– Милый, милый, успокойся, мы все с тобой. Сейчас… – она не договорила: быстрыми шагами к нам приближался мужчина. Это был подоспевший врач.
Сделали укол, второй. Страдалец затих.
– Вот так мы и живём уже много лет. Родственников разыскать не удалось, определили в приют. Вроде успокоился, но весной, когда начинается поиск, его невозможно удержать, убегает. А далеко ли убежит, если и ноги такие же, как руки, простреленные, изувеченные. Его отец был из наших мест, военный, перед войной привёз жену-красавицу с детьми к родителям на хутор. Но враг коварен, всё и всех уничтожал на своём пути. Видимо, женщина пыталась спрятать детей в погребе, может, и родителей хотела привести туда… Что с ней стало, никто не знает. Говорили разное: увели с собою, сбросили в колодец… Трупы родителей закопали, а этот несчастный пытался вылезть из погреба, когда слышал шум, говорят, и девочке помогал вылезать… А так ли это? Стреляли, убивали. Его нашли совершенно истощённым, мычащим: «К-кр-рас-сные ту-ту-туфельки…»
До войны видели счастливую мать с дочкой-куколкой: счастливые, красивые! На девочке были красные туфельки. Нашим женщинам они так понравились! Яркие, блестящие! Заказали своим детям. Привезли, но таких красивых туфелек не было…
Тихо шелестит листва, мы молчим, боимся потревожить сон (а может, забытьё?) страдальца.
– Вот вы врач, скажите, что может возвратить речь пережившему стресс? Бывают ли чудеса?
Пожилой человек внимательно оглядел нас, молодых, здоровых:
– Прошло почти полвека. Никто его не лечил. Хорошо, что был пригляд, участливое отношение, к тому же гены… А чудеса бывают!
Вдруг наш старший извлёк из рюкзака красные туфельки, обтёр налипшие песчинки, поставил на пенёк.
– Зачем мы будем отдавать эту бесценную находку в штаб? Почему она должна пылиться в музее? Пусть посмотрит на неё тот, кому она дороже всех, поцелует, сохранит. В музей отдать никогда не поздно.
Вахта заканчивалась. Мы подняли останки ста двадцати бойцов и красные туфельки ребёнка.
Прозвенел последний звонок…
– Ой, Надя! Пойдём быстрее к начальнику цеха!
– Ничего не понимаю, почему быстрее? Надо сдать смену, доложить мастеру.
– Некогда объяснять, всё узнаешь сама.
Маша потянула Надю в административный корпус, по пути тараторила о каком-то взлёте, гордости, прессе, экскурсии. Маша всегда так: что-то сделает, не обдумав, а потом все начинают обсуждать, кого-то выгораживать, кого-то обвинять. Сама же она уходит в сторону. Наблюдает.
В прошлом школьный психолог, она недавно стала работать в команде администрации цеха, надеясь, что это временно, её заметят, оценят и потом переведут в управление.
Шла летучка, все внимательно слушали, боясь пропустить хоть слово. Заметив, что микрофон ещё не выключен, Маша громко сказала:
– Товарищи, сегодня у нас особенное событие – наша Надежда Ивановна Трапезникова…
Микрофон выключили.
– Ну и ладно. Самое главное я сделала – озвучила фамилию. Теперь будут во всех цехах спрашивать, что произошло, кто такая Трапезникова Надежда Ивановна, – успокаивала себя Маша.
К женщинам подошёл мастер участка.
Маша показала на подругу, хотя тот ещё не успел произнести ни слова, и начала так, будто выступает на трибуне:
– Надя – крановщица. Она работает высоко, не всем видно, какая она сноровистая, быстрая, сообразительная. Все помнят, как она предотвратила аварию. А знаете ли, что ей вручили диплом с отличием в вузе, что она вдова, воспитывает дочь, одарённую ученицу, готовит себе смену, что…
Мастер приложил палец к губам, взял Машу за руку и пригласил в кабинет.
Вот тут-то и разошлась Маша по-настоящему. Всё, что когда-то обсуждали подруги, было сказано. Мастер записывал.
