западня, замаскированная снежной каруселью и свистом ветра. Теперь, вытянувшись на узких нарах в камере, в которой было только одно махонькое зарешеченное оконце, он слушал нудные завывания вьюги и с отчаянием сознавал – вот она и подстерегла, западня. Его обложили, как волка, и куда бы сейчас ни кинулся в надежде найти выход, везде будет натыкаться на отпугивающие красные флажки. Козырин был слишком мат