И ведь починит! И не запретит ездить по горам…
Не женское дело, не женское…
Галине нравилось, что дочка растёт не неженкой, любит кататься на санках, на лыжах. Ей самой в детстве не пришлось так резвиться: отдали в няньки, где приходилось терпеть ругань хозяйки, даже побои. Одежды, обуви не было, жили бедно и трудно. Не до забав.
Галина осмотрела лыжи: «Ой, ненадёжное это дело – крепления. Они должны были входить в лыжу, отверстие было аккуратно выдолблено, но, видимо, отломался кусочек дерева, и бывший хозяин приколотил крепление сверху прямо к лыже… Гвоздики маленькие, а нагрузка большая, сейчас это делать бесполезно, не будут гвоздики держать брезентовое крепление».
Галина рассматривала лыжи, вздыхала, вспоминала своего умельца – брата Лёню. «У него на лыжах был приколочен кусочек жестяной крышки от банки… Ну и что? А ведь катался, и лыжа не ломалась… У меня ни гвоздиков, ни долота, ни жести… Пойду к своему спасителю, только он может помочь».
Дедушка Финаен был единственным мужчиной в деревне.
– Знаю, болеешь, но не могу без твоего совета. Жалко девчонку, сидит дома, смотрит, как катаются сверстники, а у нас и чунки сломались, и вот… лыжи.
– Чунки я тебе сделал новые, как без них? Вода не близко, с коромыслом не походишь по снегу. А вот над лыжами надо поколдовать. Мне приказано лежать, так уж ты не сердись, что день-другой буду мастерить. Надо долотом сделать паз для крепления, это надо делать осторожно: лыжица тонкая, может сломаться. А ещё хуже – пойдёт трещина вдоль. Конечно, это охотничьи лыжи, широкие. Отколется частичка – это ничего, но она может пойти посередине, тогда всё: выбрасывай лыжи!
Дедушке стало полегче, и его внучка принесла отремонтированную лыжу на другой день. Радость была беспредельная. На наметившемся сломе был прикреплён кусочек жестяной крышки. Оставалось молиться за здоровье дедушки и бережно кататься по ровному полю. О Епрях, высокой горе, к сожалению, надо было забыть.
Луковка
Сейчас, когда вышла моя книга «Дети войны», меня спрашивают, что помню о войне, начале войны, Победе.
Я была обыкновенным маленьким ребёнком, радио не было, телевизора тем более не было. Взрослые были хорошими психологами: они окружили нас вниманием, заботой, любовью. Информации негативной не было. Слово «война» звучало крайне редко. Мы, дети, просто чувствовали тревожность, страстное желание выжить, пережить трудное время. Деревня замерла в каком-то ожидании. Было очень тихо, не пели и не плясали, как раньше.
Мы, дети, работали вместе со взрослыми, молча переносили голод, были дружными. Какое-то напряжённое ожидание новой жизни охватило всех. Но об этом не говорили, просто ждали молча.
– Нина, а ты сегодня именинница. – Бабушка Ираида присела рядом со мной у маленькой печки. – Вот тебе от меня, – она протянула маленькую луковку. – Испеки, побалуй себя.
Печка маленькая, её сложила мама из камней, битых кирпичей.
– Намёрзлись в прошлую зиму, лошадь за дровами ехать в лес давали по очереди. Дрова кончились, а очередь не подошла. Когда настал мой черёд ехать, упряжи нет, всё изорвалось. Корову надо поить холодянкой[4] – закашляла наша кормилица. А уж как старый и малый мёрзли, страшно вспомнить, – говорила она, колдуя над печкой.
Маленькую печку топили не каждый день: берегли дрова. Когда топили, надо было сидеть рядом, смотреть, не стрекнёт ли (не упадёт ли) уголь, не прогорит ли трубак. Трубаки – это какие-то старые трубы, их мама вставила в отдушник большой печи. Изба низкая, трубаки близко к потолку. Конечно, рисковали. Топили недолго.
Моя обязанность – топить печку. Иногда разрешалось сварить кашку.
А в день именин бабушка преподнесла необыкновенный подарок – маленькую луковку.
И я размечталась: когда будет много золы, разгребу, сделаю углубление и положу луковку, запахнет волшебно. Луковка испечётся быстро, достану, очистим, разделим с бабушкой, оставим лакомство маме.
Всё сделала, как и мечтала… Почувствовала приятный, неземной запах, невольно заулыбалась… Запах пленил. Не пропустить мгновение – не сжечь луковку! Вдруг…
Вдруг резко распахнулась дверь. Обдало холодом, видимо, не закрыли ворота на улицу.
Я с трудом оторвала взгляд от устья печки – что-то неуклюжее, громадное, чёрное, чужое промелькнуло передо мною. Я заметила неровные края подола сожжённой шинели. Это чудовище заслонила наша соседка Галина, она раскинула руки в стороны, как хищная птица, и резким неприятным голосом гаркнула:
– Это твой отец! – и сразу исчезла.
Вошедший сел на переднюю лавку. Запах его одежды был нестерпимым. Он пропах весь чем-то застарелым, гнилым, куревом, костром, железом…
Забыв про луковку, истошным голосом я закричала:
– Это не мой отец! Это не мой отец! Это не мой отец!
