Дом жив и сейчас. Конечно, он перестраивался. Убрали самую красивую его часть – мезонин, зимовку. Дом жилой. По-прежнему это самый большой дом в деревне, самый высокий. Стоит он в центре поселения, перед домом – стражи порядка, два тополя-гиганта.
В этот дом пришла моя мама женой старшего сына Евгении Григорьевны. Свекровь её невзлюбила: голодранка. Все три брата и две сестры встретили холодно, прожила она здесь работницей: стирала, мыла, ходила за коровой. Недоедала. Колхозную работу не бросала. Здесь умер её маленький мальчик, родилась мёртвая девочка.
Потом свёкор выделил избу на первом этаже. Мой отец расширил окна, постелил полы. Проходящий мимо родственник Дмитрий не сдержался:
– И не стыдно Анатохе своему первенцу выделить избу, где корова стояла. Иди, Шурка, ко мне. Места хватит, не обидим.
Свекровь «славила» невестку как неумеху, восхваляя свою старшую дочь:
– Живёт в Пярну.
– А где такой – Пёрну? – интересовались женщины.
– В Эстонии, необразованные, и не Пёрну, а Пярну.
Потом, когда женились сыновья, она гордилась:
– Не колхозницы невестки: одна – медик, другая – учительница.
Словом, жизнь всё рассудила, кто какой, кто чего стоил. Евгения Григорьевна нянчила внучку, дочку старшей дочери, наряжала, водила за ручку.
– Слушай, Еня, неужели не одинаковые для тебя внучки, Нина и Лёля?
– Неодинаковые! Лёля – от дочери, а Нинка – от невестки!
– Так сын твой – отец Нинки.
– А его в живых нет, воспитывает она, невестка.
– Ой, Еня, грех берёшь на душу.
В войну её дочь работала секретарём в колхозе, а сама Евгения Григорьевна нянчила внучку.
Потом и она стала работать, но не в бригаде – самостоятельно. Единолично.
Конечно, это была трудная работа, но женщина справлялась. Она могла выйти на работу ночью, ни свет ни заря, ранним утром.
– Наотдыхалась, Евгения, пора и честь знать, – сказал бригадир, – будешь сушить овины.
– Овины – так овины.
– Дело это ответственное. И не женское. Тяжёлое.
Она почувствовала подвох: её проверяют. Муж её, когда разрушали храм Архангела Михаила, сказал: «Колокола снимём, Сталина убьём». Начальник его не замедлил с доносом: оформил, вручил запечатанный конверт: «В район. Срочно». Он не перечил, пошагал по бездорожью. С тех пор они враги народа, а её Анатолий Александрович неизвестно где: 58-я статья.
Евгения Григорьевна выполняла работу исправно, грамотно, как будто всю жизнь училась этому. Овин топился сутками. Осень выдалась сырая, хлеб испортить нельзя.
Мы, дети, бегали печь картошку. Когда огонь становился небольшой, хотя было нестерпимо жарко, самые отчаянные мальчишки доставали картошинки, складывали в большую миску, считали, делили поровну, и у нас начинался пир.
«Всё достали?» – спрашивала бабушка. Брала чурки, длинные хлысты и бросала в печь.
Огонь полыхал, зловеще трещали сосновые, осиновые дрова, словно медные трубы заводили песни.
«Это поёт овинник, колдун, он живёт здесь…» – таинственно сообщали мальчишки, и мы в страхе убегали, а бабушка оставалась на ночь.
Овин нельзя оставлять, если он топится, это опасно. Утром мы прибегали смотреть, но овин не топился. Бабушка была наверху, проверяла, как высохли снопы, просушилось ли зерно. Пахло дымом, хлебом. Она сбросила несколько снопов, чтобы отчитаться перед бригадиром за свою работу. А бабы уже шли на ток, держа в руках молотила.
Евгения Григорьевна работала так до начала зимы, потом ей давали отдых до весны.
Весной она рассевала. С большой корзиной зерна через плечо она шла по вспаханному полю. Шла медленно, тяжело ступая, иногда босыми ногами. Потом ходила смотреть на свою работу. Всходы были ровными. Бригадир тоже уже успел посмотреть и доложить председателю: «Поле без проплешин. Хорошо работает».
Трудно сказать, сколько бы продолжалось это испытание, ведь она была уже немолода, болели руки, ноги. К тому же она родила шестерых детей. Последние роды были тяжёлыми, медиков рядом не было.
Изменилось всё в одночасье.
Она возвращалась из леса с корзиной последних грибов, решила сократить путь – пройти проезжей дорогой – и сразу пожалела: дорога была разбита, ухаб на ухабе.
«Это самое гиблое место, здесь даже машины переворачиваются. Куда же я зашла?»
И, пытаясь вылезти из канавы, она заметила сноп льна.
«Видимо, машина опрокинулась, не успели всё собрать. Сумерки же…»
Она вытащила этот сноп из канавы, а под ним ещё заметила другой, развязавшийся.
«Ну как это можно? Кто так завязывает воз? Так можно всё растерять на ухабах до льнозавода…»
Евгения Григорьевна собрала намокшие грязные пучки льна, сняла фартук, привязала поверх корзины. Потом она вымоет снопики, высушит, обработает мялкой, расчешет щетью, будет прясть льняные нитки, чтобы кропать валенки.
«Вот только где взять вара?»
