ашины стояли ближе к краю, приходилось бросать все, выходить на улицу и отгонять их, освобождая уезжающим путь. Да еще и наша собственная машина отказывалась заводиться каждые две недели, несмотря на регулярные визиты на станцию техосмотра, которая тоже располагалась так неудобно, что хуже не придумаешь.
Квартира, в которой мы поселились, была великолепна, но и там нас преследовали сонмы надоедливых мелких проблем. Бойлер, который гас дважды в день, находился как раз под кухней, так что нам регулярно нечем было помыть посуду. Лампочки в квартире перегорали с интервалом минут в сорок, причем каждая оказывалась сделана где-нибудь в Сомали, так что найти подобную в местных магазинах не представлялось возможным. Живший под нами старый хрыч умудрялся сочетать тугоухость, из-за которой его телевизор весь день работал на громкости рок-концерта, с удивительной чуткостью, из-за чего он орал на нас по ночам, если мы осмеливались хотя бы вздохнуть после одиннадцати.
До самого четверга мы думали провести уикенд дома, как всегда. Обычно к концу рабочей недели мы выдыхались настолько, что сама мысль о том, чтобы собирать вещи, проверять давление в шинах и тащиться куда-то за город, была невыносима. Но тут опять накрылась машина, причем в пятницу вечером, тем самым неожиданно сподвигнув нас на поездку. Наверное, эта случайность просто истощила наше терпение, добавив последний, лишний камешек к пустынному берегу неприятностей, который и без того окружал нас, куда ни глянь.
— К черту, — фыркнула Сьюзен, когда в тот вечер мы кое-как добрались до дома. — Поехали за город.
Утром мы поднялись насупленные, взяли по паре белья, зубной щетке и книжке и угрюмо потопали к ближайшей станции метро. И вот, отметившись, кажется, на всех поездах, существующих в расписании железных дорог Британии, мы прибыли на место. Ну, или почти прибыли.
Пока престарелый автобус, дребезжа, спускался к берегу, мы заметили указатель, согласно которому до Доутона оставалось всего восемь миль. Судя по состоянию знака, местоположение деревни не особо занимало окрестных жителей. Название черными печатными буквами значилось на стреле, которая была когда-то белой, но теперь посерела и покрылась потеками от многочисленных дождей. Вид у нее был такой, словно никому никогда и в голову не приходило ее помыть.
Вообще говоря, все мелкие неприятности, которые отравляли каждый наш день, были сами по себе незначительными. Убивало их количество и беспощадность, с которой они преследовали нас. В результате мы постоянно дергались и не были самими собой. Но в этом, как ни странно, было и свое преимущество: мы быстро узнали друг друга, в том числе и те стороны наших характеров, которые при нормальном положении вещей еще не скоро вышли бы на поверхность. В отчаянных попытках вернуть душевное равновесие мы открывались друг другу, выбалтывали каждый свои секреты.
Один из таких секретов, поведанный как-то поздно вечером, когда мы оба порядком устали и были на взводе, касался матери Сьюзан. Я уже знал, что та оставила несмываемую печать на психике дочери, бросив ее и мужа, когда Сьюзан было всего пять, и так никогда и не позаботившись дать о себе знать. Потребность в защите была одной из причин, толкнувших Сью в объятия ее смехотворного прежнего друга. Но оказалось, что мать еще до своего ухода успела передать дочери и другой страх.
В 1955 году, за десять лет до рождения Сьюзан и за пять лет до замужества, Джеральдин Стэнбери отправилась в отпуск. Отсутствовала она три недели — ездила с подругами из колледжа в круиз по европейским портам. На обратном пути их корабль под названием «Олдвинкль» приближался к английскому берегу в сильный шторм, когда случилось несчастье. Судно неожиданно налетело на неизвестно откуда взявшуюся скалу, которая распорола его корпус ниже ватерлинии, отправив его ко дну. Но бывшим на его борту людям невероятно повезло: один отсек корабля каким-то чудом сохранил водонепроницаемость, и все триста десять пассажиров плюс команда набились туда и до утра ждали помощи. В общем, живы остались все, и, может быть, поэтому крушение «Олдвинкля» не врезалось в память людей, как другие истории морских катастроф.
Мать часто рассказывала Сьюзан эту историю в детстве и всегда делала ударение на том, как страшно было там, на дне, ждать помощи и не знать, придет она или нет. Когда Сьюзан сама рассказала мне об этом однажды вечером, напряженно сидя на ковре нашей гостиной, я был так шокирован, что даже временно протрезвел и сел рядом с ней, чтобы держать ее за руку. За пару недель до того мы с ней чуть не поссорились, обсуждая, куда поедем в отпуск, наступление которого предвкушали. Я, чье детство прошло в приморском городке, люблю море и предложил поехать в Сан-Августин во Флориде. Она уклончиво возражала и предлагала что-нибудь подальше от берега. После того рассказа я лучше понимал, почему.
После того как миссис Стэнбери ушла, история ее чудесного спасения продолжала тревожить ее дочь, хотя и по-иному. Она росла, и у нее появлялись вопросы. К примеру, почему на берегу не было огня, который предупреждал бы корабли об опасности. И почему никто в ближайшей деревне не поднял тревогу до самого утра. Ведь судно пошло ко дну прямо в виду берега, может ли быть, чтобы его крушение осталось никем не замеченным? А если кто-то его все-таки видел, то почему молчал до тех пор, когда уже должно было быть слишком поздно?
