Она развернулась и сползла на пол. Приподняв половицу так, чтобы прошла рука, она нашарила под ней пластиковый футляр. Осторожно вытянув его через дырку, она положила его перед собой на пол.
Сердце Даниелы часто билось. В голове роились вопросы. У нее было такое чувство, словно она держит своего потерянного брата за руку и он вот-вот с ней заговорит.
В футляре оказались две фотографии, карта Бухареста, на которой шариковой ручкой были проведены линии вдоль определенных улиц, смыкавшихся друг с другом, и два письма, адресованные брату и подписанные «Даниела».
Сначала она решила, что у брата случился роман с какой-то женщиной, которую звали так же, как и ее. Пока не начала читать первое письмо. Пока не поняла, что письмо написано якобы ею самой в ответ на другое, полученное от него. У нее все хорошо, она живет в Констанце, говорилось в письме. Работает на ткацкой фабрике, зарабатывает неплохие деньги, вступила в партию.
Во втором письме было сказано, что она с большой теплотой вспоминает детство, но что в Констанце ей хорошо и она не имеет ни малейшего желания возвращаться в Бухарест.
Видимо, брата обманули этой историей, и он попросил разрешения увидеть ее. И его упрятали. Она не была в Констанце с ранней юности, когда ее ненадолго перевели в сиротский приют на Черном море. однако, судя по почтовым штемпелям, письма пришли оттуда совсем недавно.
Письма ее расстроили. О предназначении карты она могла лишь догадываться. Но фотографии… Там, где она ожидала найти драгоценные снимки любимых родителей, оказались официальные портреты диктатора и его жены, в полном здравии.
Глядя на вечно юную улыбку тирана и спокойное, чуть вытянутое лицо его жены, она почувствовала, как ее желудок завязывается узлом.
Мозг неохотно зашевелился, припоминая граффити ПРЕДАТЕЛЬ на стене передней и дополняя логическое уравнение недостающими данными. Зря она решила, что это написали агенты Секуритаты.
Она шла по знакомым улицам и чувствовала, что из каждого окна, даже из тех, что были заколочены досками, на нее устремлен чей-то взгляд.
Теперь она вспомнила, что говорили телерепортеры, рассказывая о революции в Румынии. Оказалось, что многих румынских сирот помещали в специальные заведения, где их с младых ногтей учили любить и почитать диктатора и его жену, как только дети научались распознавать лица на фотографиях. Они вырастали, любя Николае и Елену как своих приемных родителей, и потом с легкостью превращались в личную охрану вождей — чернорубашечников.
Последняя улица привела ее на бульвар, и перед ней засияли громады жилых домов.
Они составляли самое надежное и безжалостное подразделение Секуритаты. Так говорили репортеры по телевизору. И у нее не было причин сомневаться в их словах. ПРЕДАТЕЛЬ. Семейные фото его приемных родителей. Ее имя и детдомовский номер, нацарапанные на стене.
Дворец сверкал за фонтанами, в сотнях окон играли солнечные лучи. У нее защипало глаз. Какая-то соринка попала в него и мешала смотреть. Она заморгала, но продолжала идти, хотя в голове у нее звенело.
В Белграде она видела по телевизору стоячие кадры, на которых оба Чаушеску лежали у стены, насквозь прошитые пулями.
Раздался тихий пульсирующий звук.
Тоннели, тоннели…
После суда Чаушеску вывели из зала под охраной, в присутствии специально набранной группы судей и наблюдателей. Человек с камерой шел позади и еще не добрался до выхода, когда прозвучали выстрелы. Вот почему он снял только трупы, но не саму казнь.
Или даже так: капля макияжа, немного притворства, и вся история оказывается разыгранной, как по нотам.
Соринка в глазу увеличивалась в размерах, пульсация превратилась в шум в ушах. Дворец сиял. Тоннели молчали.
Когда соринка превратилась в вертолет, а Даниела поняла, кто возвращается на нем домой, она уже бежала по морю засохшей грязи к мерцающему рифу. Пока они, худые и потрепанные, но живые, высаживались на крышу Дворца Народа, Даниела подбежала к первой попавшейся двери и забарабанила в нее. Здание отталкивало и притягивало ее, пугало и восхищало в одно и то же время, и она во весь голос требовала, чтобы ее впустили.
Властелин вернулся, и жизнь, а с ней и смерть начинались снова.
Дэвид ЛэнгфордДипнет
Зимой 1990 года я наконец собрал воедино подозрения, копившиеся целое десятилетие, и почти пожалел, что копнул так глубоко. Открытие правды о мире может оказаться столь же сокрушительным, как и узнавание правды о самом себе. Возможно, вверив свои беспорядочные мысли диску, я начну мыслить яснее и найду способ избежать следующего шага, который сейчас представляется мне катастрофически неизбежным.
