Но и вы, деревенские пустые щи, и ты, скромная доля народного учителя, – что значите вы по сравнению с родиной!
Родина! Как назову я то полное грусти и радости замирание сердца, когда бородатый, постаревший на двадцать лет и уже не только без сапог, но и без шинели, украденной где-то в пути вместе с зашитыми под подкладку документами, когда ты, потеряв в скитаниях своих не только шинель, но уже навсегда имя свое и честь, – вновь прикоснешься к ее любимой, пахнущей молоком и навозом груди!
Что значит с мандатом и без мандата, с пропуском и без пропуска, с посадками, пересадками и высадками, на пароходе, в теплушке, в вагоне третьего и даже в вагоне второго класса, подвергаясь тысяче тысяч опасностей, добраться до тебя, посмотреть на твои ржаные поля сквозь щелку вагона, спрятавшись в угол, и ехать дальше и дальше, мимо и мимо, чтоб никто из твоих земляков во время краткой стоянки не признал в тебе бывшего поручика Журавлева!
Когда-то любили еженедельные наши журналы опрашивать и артистов, и борцов, и эмира бухарского, и тебя, двуногий человек, показывающий в цирке это свое уродство, – о том, какой день считают они самым счастливым.
И если бы был гражданин Попов эмиром бухарским или борцом, или тобой, замечательный двуногий человек, он бы ответил:
– Тот день, когда я получил прозодежду!
Какими словами после стольких исписанных мною страниц опишу я костюм и пальто, сшитые в мастерской номер два и потому называемые английскими? Какими словами опишу я вас, носящих в совокупности именование прозодежды!
Прозодежда! Стоит из-за тебя послужить почти год в качестве спеца – педагога, кондитера, статистика и мыловара, стоит из-за тебя с совещания бежать на заседание, написать сотни докладов – об электрификации ли народного образования, о наилучших ли формах и карточках для поднятия производительности рабочих кондитерского дела!
Весь этот труд можно поднять для тебя, чтобы затем, с удостоверением от наркомпроса, домкома, совнархоза и главхозупра, придя в соцобез, получить ордер, по ордеру талон, по талону купон, по купону квитанцию, по квитанции номер, а по номеру – тебя, прозодежда!
И в сырой осенний вечер, возвращаясь с тяжелым пайком за спиной, не вспомнить рваной полувоенной одежды мешочника, проехавшего сотни верст с мешком муки за плечами, красноармейца с польского фронта из пинских болот, дезертира, спустившего где-то шинель, и бывшего, наконец, поручика Журавлева!
Гражданин Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, только одной прозодежды не хватало тебе – и вот она есть!
Ты приходишь домой, закипает чай на старых докладах и брошюрах, зажигается лампа с теплым зеленым абажуром – можно сидеть и мечтать, и заснуть в этих мечтах, и увидеть во сне, как он, гражданин Попов, при шпорах и шашке, идет на ученье и тычет пальцем в него младший унтер-офицер Иванов:
– Я тебя знаю!
– Эй, бузэ, бузэ!.. – отвечает Попов. – Эй, бузэ, бузэ! – и не может бежать и не может стоять под осенним, сырым, пронизывающим ветром – и только проснувшись, вспомнить, что нет и нигде нет поручика Журавлева!
Ты думаешь, это он идет по Тверской, растопырив свои галифе, под руку с дамой самого неопределенного наклонения?
– Нет, это батальонный командир Иванов – не тот Иванов, что погиб под Орлом, а другой Иванов, – восстанавливает традиции славного некогда полка.
Смело подойди к нему и спроси: не знает ли он поручика Журавлева?
Проходит еще и еще мимо тебя, гражданин Попов – сторонись! – все глядят на тебя, но среди тысячи глаз нет и пары враждебных: никто не следит за тобой, никто не бежит в переулок и на пятый этаж, куда прибегаешь ты, еле переводя дух от испуга, чтобы только через полчаса, успокоившись, варить фасоль и советский кофе.
А после всего этого как приятно узнать, что тебя вовсе нет на свете! Вот что прочел гражданин Попов в одной из южных газет летом тысяча девятьсот двадцать первого года:
Вчера в ревтрибунале разбиралось громкое дело шайки бандитов, терроризировавших население в течение шести месяцев, ограбивших, между прочим, артельщика финотдела Ефимова, убивших семью в 11 человек на хуторе Давыдовка и т. д.
Интересно отметить, что главой шайки является бывший поручик Журавлев, почему-то отрекшийся на суде от этого звания, с несомненностью установленного по документам, найденным под подкладкой его шинели.
Б. поручик Журавлев был одно время сподвижником знаменитого полковника Баранова и после разгрома белых банд организовал шайку.
Журавлев и его трое главных сподвижников приговорены к высшей мере наказания.
И дальше – курсивом:
Приговор приведен в исполнение.
Пожалел ли гражданин Попов, советский спец Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, пожалел ли он о гибели несчастного поручика?
Или, может быть, как и все, не без некоторого злорадства прочел:
Приведен в исполнение!
И капли жалости или сочувствия не оказалось в душе при известии о гибели человека, может быть, много обещавшего выполнить в жизни и брошенного на произвол разбушевавшейся стихии!