Деревня, о которой шла речь, носила название Доутон и представляла собой крошечное поселение на западном побережье Англии. В ту ночь, обнимая Сьюзан, чтобы своим теплом растопить то недоумение, в котором она застыла за годы поисков ответов на свои вопросы, я обещал ей, что мы когда-нибудь съездим туда и прогоним тревоживших ее духов. Конечно, все дело в том, что никто просто не видел, как затонул корабль, иначе наверняка подняли бы тревогу. А маяки иногда тоже подводят.
Утром, когда мы, оба страдая от похмелья, поднялись на работу, такая поездка казалась уже не столь важной. однако в следующие две недели нам случилось провести еще парочку вечеров в пабе, где нас нельзя было достать с надоевшей работы, и мысль о поездке всплыла опять. В жизни — моей и ее — настало время генеральной уборки. Разобраться со своей жизнью, выбросить из нее все следы прошлого, которые могли так или иначе угрожать нашему совместному будущему, было одним из способов укротить лавину повседневности, которая все еще время от времени грозила погрести нас под собой.
Вот почему в пятницу, когда Сьюзан потребовала, чтобы мы провели выходной вне города, я предложил съездить в Доутон, и она согласилась.
Я заметил, что чем ближе наш архаический автобус подбирался к деревне, тем сильнее нервничала Сьюзан. Мне хотелось пошутить о чем угодно. Но я не успел ничего придумать, когда она заговорила:
— Здесь так спокойно.
Так оно и было. За последние десять-пятнадцать минут мы не встретили ни одной машины. Хотя что удивительного: чем ближе день клонился к вечеру, тем хуже становилась погода, а, судя по размерам деревушки на карте, в ней не было ничего такого, зачем туда поехали бы люди, кроме, конечно, тех, кто там жил. Так я и сказал.
— Да, но все же. — Я хотел спросить ее, что она имеет в виду, когда мне в глаза бросились развалины фермы недалеко от дороги. На единственной уцелевшей стене кто-то нарисовал свастику. Моргнув, я показал на нее Сьюзан, и мы оба покачали головами, как это делают либералы среднего класса, когда сталкиваются с силами неразумного.
— Погоди-ка, — сказала она секунду спустя. — А разве ее не наоборот рисуют? — Она была права, и я расхохотался. — Господи, — сказала она. — Это же надо быть настолько глупым, чтобы нарисовать эту гадость, и то неправильно.
Потом наше внимание привлекла стая чаек, вынырнувшая откуда-то из-за автобуса. Птицы были тощие и несимпатичные, они неорганизованно, но с какой-то угрозой кружили около окна. Наблюдая за ними, я все время думал о том, что напоминает мне эта свастика и кому понадобилось забраться в такую глушь, чтобы нарисовать ее здесь. До Доутона было еще две мили. Мне показалось, что ехать сюда, чтобы малевать на никому не нужной стене — слишком долго; с другой стороны, вряд ли такой крохотный приморский городишко раздирают расовые противоречия.
Десять минут спустя автобус обогнул последний поворот, и впереди показалась деревня Доутон. Я повернулся к Сьюзан и посмотрел на нее, приподняв брови. Она глядела вперед, не отрываясь. Вздохнув, я принялся вытаскивать из-под сиденья нашу сумку Оставалось только надеяться, что Сьюзан не ждет от этой сонной деревушки слишком многого. Чего я сам ожидал от этого уикенда, не знаю: ну, переночуем в занюханном бед энд брекфасте, да, может, прогуляемся по набережной до обеда. Я представлял, как Сьюзан будет вытягивать шею, заглядывая вдаль и пытаясь нарисовать в своем воображении то место, где ее мать чуть не рассталась с жизнью, а потом все кончится. Наутро мы отправимся в Лондон. На что еще тут можно надеяться: на чудодейственный поцелуй, исцеляющий все раны детства?
— Вы сходите или как?
Мы вздрогнули и повернулись к началу салона. Автобус встал, по-видимому, где придется, не доехав до крайних потрепанных домов на противоположной морю стороне дороги ярдов пятидесяти.
— Прошу прощения? — переспросил я.
— Автобус останавливается здесь.
Я посмотрел на Сьюзан, и мы расхохотались.
— Что, неужели и ста ярдов до деревни не проедете?
— Здесь останавливаюсь, — повторил шофер. — Решайте.
Не скрывая своего раздражения, мы вылезли из автобуса на обочину. Двери еще не успели закрыться, а водитель уже подал машину назад. Развернувшись в три приема, причем на большей скорости, чем та, с которой он сюда ехал, он помчался прочь от деревни.
— Удивительный человек, — сказала Сьюзан.
— Скорее, удивительная сволочь. — Повернувшись, я заглянул за низкую каменную стену, у которой нас высадили. Каменный спуск, довольно ветхий, вел вниз, к узкой полосе галечного пляжа, о который довольно сильно билась небольшая волна. — И что теперь?