Она моет мои ноги, сухо-насухо вытирает, берёт две тонкие тряпочки.
– Это портяночки, сапожки на босу ногу не носят.
Потом она вытерла подошвы сапожек, полюбовалась, перекрестилась, стала читать молитвы, моля Господа Бога о здравии раба божьего Александра, рабы божьей Галины. Я же повернула подошвы к себе и стала считать, сколько деревянных гвоздиков вбито в них. Считала, сбивалась, снова считала.
Спустя много лет я узнала, на какой риск шли дедушка Омелинеч и моя мама. Существовал налог на мясо. Кожи было запрещено выделывать. Всех проверяли, и всё проверялось.
Любовь к ребёнку заставляла рисковать. Любовь к женщине-вдове – помогать.
А у нас была…
Деревня моего детства – это тихое место в самом широком смысле этого слова. Взрослые нас учили быть внимательными к тем, кто проходил по нашей деревне. Это означало открыть и закрыть отвод[10], обязательно здороваться.
«Что такое “здравствуйте”? – говорили нам. – Это пожелание здоровья, добрые слова. Не наспех надо пробубнить, а слегка наклонить голову и тихо сказать».
И шли через нашу деревню многие жители соседнего колхоза. Все знали, что так они сокращают путь, не выходят на шоссейную дорогу, не спускаются и не поднимаются в гору. Наша местность холмистая.
Правда, были и комичные случаи. Привыкшие говорить «здравствуйте» всем людям, оказавшись на станции Харовской, всем-всем встретившимся кланялись, пока не уставал язык. И опять нас учили: здороваться в многолюдных местах надо только со знакомыми.
Нельзя рассматривать в упор незнакомых и комментировать их наряд, смеяться.
Это золотое правило тоже должно быть усвоено, ведь по нашей деревне проходило много нищих и калек.
«Не от хорошей жизни они плетутся по жаре, по холоду, месят грязь осенью, весной, – внушали нам. – Нет милостыни – отдай свою игрушку, если идёт старушка с ребёнком».
Вспоминается, как мы изучали А. Островского, «Тёмное царство».
Кто-то готовил сообщение о Кабанихе, кто-то – о Диком, я – о Феклуше.
Преподаватель удивилась, но я убедительно утверждала, что такая женщина жила, бывала она и в наших краях и звали её Саша (Саша Ишенинская, по названию деревни Ишенино). Рассказала, что в котомочке её были разные кусочки: и хлеба, и пирогов, бог весть из чего испечённых, что она готова была поделиться с нами, пила чай, а вернее, кипяток, не отказывалась от миски супа, стакана молока. А как она рассказывала! И даже нараспев.
А на следующий день меня окружали сверстники, и я начинала: «А у нас была…»
Часто бывала ещё одна женщина. Она не просила милостыню, просто приходила и говорила: «Можно я побуду у вас?»
Она ещё была сравнительно молода, даже красива, одета скромно. Садилась на край лавки, смотрела, как я пишу, решаю, вела разговор с бабушкой Ираидой. Каждый раз просила тетрадочку, но нам выдавали их редко и только тогда, когда заканчивались старые.
– Ну хоть листочек… Пожалуйста.
Она брала листочек и начинала писать: «Я Платонида. Платонида. Платонида».
Так заполняла не одну строчку.
Потом писала другие имена. Каждый раз – разные.
Почерк у неё был красивый, буквы – ровные.
Бабушка Ираида прерывала эти занятия:
– Хватит, Платонида, придумывать. Напиши своё настоящее имя.
Женщина обижалась, ей хотелось уйти, но бабушка Ираида преграждала ей путь и говорила:
– А вот уж нет. Голодной я тебя не отпущу. На шестке суп.
Она шла на кухню, наливала миску супа и ставила перед Платонидой.
– Я не голодная. Не голодная я…
– Знаю, что не голодная, но горяченького поесть надо. Пожалуйста, кушай.
Женщина приходила часто, но каждый раз наша бабушка говорила:
– Ой, как давно тебя не было.
И хотя я была ещё мала, бабушка Ираида мне поведала страшную историю жизни этой женщины:
– Она лишилась ума после трудных родов, которые у неё были. Родила тройню. Никто не выжил. Никому стала не нужна. А ведь она даже училась где-то. И в семье дураков не было. Жалею я её. Молюсь за неё.
О Платониде я рассказала только девочкам: «А у нас была…»
Посреди деревни Чертуньи стоит нежилой дом. Старожилы помнят его молчаливого хозяина – пчеловода, садовода. И вряд ли кто знал о его трагедии: единственная дочка была больна: руки, ноги извело, ходить не могла, ложку держать не могла, глаза страшные. Психически больной ребёнок. Пришлось отдать в специальное заведение. Но мужчина надеялся встретить такую женщину, которая поймёт его горе, и они вернут ребёнка в семью. И такая женщина нашлась. Она любила своих троих детей, лечила младшую, была готова взять заботы и о чужом ребёнке, если… Если он разрешит жить в его доме. Своего жилья у неё не было, мужа похоронила, пенсии не было, родственники мужа лишили крыши над головой.