Жизнь! Как ты темна и слепа! С закрытыми глазами рождается человек, и слепой бродит он по твоим, жизнь, темным дорогам, и слепой отходит он в землю, кто бы он ни был – честный ли гражданин, совработник и спец, и начальник милиции, и сотрудник чека, фальшивомонетчик и вор, белогвардеец и дезертир, и бывший, наконец, поручик Журавлев!
И тогда не все ли равно, какая земля засыплет его уже безымянное тело, поставят над телом этим крест или мавзолей, или только травой зарастет безвестная могила – все равно навсегда прекращаются всякие счеты живущих на свете людей с мертвым поручиком Журавлевым.
Я уже поставил слово конец, полагая, что повесть моя, как и жизнь Журавлева, окончена, как тот же самый неожиданный стук в дверь, использованный, кстати, всеми романистами, заставил меня встать и открыть таинственному незнакомцу.
На этот раз он пришел с вполне определенной целью. Тщательно перечитав мою рукопись, – а рукопись эта была много объемистей предлагаемой теперь читателю, – он сказал:
– А я бы написал это несколько иначе!
И если вы, читатель, посетуете, что я, обещав вам повесть с лирическими отступлениями, часто даю только эти лирические отступления, то могу в оправдание свое сказать, что самая повесть вычеркнута незнакомцем.
Правда – я мог бы закончить ее так, как хочу, но и тут встает тот же самый вопрос: где, собственно, кончается повесть о днях поручика Журавлева? И кончается ли она смертью? Не будет ли ом и дальше влачить скорбное свое существование?
Я кончил. Опять закрываю глаза. Вот опять – сырая осенняя ночь, и книга, и лампа с зеленым абажуром.
И лежат передо мною все пути, что раскинула жизнь, и идет по этим путям младший унтер-офицер Иванов, и видит меня, и говорит:
– Я тебя знаю!
Морозные дни
Зима затянулась на март. Несмотря на длинные, по-весеннему, дни, скрипел снег, инеем пушились деревья. В теплый кабинет управдела одного из необычайно звучащих учреждений товарища Лисицина вошел замзав и, пропустив вперед что-то белое, хрустящее и легкое, сказал:
– Вот ваша новая машинистка.
Управдел прикоснулся к мерзлой руке барышни.
– Очень рад.
От нее пахло январским воздухом и тонкими морозными духами.
– Как вас… Ваше имя?
– Марья Ивановна, – ответила барышня, опуская глаза. И, подняв глаза, добавила:
– Но вы можете называть меня Марусей.
Товарищ Лисицин заметил, что у нее голубые, словно подернутые легким инеем, фарфоровые глаза и раскрасневшиеся под морозом щеки.
– Виноват. Так не полагается.
От барышни пахнуло холодом. Остро заныли зубы.
– Как вам угодно, – ответила она, опустив глаза. И опять потянуло холодом, и зубы заныли еще сильнее.
Товарищ Лисицин взялся за работу, но час от часу становилось все холоднее и холоднее. Пальцы закоченели.
– Вы не озябли? – спросил он.
– Благодарю вас. Мне тепло, – ответила барышня.
«Срочно… Просьба немедленно рассмотреть…» – писал управдел, но пальцы отказывались работать. Они покраснели и не разгибались. Он подошел к печке, согрел пальцы, но по спине время от времени пробегал легкий озноб.
– Не простудился ли?
Лисицин вышел в коридор. Там было тепло по-прежнему. В кабинете же стало еще холоднее. Дуло от окна.
Замзав зашел за докладом.
– Да, у вас холодно, – удивился он и позвал швейцара.
– Степан. Надо замазать окно. Почему это до сих пор не сделано?
– Кажись, всю зиму тепло было.
Степан деловито прощупал замазку.
– Ума не приложу.
– Позовите стекольщика, – распорядился замзав.
Товарищу – Лисицину становилось все холоднее и холоднее.
Сославшись на нездоровье, он ушел двумя часами раньше. Барышня осталась в его кабинете.
Через полчаса в кабинет заглянул замзав и сказал барышне:
– Вы не озябли? Пройдите ко мне.
А в четыре часа, уходя, говорил Степану:
– Послушайте, что у вас с окном? Отчаянно дует.
Степан, подавая шубу:
– Не извольте беспокоиться.
Машинистка в белой шапочке и легком летнем пальто вышла вместе с замзавом.
– Как вы легко одеты, – удивился он.
– Благодарю вас. Мне тепло.
Лисицин ходил по кабинету и не мог успокоиться. Окна наново замазаны, но дует по-прежнему, а пожалуй – еще сильнее. Ему казалось, что дует из того угла, где сидит новая машинистка.
– Это от нее такой мороз. Надо отослать ее куда-нибудь.
– Марья Ивановна, вы будете работать в общей канцелярии.
Марья Ивановна быстро собрала работу и перешла в соседнюю комнату. Стало немного теплее, но вместе с тем Лисицин почувствовал легкую утрату и пустоту.
Барышню посадили к окну. Она быстро стучала клавишами машинки, изредка поднимая глаза и оглядывая комнату.