Выходит старый цыган. Большая красивая седая борода. За ним – наша знакомая. Одеяние её не такое яркое, но всё равно необычное. Степенно заняли стульчики. Остальные расселись на брёвнышках. Перекрестились. Старый цыган встал и прочёл молитву. Ели не спеша, молча. У нас же текли слюнки.
Особенно долго пили чай, старому цыгану наливали первому.
После трапезы снова молитва.
Неожиданно к кустам, где мы притаились, подошёл молодой цыган, постарше нас:
– Ну что же вы прячетесь? Угостили бы, что есть.
Сказал – и от нас колесом! Потом колесом к нам…
И снова от нас…
Наши парни потом будут повторять эти упражнения, получится не сразу.
А у костра уже пели. Пели протяжно, даже тоскливо. Про цыганскую долю.
Закончили величальными молитвами.
Цыгане жили у моста целую неделю. Они сушили на солнце свои перины, ковры, стирали, полоскали в плёсе. Тут же, в плёсе, и купались.
У ключа чистили посуду.
Воровства никакого не было. Правда, цыгане всё время просили у нас луку, но родители запретили что-либо давать цыганам:
– Дадите один раз – потом не отвязаться от них. Всё вынесут из дома.
Уезжали они как-то таинственно, неожиданно.
– Вроде цыганы уехали.
Мы пришли к мосту: и правда никаких признаков, что здесь они жили. Остался лишь чёрный кружок на земле, где горел их костерок. И всё! Почему-то у всех было грустно на душе, даже как-то стыдно. Цыгане излюбовали это место, они приезжали ещё сюда не раз, но так надолго не задерживались.
В годы перестройки мимо нас ехала траурная процессия: машины, кибитки на лошадях.
– Более пятидесяти, – насчитали те, кто видел. – Хоронят цыганского барона.
Сохранилась в памяти старожилов и довольно неприятная история.
В очень холодную зиму в дом на окраине деревни зашла цыганка:
– Родная, можно перепеленать ребёнка?
Сердобольная хозяйка разрешила.
– Ой, матушка, – рассказывала она моей матери по секрету, – что случилось, я сама виновата. Только сама. Развернула она ребёночка, а он опрел весь, видно, давно не меняли пелёнки. Дрожит, весь синий. Шестерых детонек растила, такого не видывала, и помыслить страшно. Согрела воды, вымыли его в марганцовке, корыто у меня было. Мазь свою нашла, говорю: «Помажь, не бойся». Затихло дитя, ну, думаю, неживой. А вдруг простужу? Печку маленькую затопила. Глянула на неё: молодюсенькая, тоже намёрзлась, видать. Говорю: «Полезай на печь». А она мне: «Свёкор приедет, заберёт нас». А мороз-то под сорок градусов. Куда ехать?
Дожили до вечера. Приезжает свёкор со свекровью и сразу ко мне в ноги: «Милая, дай переждать холод. Отогреемся – уедем». Ну куда я их выгоню в такой мороз?
А старый цыган и говорит: «Милая, а мы не одни, у нас лошадь. Заморозим – куда цыган без лошади? Пусти в хлев». И ведь пустила. Сама разрешила.
А наутро как набилось цыган в избу!
«Уйдём, уйдём! Мороз кончится – и уйдём!»
А мороз ещё сильнее. Потом что-то со мной случилось: ничего не жаль для них. Печь истопила, пирогов натворила, собралась печь, начинку делаю. Живут все у меня, весь табор.
И что ни день – всё новое. От печи меня отстранили, сами топят. Картошку варят, в погреб сами залезают. Говорят: хочется огурчиков, капустки, а я: «Берите, всё здесь». Ничего не прячу. Старуха уже пироги печёт, муки не жалеет. Песку не жалеет. Люди стали замечать, что я дурой становлюсь, исхудала. Приехала милиция, выпроводили их. По-научному – меня загипнотизировали. А по-нашему – омрачили, околдовали. Всего лишилась, всего! Ни муки, ни сахара, даже соль и ту увезли! Одеял нет, подушек, белья. И ведь ничего не жалко, только стыдно от людей. Девок своих жалко… Мать безумная…
Часть 2О дне сегодняшнем
Красные туфельки
1990 год.
Всесоюзная вахта памяти.
Сычёвка Смоленской области
Апрель выдался холодным. Одежда не успевала хоть чуть-чуть просохнуть.
Не удавалось уснуть. Из солдатской палатки, где мы жили, потихоньку выходили то один, то другой поисковики. Пристраивались у маленького костра. Разговаривали.
Руководитель поисковой группы города Кирова серьёзно заболела, ей предложили уехать.
– Как – уехать? Мы должны найти красные туфельки, спасти человека.
– Спасти человека?
– Да, спасти. Он приходит каждый день, смотрит на нас такими глазами, сердце останавливается: у нас опять нет вестей для него.
– Но это было так давно… Пора забыть и успокоиться.
– Успокоиться? Но это случилось с ним, знает всё только он, и ему хочется помочь нам в поиске.
– Но даже местные жители забывают названия деревень, а тут хутор. И где этот хутор? Всё заросло. Всё перепахано.
– Нет. Уехать невозможно. Будем искать.