Вар искать не пришлось. И чесать щетью – тоже. И даже мять…
Через несколько дней вечером к ней пришли.
Всё перерыли в избе, сняли со стены часы-ходики с кукушкой, положили посреди избы, рядом поставили сахарницу с крышкой, самовар, два чугуна. Потом пошли в сени, принесли лён, небрежно бросили рядом.
Керосиновая лампа начала мигать: кончился керосин, запахло палёной лентой.
«Что ещё прячешь? Выложи честно. Никуда не выходи завтра. Вот бумага. А вы, – обратился милиционер к нам с подружкой, – нигде не были, ничего не видели. Вякнете – отправим в детский дом…»
Я прибежала домой, плакала, объяснить ничего не могла.
Мама возвратилась со скотного двора и, не раздеваясь, пошла к бабушке.
Какое-то время бабушка находилась дома.
В один из октябрьских дней мы, пятиклассники, писали диктант.
Любимая учительница Александра Варсонофьевна спокойно читала текст.
– Ба! Нинкину бабку ведут! – раздалось с парты у окна.
Учительница побледнела, а все ученики вскочили со своих мест и прильнули к окнам. Только я сидела ни жива ни мертва.
– Можно встать, – сказала мне учительница.
Я еле поднялась и увидела долговязую фигуру Полина, милиционера. А за ним шла она, моя несчастная бабушка… В белом, кончики спереди, платочке, в мужском пиджаке, который явно был ей велик… Ноги, бабушкины тонкие ноги, болтались в резиновых сапогах. Никаких штанов, чулок. Юбка коричневая в крапинку… Такой я и знала её. Сейчас она идёт в том, в чём приходила к нам. Других нарядов у неё не было… Но её, наверное, повезут, а впереди зима… Мои глаза наполнились слезами, я тяжело опустилась на парту.
– В сельсовет повели, сзади ещё два милиционера! – кричал самый высокий новый ученик-переросток.
И вся эта прильнувшая к окнам толпа выскочила на улицу.
Прозвенел звонок, то ли с урока, то ли на урок, никто не знал, все стояли и смотрели в сторону сельсовета.
– Кого ведут, ребята? – спросил кто-то.
Ответили сразу несколько голосов:
– Нинкину бабку!..
Суд состоялся в районе. Мама собрала передачку – не приняли.
– Ну возьмите же чулки, – умоляла мама.
– Сама износишь, – цинично ответили.
Свидетельница доказывала, что «Еня прилипала к овину, потом к посеву семян», чтобы украсть. Она нашила себе пиджаков с потайными карманами, мешки с колхозным зерном привязывала на спину и спереди…» и т. д., и т. п.
Бабушка не сдержалась:
– Галина, побойся Бога.
На неё кричали, оскорбляли.
Бабушка сидела в тюрьме Усть-Кубинского района.
После освобождения она ходила отмечаться в милицию. Шла деревнями, гордо подняв голову.
– Спасибо, Еня, – говорили односельчане. – Теперь мы знаем, кто доносчица среди нас.
– Осведомительница, – уточнила бабушка.
Не колхозник
Раннее осеннее утро. Светает поздно, и Августа не спешила вставать. У колодца соседка посмотрела на неё неодобрительно и тихо так, сквозь зубы, чтобы только она слышала, прошипела:
– Спят но́нче до восьми утра, как в городе. Делать нечего, корову доить не надо, на колхозную работу идти не надо. Господа. Всех перехитрили.
Августа взяла вёдра, пошла неспешно к своему дому на окраине деревни. Рассуждала сама с собою: «Да, корову доить не надо». Они не успели её завести. На колхозную работу она не ходит: они не колхозники. А вот господами они себя не считают. Слуги – да. Вечные слуги. Сама Августа то в няньках, то в прислугах, а её муж то в подмастерьях, то в работниках у хозяев. И домик их не похож на господский: маленький, даже без двора для скотины. Уполномоченный записал: «Жилище». Пусть жилище, лишь бы тепло было зимой. Детей у них нет, а сами как-нибудь выживут. Если выдастся холодная зима, оденутся потеплее, на печку сла-зают, погреются. «Перехитрили? Ну, это она зря так сказала. Мы на виду у всех, бедняки. И в колхоз не пошли потому, что у нас нечем было внести пай. Поначалу требовали сдать всё: упряжь, хозяйственную утварь. Пришли с обыском, а у нас нет ничего. “Спрятали?” И самим начальникам стало неловко: куда спрятать? Изба с крыльцом, коридорчик – двоим не разойтись. И всё. Кладовочки и той нет.
Уполномоченные приходили ещё несколько раз, но всё оставалось по-прежнему. Хозяйство наше не изменялось. Так мы и остались сами по себе, не колхозники. Помощи ниоткуда не ждали. Ходили в лес, собирали ягоды, грибы».
Всё так. Вроде о них в колхозе забыли. Однажды, правда, в бумаге уполномоченного значилось: «Не охвачен колхозом Омелинеч». Но местный председатель написал: «Это прозвище Александра». Александров было несколько в деревне: поди разберись какого. Да и не прозвище это – просто так звали по имени деда ли, прадеда ли Омели, Емели. В деревне привыкли так называть: Флешинеч, Галахинеч, Мовдинеч. Настоящих документов, паспортов, у колхозников не было.
Но вот вспомнили, что её муж когда-то был у сапожника в подмастерьях.