о-английски означает «печаль». Фамилия его, естественно, О’Дрисколл, и от него я впервые узнал, что по-настоящему она пишется О’Хайдерскейол и означает «посредник». Имена вообще имеют в этой стране большое значение. Наша фамилия, Хакет, к сожалению, здесь не в чести, так как в 1631 году два галеона корсаров из Алжира разграбили Балтимор, многих убили, а двести человек увезли с собой для продажи на невольничьих рынках Африки. А дорогу через проливы показал им человек по фамилии Хакет, которого впоследствии поймали и повесили в Корке. Ах, если бы я знал их язык, как много интересного открыли бы мне эти произвольные знаки, которыми мы пользуемся!
За неимением другого собеседника я то и дело оказываюсь в компании Бреннана, который стал моим гидом и провожатым на этом острове. Настоящей родни я здесь не нашел, хотя несколько человек назвались моими дальними родственниками. Некоторое время спустя я успокоился и стал занимать праздные дни рыбалкой и пешими прогулками.
Несколькими днями позже меня на остров прибыли еще визитеры, но ненадолго, всего на несколько часов. Бреннан объяснил мне, что один из них был официальным представителем английского правительства, а другой — ирландского. По всей видимости, в ходе войны за независимость немало английских солдат и офицеров пропали без вести, и судьбы их оставались неизвестными. На нашем острове тогда тоже была крошечная военная часть. Капитан, сержант и четверо рядовых. однажды ночью капитан исчез. Полагали, что он был захвачен и расстрелян местными партизанами. однако все попытки прояснить его судьбу так ни к чему и не привели. Островитяне хранили молчание. Партизаны, многие из которых сейчас входят в ирландское правительство, также не спешат пролить свет на это событие. И вот теперь, девять лет спустя после исчезновения, английские власти при помощи официальных властей Республики Ирландия решили это дело закрыть.
Я повстречал английского чиновника как-то утром, на прогулке, и мы разговорились об этом событии.
— Беда в том, — сказал он, — что эти проклятые местные молчат, как рыбы.
Он любезно игнорировал тот факт, что я как уроженец этого острова тоже вполне могу быть причислен к «проклятым местным».
— Слова из них не вытянешь. Кодекс молчания какой-то, хуже, чем на Сицилии.
— Вы считаете, что это местные жители убили капитана?..
— Пфайфера, — подсказал он. — Может, не они сами, но я точно знаю, что им известно, кто это сделал. Наверное, партизанский отряд с Большой земли. На этих островах во время войны мало что происходило, хотя в западном Корке дрались по-крупному. Много накопилось дурной крови. Да и к политическим разногласиям здесь относятся всерьез. Взять хотя бы местных… им не нравится правительственный чиновник, с которым я приехал.
— Почему?
— Он представляет Свободное Государство. А в здешних местах в годы войны большинство было за республику. Но они проиграли и теперь ненавидят Свободное Правительство Ирландии. Полагаю, они нам ничего не скажут. Зря мы сюда приехали, только время убили.
Я кивнул из сочувствия к его задаче.
— Может, вы оставите мне вашу визитку, и тогда я, если услышу что-нибудь… какие-нибудь полезные сплетни… сразу вам напишу. Как знать. Может, они скажут мне то, чего не скажут вам.
Он радостно заулыбался.
— Вот это я называю спортивным поведением, лейтенант. (Он произносил это слово любопытно, как это делают англичане: лефтенант.)
— Когда исчез ваш человек?
— Девять лет назад. Вообще-то ровно девять будет 30 апреля. — Он сделал паузу. — Вы ведь живете в розовом беленом коттедже у мыса, так?
Я подтвердил его мысль.
— Любопытно, но капитан Пфайфер тоже был расквартирован именно туда перед тем, как исчезнуть.
В тот же день чиновники покинули остров, а я заговорил об этом деле с Бреннаном. однако я поспешил с выводами, решив, что раз я сам родился на этом острове и принадлежу к старинной здешней семье, то местные жители будут доверять мне больше, чем чиновникам из Дублина и Лондона. Я был для них американцем, чужаком, и они вовсе не спешили делиться со мной всеми тайнами острова. Бреннан тактично отвечал на мои вопросы, но результат все равно был тот же. О судьбе капитана никто со мной говорить не хотел.
Несколько дней спустя я почти позабыл о Пфайфере. Мы с Бреннаном отправились на рыбалку. Нашей целью была морская форель, или бреак, как называл ее Бреннан. Мы сели в его ялик — по крайней мере, я так его называю. Он зовет его наомхог, это чудная, легкая лодочка из парусины, натянутой на деревянную раму и для прочности многократно покрытой смолой и дегтем. Несмотря на хрупкость, это было очень маневренное суденышко, справлявшееся с волной с поразительной ловкостью. В одной или двух милях от острова из воды поднималась жутковатая изогнутая скала высотой тридцать или сорок футов. Бреннан называл ее камкерриг, а когда я спросил его, что это значит, он ответил, что ничего, просто «гнутый камень». По его мнению, морская форель должна была проходить здесь, мимо гнутого камня в бухту Ревущей Воды неподалеку. Подойдя к скале на веслах, мы остановились футах в ста от линии прибоя, который, ревя, как медленный гром, бился о камень с прожилками водорослей, и забросили удочки.
