Лесок. За леском серебряные купола, колокольня, красная крыша барского дома. Мистер Бридж приподнялся.
– Шокорово! Вот оно! – обрадованно закричал мужичок и крепко ударил усталую лошадь. Шагом шла она по влажной лесной дороге. Хрустел валежник; встряхивалась на голых корнях телега. Ворота – за воротами вешня, за вешней налево – село, а направо – бывший господский парк и березовая роща.
– Вам куда?
Мистер Бридж осмотрелся, вылез из телеги и, бросив вознице деньги, спокойно пошел к парку и скоро скрылся среди белоствольных берез молодой шокоровской рощи.
Мужичок покатил в село.
«Чудно – а ежели он. Донести? Вот так и так, привез не знай кого. А зачем, спросят, вез, паспорта не спросил?..»
Что же это за местность, куда нежданно-негаданно забросило представителя фирмы «Джемс Уайт Компани лимитед»?
Шокорово – старинное имение князей Муравлиных – задешево досталось в свое время шокоровскому же мужику Степану Тимофееву, который под фамилией Бахрушина вел торговлю лесом и быстро разбогател. Бахрушин свел тысячи две десятин строевого леса, заколотил ставнями окна барского дома, оставив из милости доживать век свой в этом доме дальнюю родственницу князей, носившую ту же фамилию, но уже без княжеского титула, – а сам уехал в Москву и редко-редко появлялся в имении: торговое дело его расширялось, он завел связи с заграницей, приобрел три завода, купил и продал опять не одно имение, – Шокорово потому только не подверглось этой участи, что старик хотел успокоить кости свои рядом с «родителями» на шокоровском кладбище.
По смерти Степана имение досталось сыну его Дмитрию. Поссорившись с братом Петром при дележе наследства, он поселился в Шокорове, построил новый причудливой архитектуры флигель рядом с развалинами старого дома, восстановил цветники, выписал какие-то невиданные до сих пор машины, – но дальше дело не пошло: он опять помирился с братом и уехал в Москву.
Торговый дом «Братья Бахрушины» находился тогда в зените своей славы и даже имел представительство в Лондоне.
Машины ржавели под дождем и ветром, цветник поддерживался старушкой Муравлиной и ее внучкой – Ариадной, да стоял новый дом, куда на лето приезжали отдыхать сыновья Дмитрия – Василий и Николай. Василий скоро занялся коммерческими делами и отдыхал уже не в Шокорове, а в излюбленных купеческими сынками ресторанах; Николай продолжал каждое лето навещать село. Товарищей по деревне ему заводить не разрешалось, и поневоле единственным другом была Ариадна. Приезжал Николай и во время войны – в студенческой форме, потом в форме прапорщика – и уже только затем единственно, чтобы видеться с Ариадной. Первое время по его последнем посещении получала Ариадна толстые пакеты, за которыми сама ходила на станцию, – десять верст туда и обратно, а потом письма прекратились. Старушка Муравлина умерла, и Ариадна, кончив гимназию, поступила учительницей в шокоровскую школу.
Накануне Октябрьской революции приезжал в Шокорово Дмитрий Бахрушин – и вскоре уехал за границу, не дожидаясь насильственного выселения. В деревне ходили слухи, что приехал он только затем, чтобы спрятать драгоценности, опасаясь за их целость, но эти слухи вызваны были скорее разочарованием мужиков в ожидаемых богатствах. Имение перешло совету, потом передано арендатору, который уехал, распродав не только свой инвентарь, но и оставшиеся от прежнего хозяина машины. Имение опустело – и только два сторожа, Ефрем и Нефед, охраняли фруктовый сад, да выселенная из флигеля Ариадна занимала бобыльскую избушку за парком неподалеку от рощи.
Одиноко пережила она эти годы. То и дело местные власти являлись с обыском, отбирали какие-то подписки, требовали сообщить сведения, о каких она и понятия иметь не могла. Разыскивали Василия, разыскивали Николая, разыскивали, наконец, несуществующие драгоценности – и все должна была знать Ариадна. Но потом ее оставили в покое: она посещала теперь уже полупустую и нетопленую школу, ездила в уезд за мукой и капустой и, проголодав зиму, раскопала небольшой огород рядом со своей избушкой.
И в этот вечер Ариадна была в огороде. Надо было полить огурцы – с коромыслом через плечо носила она тяжелые ведра вверх и вниз – от ручья к огороду. В этой крепкой загорелой женщине трудно было узнать худенькую гимназистку, какой была она прежде. Привыкшие к тяжелой работе руки огрубели, и
даже ее живые прежде глаза приобрели тот невидящий взгляд, который привычен для баб, погруженных в работу.
Привычно носила она тяжелые ведра, поливала сухие гряды, думала о том, что огурцы обещают быть хорошими, а картошка растет плохо, что на капусте завелись черви, а убирать их некогда
– словом, о том думала она, о чем думают все не из досуга только занимающиеся хозяйством люди. Она смотрела и не видела – ни старой липы, ни толстого, загнившего пня другой, еще более старой липы, на которой – так ли давно? – часто сидела она с Николаем. Когда это было? И было ли это когда? Летом – огород, зимой – школа, ссоры с мужиками из-за лишнего воза дров, из-за лишнего пуда муки – и никогда не было ни толстых пакетов, ни неутомительных путей на станцию
– за десять верст, туда и обратно…
Где теперь Николай? Ариадна редко вспоминала о нем. Только во сне видела его иногда и почему-то всегда гимназистом, таким же представляла его и наяву.