Других слов не было.
Бабушка Ираида схватила ухват и вплотную подошла к пришельцу. Он быстро встал и молча вышел. Я, в чём была, босиком, выскочила на улицу и побежала к родной бабушке. Ворота были не закрыты. Сил подняться по обледенелой лестнице не было – взбиралась на четвереньках.
– Бабушка! Это не мой отец! Это не мой отец! Это не мой отец!
Что поняла бабушка Еня, не знаю. Мои крики были не просто сквозь слёзы, я рыдала.
– Иди. Я приду к вам, – сказала она сухо.
Я бежала по снегу, по утоптанной зимой дороге, она не успела растаять.
Мне казалось, что это был кошмарный сон, который надо забыть, надо перестать рыдать.
«Иначе будешь заикаться», – разобрала я сквозь туман слова бабушки Ираиды.
Болела я долго. Помню, часто приходила фельдшерица, добрая и знающая, по фамилии Бебнева. Приходили Рафаша, друг бабушки Ираиды, Саша Ишеневская, нищенка, Августа, жена Омелинча.
Все как один спрашивали:
– Ираида, чем таким пахнет у вас? – и отвечали сами себе: – Падеретиной[5] какой-то.
Привыкшая к чистоте Ираида расплакалась:
– Не поверите, щёлок варили, всё вымыли, проветривали, я одеялом махала, а дух как был, так и остался от пришельца.
Только Августа ничего не сказала, посидела недолго и ушла. Вернулась с лампадкой, ладаном.
– Зажги, я помолюсь, – тихо сказала.
Галине по прозвищу Шаровна всё сошло с рук.
Ожидание
«Ждать да догонять – нет хуже», – начинала свой день бабушка Ираида.
Рассказывали, что в молодости она была красавица: высокая, статная, с пышными волосами, белозубой улыбкой. Глаза у неё были голубые, а вернее, один глаз голубой, другой – зелёный. Родилась она в Кузовлёве, далеко от наших мест. Семья была богатой, приданое собрали, сваты не раз приезжали, но замуж брать не спешили: слабовата глазами. В деревне это считалось большим пороком. Взял в жёны девку-старку отслуживший двадцать пять лет в царской армии Дмитрий, далёкий родственник моего отца. Семья Ираиды помогла бывшему служивому построить дом, приобрести сапожный инструмент. Дмитрий славился в округе своим мастерством чеботаря (сапожника). «И жили бы мы с ним, бед не знали, но Господь Бог детушек не дал, да и здоровье подкачало, крышу не успел закрыть на доме, – сетовала старушка. – Шуру пригласил, да не как работника, а как хозяина нового дома. Так я и осталась с его семьёй. Нина родилась, я – за няньку, а Галина мне – как дочь. Жизнь прошла, хотелось бы умереть летом, по теплу, чтобы ко́пали не ругались, когда будут рыть могилу. Но Бог смерти не даёт. А жду, жду…»
Мы, дети, тоже ждали весну, но молча, терпеливо, не досаждая вопросами взрослым.
Мальчишки ждали весну, когда можно найти сорочьи гнёзда, ловить рыбу, играть в футбол. Они шили мячи из старых шапок, мастерили рыболовные крючки.
Все ждали тепла, зелёной травы, крапивы, пестиков, гигельков[6].
Я устала болеть, хотелось бегать со всеми, играть и ещё хотелось картошечки: «Дожить бы, чтобы бабушка Ираида выставила чугунок картошки и сказала: “Ешь, Нина, досыта”».
Картошку посадили глазками. Своих семян не было, женщины поехали в соседний колхоз – и там нет лишнего. Добрались до совхоза «Харовский». Наш колхоз «Смычка» взял в долг немного семенного картофеля на посадку. Мы, дети, ждали своих матерей на дороге, даже немного прошли навстречу уехавшим за семенами, но наши мамы не возвращались. Самые маленькие плакали, дети постарше крепились. Мальчишки рассказывали страшные истории про разбойников на дорогах.
Наконец заскрипела телега, показалась повозка, наши матери шли сзади. О! Что это? Где же долгожданная картошечка? На телеге лежали тощие узелки, завязанные верёвочками. Все расстроились: ждали напрасно. То, что привезли, конечно, отдадут на семена, картошечку варить не будут.
– Ну что же, будем ждать осени…
– Давайте, бабы, нарежем жопок, сварим по две картошинки ребятишкам.
Высыпали всё из узелков в общую кучку, стали резать картошечки, те, что покрупнее. Осторожно клали в сторону обрезки.
– Нет, бабы, не дело затеяли, изрежем, а что нарастёт? Сгниёт всё, если пойдут дожди.
– Вы говорите, учёные предложили? А где живут эти учёные? Что они знают о нашей земле? Глазки? Кто видел эти глазки у обыкновенных картошин?
– Всё верно, бабы: от худого семени не жди хорошего племени.
И всё-таки разделили по две картошинки на каждого. Без глазков.
– Где варить будем? Может, в овине?
– Ну что тебя понесло? Дрова надо поберечь для осени. Сварим у Ираиды. Каждый принесёт ей по полену дров, чугунки у них есть…