Первое время рыбалка шла хорошо, нам не приходилось стесняться нашего улова.
Внезапно, не помню точно, как именно это случилось, над нами прошла какая-то тень. Я поднял голову, ожидая увидеть облако, закрывшее солнце. Но оно стояло высоко и светило по-прежнему, хотя света от него как будто и не было. Никаких облаков, на которые можно было бы списать этот феномен, в небе тоже не было. Повернувшись к Бреннану, я увидел, что он стоит на коленях на носу лодки и, склонив голову, вглядывается в воду. Только тогда я заметил, что вода вокруг нас потемнела, став угрюмой, черно-зеленой, как бывает, когда море вдруг нахмурится перед штормом, омраченное тенями стремительно несущихся облаков. Но в тот раз небо оставалось чистым.
Я почувствовал, как воздух, сырой и холодный, облепил меня и сдавил со всех сторон.
— Что это? — спросил я, оглядываясь в поисках объяснения любопытного феномена.
Но Бреннан уже схватил весла и изо всех сил греб прочь от гнутой скалы, к далекому берегу острова. Начисто позабыв весь английский, он непрерывно бормотал что-то на красноречивом ирландском и, несмотря на явную спешку, то и дело бросал весла и преклонял колени.
— Бреннан, — крикнул я ему, — успокойся. Что ты говоришь?
Некоторое время спустя, когда между нами и гнутым камнем пролегло порядочное расстояние, к солнцу вернулось тепло, а море снова радостно заулыбалось, отражая синеву небес, Бренан извинился.
— Мы слишком близко подошли к скале, — сказал он. — Там есть сильное подводное течение, против него нам не выгрести.
Я нахмурился. Мне так совсем не показалось. Я прямо сказал ему об этом, но он оставил мои слова без внимания.
— Просто я испугался, что нас затянет в это течение, — сказал он. — Вот и помолился немного.
Я поднял бровь.
— Мне показалось, что это была длинная и выразительная молитва, — заметил я.
Он усмехнулся.
— Длинную молитву скорее услышат, чем короткую.
Тут усмехнулся я.
— А что это была за молитва? Вдруг она и мне пригодится?
— Я просто сказал, Господь между мной и дьяволом, девять раз и девять по девять раз.
Это меня озадачило.
— Почему же девять? Разве счастливое число не семь?
Он был изумлен моим, как он наверняка считал, устрашающим невежеством.
— Семь? Семерка в этих местах считается несчастливой. Только число девять свято. В древние времена неделя состояла из девяти дней и девяти ночей. Разве у Кухулинна было не девять орудий, разве король Леогар, идя арестовывать святого Патрика, не приказал соединить вместе девять колесниц, как было заведено богами? И разве королеву Медб сопровождали не девять колесниц…
Я поднял обе руки, чтобы унять этот эмоциональный взрыв.
— Хорошо. Я вам верю, — улыбнулся я. — Значит, важное число — девять.
Он умолк, несколько мгновений глядел своими зелеными, как море, глазами прямо в мои, потом пожал плечами.
В тот вечер я пошел в амбар Томаса О’Дрисколла, который назывался постоялым двором, хотя на самом деле был всего лишь лавочкой, где можно было купить выпивку и разные товары в те дни, когда с Большой земли приходил корабль. Такие места называются сибином, или, по-английски, шибином, то есть питейным заведением, торгующим без лицензии. Там уже собрались местные старики, и Бреннан сидел в углу у огня на трехногом табурете, покуривая трубку. Как я уже упоминал, на острове он был главным выразителем общественного мнения, и старики, усевшись вокруг него полукругом, громко говорили по-ирландски. Вот когда я пожалел, что не понимаю ни слова. однако два слова, которые непрестанно повторялись в их беседе, я все же расслышал. Даоин Домейн. Для меня они звучали вроде «дайнйа доуан». однако, заметив меня, они тут же замолкли. В их молчании мне почудилась странная неловкость. Бреннан смотрел на меня с особенным выражением на лице… я не сразу понял, что это было… но потом определил его как печаль.
Я предложил купить всей компании выпить, но Бреннан меня остановил.
— Давай-ка лучше я тебя угощу, — сказал он. — Негоже такому, как ты, покупать выпивку таким, как мы.
Их поведение в отношении меня тоже показалось мне странным. Не могу определить, в чем именно: они были дружелюбны и гостеприимны, как всегда, вот только в глазах засквозило что-то непонятное — они разглядывали меня, словно диковину, и, затаившись, ждали, — но чего?
В тот вечер я рано возвращался из амбара и заметил, что ветер дул с юга через камкарриг прямо на мыс, где горстка коттеджей ютилась на самом краю обрыва. Странно, за шумом порывистого ветра, раскачивавшего тяжелые черные валы, которые вкатывались в Бухту Ревущей Воды и разбивались о гранитные уступы островной крепости, мне послышался свист, похожий не столько на вой ветра, сколько на плач изгнанного животного, страдающего от одиночества. Звук показался мне таким сильным, что я даже подошел к двери своего коттеджа и некоторое время стоял, вслушиваясь, не окажется ли это и впрямь какое-нибудь животное в беде. Но звук постепенно затерялся в вое ветра, налетавшего с моря.