И искали, то есть шли в лес, внимательно смотрели, нет ли закладных брёвен, камней, колодцев, какой высоты деревья на полянах. Да разве узнаешь когда-то обжитые места? Война всё сравняла, искорёжила, превратила в кучи камней, вырыла канавы, ямы. Но, кажется, внимательному, опытному командиру нашего отряда Виктору Валентиновичу Караваеву что-то удалось узнать. Местный житель привёл нас на какую-то тропку, попросил посмотреть, нет ли сломанных деревьев, без верхушек, уродливых. Мы шагами измеряли расстояние от тропы до деревьев. Он что-то высчитывал, сравнивал. Казалось, он стареет на глазах, стал каким-то серым, ушёл в себя, руки дрожали. Это было нам знакомо: местные жители иногда нас вели на место боёв, гибели партизан, плутали, потом признавались: «Всё изменилось. Не могу помочь». Плакали.
– Ребятки, – почти шёпотом, – здесь был хутор.
Видимо, недра далёкой памяти помогли справиться с волнением, что-то вспомнить.
Мы получили задание, начали работать.
– Если дом был здесь… значит, огород на солнечную сторону…
Виктор Валентинович определил задачи каждого:
– Представьте, что здесь был огород, ну, не огород, конечно, – огородик. Фашисты вытолкали из дома хозяев и уложили их тут, где были их грядки, где они любили трудиться, где знали каждую кочку родной земли. Теперь мы должны найти их останки. Должны…
– А почему уложили в огороде?
– Потому что в доме можно укрыться в непогоду, враг наступал. О партизанах не думали, конечно. Надеялись, что в случае возвращения прошьют пулемётными очередями каждый метр жилья. Сожгут, наконец.
Виктор Валентинович исходил эту землю задолго до Вахты, ему доверяли тайны этих деревень местные жители.
И мы приступили к работе. Буквально каждые десять сантиметров прощупывали, прислушивались к звукам щупов.
Но вот заметили какой-то приглушённый звук.
Да, такие звуки слышали мы, когда щуп касался человеческих костей. Начали работу лопатами, потом сапёрными лопатками. Так обнаружили два черепа, берцовые кости, кости верхних конечностей… Сомнений не было: мы подняли останки двух хозяев хутора. Но, по рассказам оставшегося в живых искалеченного человека, здесь были и его мать, и сестричка, та, что носила красные туфельки.
Поиски продолжили на следующий день.
Мы снова и снова измеряли расстояние до хозяйственных построек на другой стороне тропки. По рассказам, которые помнили жители, там молодая женщина хотела укрыть своих детей. Всё было уничтожено, никаких признаков, что здесь когда-то были двор, конюшня… Но что это? Мы заметили яму. На дне её росла какая-то высокая трава, края осыпались.
Опытные старшие поисковики прошли с миноискателем, потом стали работать щупами. Потом… (Это девяностые годы. Работали медленно, использовали сапёрные лопатки, ножи, щётки и щёточки.)
– Ба!.. Косточка!.. Берцовая косточка!.. Похоже, это ключица… Но какая же она маленькая!..
Так поднимали останки ребёнка.
В те далёкие девяностые считалось, что, если подняли останки (нашли череп и две берцовые кости – это останки одного человека), уже можно отчитываться!
Но мы же работали с Караваевым, командиром первого поискового отряда Вологодской области «Неизвестный солдат»! Мы работали не для отчёта – МЫ ПОДНИМАЛИ БОЙЦОВ! И нам было очень важно всё поднять, всё! Все косточки: плюсневые, лопатки, позвоночник…
Потом, уже в наше время, когда я работала над книгой о поисковом отряде Вологды, в Спасской Полести, в ржевском лесу, видела расстеленный полиэтилен, на котором лежали останки, то есть всё, что можно было найти. И в гробы для захоронения складывали всё, что принадлежало одному бойцу: кости двух конечностей, верхних, нижних, две ключицы, рёбра… – всё поднимали. Хоронили бойца по христианскому обычаю. Я не устаю повторять: это ЗАХОРОНЕНИЕ. Не перезахоронение! То, что находят поисковики, – это место гибели, здесь не было захоронения, и лежали бойцы беспорядочно, как настигла их пуля.
По возвращении в штаб узнаём: красные туфельки нашли группы, работавшие в деревнях: Подмочица, Никитьё, Вязовка, Коробейки.
– Послушайте, – предостерёг Виктор Валентинович, – не спешите докладывать. Допускаю, привезли в магазины деревень обувь, конечно, накупили детям красивых красных туфелек. А потом… страшно подумать, все дети погибли. А туфельки остались. Но мы должны найти красные туфельки с пуговкой чёрного цвета на ремешке. Так запомнил брат девочки. И туфельки эти были куплены в Ленинграде, откуда они приехали. Мы просто обязаны найти другие красные туфельки.
Он был прав. Из других отрядов тоже шли в штаб донесения: найдены красные туфельки.
Отправляемся снова на место уничтоженного хутора. Изучаем огородик, место бывших построек. К вечеру находим застёжку от туфельки с чёрной пуговкой.
Ещё раз приходим сюда.
И вот мы находим эти крохотные красные туфельки под обвалившимся левым краем ямы. Сомнений не было: их носила малышка, сестричка искалеченного войной человека.
Его мы увидели на полпути к хутору. Седой, подслеповатые красные глаза, рот полуоткрыт. Видимо, он хотел что-то спросить у нас и не мог. Невольно глянули на его руки… Один-единственный палец на правой руке. Незнакомец беззвучно плакал. Плечи вздрагивали. Вдруг он повалился на землю, забился в судорогах. Пришедшая с ним женщина приподняла его голову, вложила в рот палочку и стала массировать ему голову, руки. Чувствовалось, что это для неё не впервой: