Оутс приказал всем полицейским и рабочим покинуть тоннель, простой здравый смысл требовал этого. Весь бензин уже закачали вниз; по телефонной связи сообщили, что жидкость уже достигла пляжа и точно по прорытой траншее ушла в шахту. Наверняка теперь уже все горючее достигло территории будущего взрыва. Все, что ему осталось — это поджечь запальный шнур, чтобы произвести величайший рукотворный взрыв в истории.
Ни одно человеческое существо не пострадает, в этом он был убежден. Но сможет ли грядущий холокост освободить человечество от чего-то настолько кошмарного, что и вообразить нельзя? Если нет, то колоссальная ответственность ляжет на его плечи. Но нет, у него все получится. Жаль только, что сам он может погибнуть раньше, чем станут известны результаты этой кропотливо подготовленной операции.
Ученые предупреждали его о том, что взрыв большой массы бензина может вызвать мощную ударную волну; и тогда проход, ведущий к пляжу, превратится в род орудийного ствола, по которому волна испепеляющего жара устремится вверх, сжигая все на своем пути.
Они настаивали, что закачивать бензин в шахту необходимо с пляжа, сквозь пробуренное отверстие, ведущее вниз; при нормальном положении вещей так бы оно и было, однако существовали неразрешимые проблемы, в частности, в том, что черный базальтовый утес опускался в этом месте почти отвесно в море, а беспорядочно набросанные валуны и пропасть затрудняли подход техники. Спустить оборудование и провести людей по большому тоннелю тоже было невозможно, так как он становился чем дальше, тем уже, а в месте своего выхода на пляж составлял всего три-четыре фута в поперечнике. Любое другое решение требовало многомесячной подготовки, на которую у них не было времени.
— Как вы собираетесь это сделать? — спросил у Оутса доктор.
Тут наконец настала настоящая тишина; насосы и прочие механизмы отключили, полиция и рабочие покидали тоннель, бросая любопытные взгляды на остававшуюся троицу.
— Электрической искрой, — ответил Оутс. — Идея Беллоуза. А в собачке ставится часовой механизм, который запускается через двадцать минут после включения. По нашим подсчетам, именно за такое время вагончик докатится до дальнего конца. Цепь замкнется; возникнет серия искр, от которых за последующие десять минут вспыхнет бензин. В теории стена огня устремится вниз от пляжа и приведет в действие взрывчатку на глубине.
Ланкастер криво усмехнулся:
— Это в теории, капитан.
Оутс рассеянно кивнул, издалека глядя на чудной круглый вагончик с резиновыми колесами.
— Хватит тут торчать, — сказал он. — Я запущу механизм. Потом пойду к вам. А вы отправляйтесь наверх немедленно. Это приказ.
Его товарищи молча переглянулись.
— Ну, вы знаете, что делаете, — сказал Беллоуз. — Но вы уверены, что не хотите, чтобы я остался? В конце концов, ведь это я сконструировал эту штуку.
Оутс покачал головой:
— Я справлюсь. Встретимся наверху.
— Если не на небе, — мрачно пошутил доктор.
Все трое обменялись напряженными улыбками. Затем двое двинулись к выходу, осторожно шагая в пространстве, насыщенном парами бензина, о чем свидетельствовал запах. Оутс почувствовал, как холодный пот выступил у него на лице. Вкрадчивый шепот снова зазвучал в его ушах. Нельзя было терять ни минуты.
Он шагнул вперед, туда, где склон круто уходил в первозданную тьму, которую не могли рассеять специально укрепленные над провалом фонари. Мягким движением он отвел от стены вагончик и установил калибровочный датчик так, как показывал ему Беллоуз, да не один, а дюжину раз. Его сердце билось так сильно, что заглушало даже тиканье часового механизма. Он еще раз взглянул на часы. Оставалось ровно двадцать минут.
Оутс был человек нерелигиозный, но тут все же прочел короткую молитву.
— Господь да сохранит нас от сил тьмы, — сказал он.
С этими словами он отпустил круглобокий вагончик по склону вниз, в темноту и бесконечный ужас пульсирующих тварей, что выли и извивались за рифом, тянувшимся вдоль темного побережья нечестивого Инсмута.
Ким НьюманКрупная рыба
Копы Бэй-Сити хватали враждебных иностранцев. Проезжая через этот грязный приморский городишко, я видел, как люди в форме выволокли из бакалейной лавки пожилых супругов. Их соседи, столпившись под мелким дождем, астматически подвывали, требуя крови. После Пирл-Харбора мести жаждали многие. Когда чету Тараки запихнули в автобус и отправили в Манзанар[1], соседи стаей растрепанных грифов налетели на их магазин. Сначала смели продукты, потом принялись все ломать. Светофор словно застыл на красном, и у меня было время все рассмотреть. Тараки жили на втором этаже, над магазином; из окна уже полетела мебель. Тонкий фарфор крошился о тротуар, белые осколки сыпались в канаву, словно выбитые зубы. Любо-дорого было глядеть, как дружно силы демократии встали на защиту Соединенных Штатов от злобных бакалейщиков с Востока, злокозненно снабжавших кабачками ничего не подозревавшее гражданское население.