Ариадна поставила ведра на землю и грустно вздохнула. Еле заметной краской покрылось лицо. Она опять подняла ведра и взглянула на старую липу.
– Ах.
Ей показалось: на полусгнившем пне, опершись щекой на кулак, сидит незнакомец. На нем – широкий сюртук, широкополая шляпа лежит на коленях. Бритое скуластое лицо. Высокий лоб, выдавшийся вперед подбородок.
Ариадна, раскрыв глаза, безмолвно смотрела на незнакомца. Незнакомец быстро поднялся и скрылся в аллее старого парка.
Видел ли ее этот человек? Видел ли ее мистер Бридж? С какой целью пришел он сюда? – Неизвестно. И он сам ничего бы не мог объяснить, так как он не говорил по-русски.
3. Привидение
Ариадна ни минуты не могла оставаться в избе. Будто в первый раз увидала она и покрытые копотью стены, и уродливую, занимавшую половину избы печь, и заклеенные бумагой стекла. Закончив работу, вышла она во влажную сумеречную рощу – и вот – словно не было этих горькими воспоминаниями наполненных лет, словно ей восемнадцать, у нее нежные не привыкшие к работе пальцы, она влюблена первой весенней влюбленностью и идет на свиданье.
Она миновала рощу и парк. Вот господский дом, покосившийся набок. Широкая терраса, с разбитыми, когда-то разноцветными стеклами, лишенная подпорок, готовая ежеминутно упасть крыша. Ариадна осторожно поднялась по ступенькам, открыла дверь. Оттуда пахнуло сыростью. От лунного света – сквозь окна – прозрачные тени. Она идет дальше: гулко отдаются шаги. Скрипят половицы. Еще в детстве любила она прятаться в этом доме, прислушиваясь к его голосам, – и вдруг, вздрогнув, выбежать вон, от неожиданного испуга.
Вот ей послышалось: необычные, слишком живые для этого дома звуки. Остановилась – и вдруг, как и в детстве, вскрикнула, испугавшись, и бросилась быстро бежать через парк, в рощу.
Ей показалось: кто-то ходит по старому дому, тихо крадется – ей показалось – мелькнула полоска света за дверью и вдруг погасла…
На крик отозвались собаки. В сарае за домом услышали крики и лай сторожа – Ефрем и Нефед.
– Подь посмотри, – сказал Нефед, – кричат будто…
– Не барин – сходишь и сам, – ответил Ефрем.
Шум продолжался. Оба вышли в парк. Тихо. Лунные пятна. Меж деревьями – белая мелькающая тень.
– Ходят… – сказал Ефрем и широко перекрестился.
– Стерегут, – подтвердил Нефед.
Они, как и вся деревня, были уверены, что старые господа, похороненные у церкви, встают по ночам и стерегут спрятанный Дмитрием клад. И потому никто не мог найти этого клада – ни мужики, ни даже приезжавшие из города «комиссары».
Все в Шокорове, а в особенности сторожа, привыкли к ночным посещениям, и, не обнаружив на этот раз особенного испуга, они ушли в сарай, предоставив привидению бродить сколько ему вздумается.
– Нас не тронет!
Но на этот раз явление было не из обычных. Всю ночь до рассвета слышались шаги в старом доме, мелькал огонек, тени бродили по парку. Сторожа не один раз слышали стук и шаги, но в старый дом войти не решались.
Испуганная, прибежала Ариадна домой. Зажгла керосиновую коптилку, разыскала припрятанные от обысков письма и дневники, пересматривала их, вспоминая всю жизнь, – как это бывает в минуты особенно острого беспокойства.
Легкий стук в окно прервал ее мысли. Она потушила огонь и прислушалась. Стук повторился.
– Кто там? – испугалась своего голоса, спрятала письма на грудь. Потом подошла к окну. В окно, прильнувши к стеклу, смотрело чье-то лицо. Ариадна вскрикнула, опустила руки и не могла проговорить ни слова.
Утром разнеслось по Шокорову, что в усадьбу этой ночью приходили «господа» и долго бродили по дому. Эти слухи дошли до мужичка, привезшего мистера Бриджа, – и его сразу же осенило:
– Он и есть!
И клялся, описывая мистера Бриджа, его шляпу, его костюм, его трубку, – что это никто иной, как один из «господ».
– И ведь ни слова не говорил всю дорогу! Подъехали к роще – гляжу – нет! С нами крестная сила! Вот, думаю, кого привез! То-то лошадь всю дорогу косилась!
– Животная чувствует… Да что ж ты его, Кузьма, в совет не предоставил?
– Покойника-то? Экося! Я ж тебе говорю: обернулся и нет!
Мог ли мистер Бридж предполагать, что он будет невольной причиной подобных разговоров? Знал ли почтенный представитель «Джемс Уайт Компани лимитед», что его эксцентричная выходка – прогуляться за десять верст вместо того, чтобы спокойно ждать на станции следующего поезда, будет иметь в этой варварской стране такие чудовищно нелепые последствия?
Мистер Бридж – где бы он ни был – в Шокорове, на станции или в международном вагоне поезда, идущего на Москву, – одинаково не мог ничего знать и слышать, так как он не понимал по-русски.