Моя дочь…
Центром тайны, которую, как мне представляется, я открыл, является крошечный американский портовый городок, где сам я никогда не был, но у моей покойной жены Джанин жила там то ли тетя, то ли двоюродная сестра. (Слишком много лет прошло, и я уже не помню все, что она говорила, дословно, хотя и жалею об этом.) Все равно, его название знают все в нашем деле, хотя пользователи редко сознательно обращают на него внимание. Первое, что они видят на экране, запуская любой компьютер марки Дипворд, это возникающий на фоне волнообразного дизайна, пусть и на долю секунды, значок авторского права Дипворд Коммьюникейшн Инкорпорейтед, Инсмут, Массачусетс.
Сам я сейчас пользуюсь версией 6.01. Несмотря на все мои недавние подозрения, я привык к плавной гладкости ее работы. Все программисты клянутся, что наша индустрия развивается стремительно и всегда находится «на переднем крае», но в душе большинство моих коллег — приверженцы традиции и ритуала. Освоить новую комбинацию клавиш, чтобы перейти на более совершенную программу и сберечь время? Нам некогда.
Теперь я жалею, что не нашел времени послушать Джанин, когда она рассказывала мне о своем визите к провинциальным родственникам. Ее образ меркнет в море воспоминаний, память отредактировала его, стерев былую жизнерадостность и оставив застывшее лицо, как на единственном сохранившемся у меня снимке (Джанин всегда плохо выходила на фото). Что же она говорила… что-то смешное, но я не слушал, а раздумывал над программным кодом. Заброшенный городок на побережье, в окружении тоскливых соляных пустошей, его немногочисленные обитатели — готовые персонажи «Негостеприимной фермы», скособоченные поколениями близкородственных браков: «Аррр, — смешно копировала она, — да ты, как я погляжу, не из наших, ишь, на какие каблучищи влезла, хе, хе… И так далее, в том же духе». Останься она жить, ей было бы сейчас не до шуток.
В рекламном проспекте много трепа о том, как благосостояние вернулось в заброшенные дома, едва волшебная палочка программной индустрии коснулась города на заре всеобщей компьютеризации. Новые фривеи прорезали соляные трясины. В 70-е и 80-е Дипнет превратился в интернационального монстра, чьи щупальца раскинулись повсюду. Деревенщины и генетические мутанты уцелели только в колонке юмора наших профессиональных газет; так мы, по крайней мере, думали.
Я прерываюсь. Сара своим густым, затрудненным голосом, который я научился понимать, сообщает мне, что хочет поиграть на моей резервной машине в компьютерную игру. Ее десятый день рождения не за горами, скоро придется покупать ей отдельный компьютер. Джанин хотела много детей, но Сара — все, что у меня есть. Я очень ее люблю.
И все же я жалею, что она совсем не похожа на Джанин, которая была красива.
Когда тайная история нашего времени станет явной, боюсь, Джанин заслужит в ней особого упоминания как одна из первых жертв. Ведь нас только сейчас начинают предупреждать о том, что беременным женщинам следует остерегаться электромагнитного излучения, в особенности исходящего от мониторов. Под серебристой рябью окружающего нас мира всегда прячется какой-нибудь монстр, как когда-то талидомид.
В те дни невинности, когда компьютеры были медлительнее и примитивнее, чем сейчас, и наверняка лишены какой-либо защиты от утечки электромагнитного излучения, мы с Джанин были бедны. Доход, который приносили ее технические тексты, был для нас важен, и она до самого конца беременности почти не вставала из-за клавиатуры. Хуже того, она была близорука (что придавало взгляду ее серых глаз замечательную отстраненность) и сидела, буквально уткнувшись в монитор.
В те последние месяцы она пользовалась программой Дипнет 1.6.
Лучше не считать, сколько времени из последних отпущенных нам месяцев мы провели вместе. Когда я закруглялся со своей подработкой, мы с Джанин зачастую уставали до такой степени, что могли только молча сидеть и смотреть друг на друга помутившимися глазами, как сквозь воду.
Разумеется, я сказал, что пойду с ней на роды; как обычно, она поняла мои истинные чувства и ответила, что незачем корчить из себя мученика. Даже став такой большой, что с трудом могла повернуться в постели, Джанин не утратила доброты и чувства юмора. Все продолжалось очень долго: для меня это были одиннадцать часов в серой комнате ожидания, где несло кофе и дезинфекцией, ее последние одиннадцать часов. Никогда прежде я не видел, чтобы профессиональная медсестра так угрюмо выражала соболезнования, как та молоденькая, которая даже проговорилась, стоит ли ставить на искусственное жизнеобеспечение младенца.
Думаю, пройдет не так уж много лет, и наша трагедия станет классическим примером чрезмерного воздействия электромагнитного излучения в период беременности и его патогенного влияния на развитие тканей, в особенности младенческих. Отсюда выкидыши, лейкемия у младенцев и аномальное развитие плода.
Сару мне некоторое время не показывали. (Джанин не показали вообще.) Возможно, трудные роды перекрутили ее мягкие косточки, придав им невозможную форму, а потом они расслабились, как это бывает у младенцев, и заняли нормальное — или почти нормальное — положение. Никто так и не объяснил мне, откуда взялись швы по бокам ее горла. Жалко, что не удалось расспросить ту первую медсестру, ей явно было не по себе.