Между тем у меня была назначена встреча с типом, который держал на каминной полке статуэтку Девы Марии в обрамлении трех фотографий. На верхней была запечатлена его белокурая мамаша, на левой — Чарльз Лучиано[2], а на правой — Беннто Муссолини. Тараки, законопослушные граждане Америки, всю жизнь поддерживавшие демократов, проведут войну в концлагере посреди пустыни, а Джанни Пасторе, сицилиец по происхождению, не поддерживавший ничего, кроме собственного семейного бизнеса, в высшей степени незаконного, отсидится в особняке с мраморным фасадом, выстроенном на медяки, которые люди проигрывали в нелегальных лотереях, опускали в игровые автоматы либо отдавали за услуги красивым девочкам со старой родины синьора. Я не однажды бывал в его дворце, но пока не поддался искушению запустить в которую-нибудь из двенадцати статуй муз бутылкой бурбона.
Купить за деньги любовь можно, а вот хороший вкус — даже внести задаток не получится.
Дворец стоял на холме, чуть дальше по бульвару от особняка Тайрона Пауэра[3]. Однако теперь Пасторе вешал свою федору[4] с норковой лентой на гвоздь в мотельном комплексе Бэй-Сити на берегу океана, как агенты по продаже недвижимости величают кучу жалких сараев, выстроенных на пляже для удобства людей, которым нравятся ковры, вечно засыпанные песком.
Перед тем как оказаться в замкнутом пространстве с кем-нибудь вроде Пасторе, мне всегда хочется глотнуть свежего воздуха, поэтому я оставил свой «Крайслер» в паре кварталов от «Сивью-Инн» и прошел остаток пути пешком, спасаясь «Кэмелом» от сырости. Говорят, что в Южной Калифорнии дождя не бывает, а еще говорят, что Военный флот США нельзя застать врасплох. В том феврале, через три месяца после вступления Америки в войну, которая для остального мира началась в 1936-м — по китайскому счету или в 1939-м — по польскому, дождь шел почти не переставая: днями он моросил, нагоняя тоску, а тревожными ночами в небе начиналось настоящее грозовое шоу со световыми эффектами молний, как у Де Милля. Инфлюэнца косила бойскаутов, которым было доверено обшаривать горизонт в поисках японских или немецких подлодок, а фабриканты плащей и зонтов, не успевшие перевести свои заводы на военную продукцию, загребали невиданные барыши. Мне дождь не мешал. Дождевая вода, в отличие от многого другого в Бэй-Сити, была хотя бы чистой.
Мальчонка с деревянным автоматом выскочил из-за куста и огорошил меня звуковыми эффектами, прерывая свое оглушительное «тра-та-та» воплями:
— Умри, косоглазый япошка!
Я схватился за сердце, пошатнулся, и он прикончил меня короткой очередью. Погибнув за императора, я дал мальчишке десять центов, чтобы он смылся. Что ж, если дальше так пойдет, то маленький сорванец успеет подрасти и отправиться на войну, где будет убивать по-настоящему, а потом вернется домой в цинковом гробу, или живой, но контуженый, или со съехавшей крышей. А пока Калифорния готовилась к военным действиям, особенно с тех пор, как кто-то заприметил японскую субмарину недалеко от Санта-Барбары. Помимо интернирования бакалейщиков, наши лучшие умы были заняты сочинением песенок вроде «Ша, япошки, Тихий будет наш!», «До свиданья, мама, я еду в Йокогаму», «Япошек с карты мы сметем, как крошки со стола» и «Косоглазые запели, встретив Когенов и Келли». Занук[5] пожертвовал Вест-Пойнту[6] весь выводок своих аргентинских пони для поло, а сам приказал снять с себя мерку для опереточного мундира полковника, чтобы вступить в сигнальные войска и покорить страны Оси[7], позируя для рекламных фотографий.
Я пытался вступить в армию через два дня после Пирл-Харбора, но не прошел комиссию. Слишком много сотрясений мозга. Они сказали, что меня, должно быть, часто бьют по голове, вследствие чего я предрасположен к обморокам. В сущности, они правы.
«Сивью-Инн» оказался пуст — пал одной из первых жертв войны. У него был собственный мол, вдоль которого болтались на волнах зачехленные парусиной моторки. В предвечерних сумерках я разглядел силуэт «Монтесито», стратегически заякоренного за пределами трехмильной зоны. Вот и положительная сторона восточной угрозы: японцы могли пустить ко дну большую часть флота Соединенных Штатов — это плохо, зато по их милости закрылось плавучее казино Лэйрда Брюнетта — и это хорошо. Никто не жаждал просаживать в рулетку все, вплоть до перламутровых пуговиц от рубашки, при этом рискуя быть торпедированным в любую секунду. На мой взгляд, такая опасность только добавляла пикантности веселому и увлекательному процессу обогащения Лэйрда Брюнетта, но я сужу как жалкий детектив, вкалывающий за двадцать пять долларов в сутки.