Отец привёз дочку домой. В казённом заведении ей, видимо, было плохо, к прежним болячкам прибавились глухота, заикание, боязнь окружающих.
– Но ничего, доживём до лета, будем гулять, обратимся к врачам, – отец не терял надежды на выздоровление дочери. – Не бросай нас, – обратился он к жене. – В жизни всё может случиться, я тоже не вечен. Ещё до нашей встречи с тобой переписал всё на дочку. Меня не будет – дочка перепишет всё на тебя. Законы я изучил.
Женщина лечила падчерицу, не бросала её.
Когда один из её сыновей презрительно отнёсся к девочке, она строго сказала:
– Я дала обещание её отцу: что бы ни случилось, она будет жить с нами. Она беззащитный человек. Сирота.
«А у нас была…»
Вольница
Стояли тёплые летние дни. С утра мы убегали на Талицу за луком.
Лук – это такое высокое растение, которое растёт в тихих заводях речек. Мы вытаскивали эти длинные стебли – и сразу в рот! Ели только белую часть, которая росла в воде. Луком, конечно, и не пахло, только форма стеблей похожа на настоящий лук. Не горький, но и не вкусный. Кто-то посоветовал нарвать гиглей, нарезать, залить молоком и поставить в русскую печь.
– Каша что надо! – говорили мальчишки.
На столе целая гора травы. Режу, аккуратно складываю в маленький чугунок. И так увлеклась, что не заметила, как по звезду[11] зашла женщина. Подняла глаза, испугалась.
– Ты одна?
– Да, одна… Нет, бабушка в загороде. Мамка сейчас придёт.
– А это что у тебя?
– Будем варить кашу завтра.
– К-кашу? Из этой зелёной травы? – Женщина взяла горсть лука, попробовала. – Куда можно выплюнуть эту гадость?
Я показала на помойное ведро, обиделась:
– Никакая это не гадость. Это лук.
– Лук растёт на грядке, а ты нарвала в речке.
– Того луку, про который ты говоришь, у нас нет. Вернее, есть девять луковок. Семенной лук. Мама не разрешает выдёргивать и срывать волотки[12].
– Ладно. А хлеб у вас есть?
– Не.
– Что «не»? Есть хлеб?
– Нет.
– Так как вы питаетесь?
Я не успела ответить. За спиной женщины встала вся наша ватага. Кто-то видел, как она заходила в наш дом.
Стояли совсем близко к ней, в руках длинные палки:
– Уходи! Уходи, откуда пришла!
Женщина подвинулась ближе ко мне, хлопнула по голове:
– А вот эта девочка будет жить в Москве, на девятом этаже! Она ещё раз хлопнула, но теперь уже по лбу:
– Я цыганка и умею предсказывать.
– Уходи! Уходи, предсказательница! – кричал самый старший мальчишка, он же и самый высокий.
– А вы приходите к нам. Мы остановились у моста. Приходите!
Она повернулась к ватаге, подняла руку, помахала.
Мы все оробели, глянув на её красивый наряд: блестящая кофта ярко-красного цвета, несколько рядов бус, широкая длинная юбка и тоже с блёстками. Спускалась по звезду медленно, наверное, боялась упасть.
И шла по деревне медленно, гордо подняв голову.
Мы, осмелев, – вслед за ней:
Вы цыганы-балаганы,
Вас Бог наказал,
К жопе веник привязал.
Она не оглянулась, не посмотрела в нашу сторону. Мы же распевали, пока самим не надоело.
– Красивая, – сказала Шурка.
– Да дайте ей ведро воды, не занесёт в избу.
– Да что воды? Ношу травы, как носят наши матери, не поднимет.
– А зачем ей поднимать? Она цыганка, гадает. А колоду карт тасовать легко.
– И болтать легко. Обманывают всех.
– Вечером сходим к ним, посмотрим.
– Страшно.
– Не съедят. Убежим!
Вечером пошли к мосту. Перед мостом ключ. Вода холодная, чистая-чистая, поднимается фонтанчиком. Возвращаясь из леса, все пьют из ключа, говорят, что целебная водичка, недуги лечит. А под мостом и ниже – плёсо, глубокое место. Но нам здесь не разрешают купаться: холодно, и с моста сыплется грязь, когда проезжают машины.
Выше – ров. Любимое место наших овец, коз. Здесь нет ветра, стенки рва невысокие, но от ветра защищают. Сейчас там две палатки: одна – большая, высокая, другая – маленькая.
– Мне интересно, я бы пожила здесь, в маленькой палатке, – нарушила тишину Шурка.
– Тебе что, дома плохо? Ведь зима бывает.
А Толька, как всегда, съехидничал:
– Кабы я была цыганка,
И притом красивая,
За цыгана вышла б замуж
И была счастливая.
– Ну всё, хватит дрожать! Подойдём поближе.
Горит костёр. Весело трещат сухие веточки. Над костром особое приспособление, висит чайник. Похлёбку, видимо, уже сварили. Пахнет очень вкусно.
Поставили маленькие стульчики… один… два…
– А куда сядут остальные? Их же так много!
– Около костра бревно, вот и рассядутся…
Мы наблюдаем из кустов. Может, нас и заметили, и шёпот наш слышат, но не подают вида.