– Вы правильно делаете, что пишете. Придёт корреспондент, станет спрашивать – у вас есть ответ. – Маша говорила долго, её не перебивали. – Я утомила вас.
Вот, оставляю всё, прочтите. Вам же не хочется, чтобы о вас писали: не работаете с человеком, плюёте на его рост, забываете историю, подвиг народа, оторвались от масс.
– Спасибо. Мы поняли. Выводы сделаем.
Надя, как обычно, сдала смену, зашла в душевую и не узнала себя: щёки пылали, хотя чувствовала какой-то нервный озноб.
«И зачем Маша это сделала? Диплом – это в память о маме. Она болела, когда я поступила в Ленинградский университет, пришлось уйти, чтобы быть рядом с ней. Я поступила в другой вуз, правда, позднее, после ПТУ. А работаю… Ну, все так работают, мы понимаем: это завод, серьёзное предприятие. И Аня, моя дочка, – не отличница. А вот моя мама была действительно человеком особенным. Влюбилась, когда молодой человек приехал в отпуск, оформили брак. Маму приняла его семья, она и жить стала там. В семью тёти, где она жила после гибели родителей в дорожной аварии, не вернулась. В их доме много говорили о пережитом, и праздники были какие-то особенные: посещали церковь, ставили свечи, ходили на кладбище. Мама хорошо пела, но пела вполголоса или без слов, говорила, что так хорошо и Ему, и ей. Мне было страшно, ведь рядом никого не было. У неё были альбомы, фотографии, в коробке лежали носочки. “Его носочки, – говорила мама, – его маечка, его афганка”. Его друзья стали её друзьями.
“Доченька, – говорила мне мама, когда погиб мой муж, – ты самая счастливая женщина на свете: у тебя растёт дочь. Не бойся любить её, бойся недолюбить. Любовью не испортишь человека. Нет ничего в мире выше любви”».
Маша дожидалась у проходной.
– Написала свой проект «Создание рабочих династий», – начала сразу, без вступлений. – Ваша семья будет первой: мама – крановщица, дочка – крановщица.
– Ну что ты тараторишь? Дочка никогда не говорила об этом. Она закончит школу, поступит в вуз, который выберет сама. До этого надо дожить.
– Я о другом. О любви. Тебя любила мама, ты любишь свою Анечку.
– Но твой проект о рабочих династиях.
– Моя задача – показать любовь в рабочей семье.
– Нестыковка, Маша. У нас нет в семье мужчин.
– При чём здесь мужчины? Вы, женщины, связали свою жизнь с заводом: твоя мама, ты, потом Аня.
– Маша, не решай за нас, тем более за Аню. Для твоего проекта мы не подходим.
– Ещё как подходите! Не факт, что Аню возьмут в десятый класс, пойдёт в колледж, потом…
– Всё, Маша. Спасибо, но ты…
– Не психолог – ты хочешь сказать? Да, я, твоя подруга, считаю, что должна быть с тобою рядом, помогать воспитывать Аню.
– Что-то с моей Аней не то? Скажи прямо. Я знаю, ты дружишь с психологом школы, где учится Анечка.
– Да. Ты занежила свою дочку. Она избалована, – небрежно бросила Маша и села в подошедший трамвай.
Надежда была ошеломлена.
Никогда о её дочери не говорили плохо, всегда она слышала только восторженные отзывы: «Ну и девочка! Красавица, умница».
На остановке никого не было.
– Надежда Ивановна! Почему вы здесь? – услышала голоса подружек Ани. – Аня ушла домой, сказала, что вы обещали прийти пораньше.
Надя встала:
– Всё хорошо, провожала подругу, присела на минутку. Сейчас домой.
Она пошла медленно к своему дому, обдумывая, как будет разговаривать с дочерью, о чём. Потом сходит к классному руководителю.
– Мамочка! Как хорошо, что ты пришла! Столько событий в классе! – Её «занеженная», «избалованная» девочка стояла с тряпкой: она только что закончила мыть полы. Из кухни шёл приятный запах разогреваемого обеда.
– Мамочка! – и вдруг Аня замолчала. – У тебя неприятности? И у нас. У нашего класса. Давай попьём чаю, есть не хочется, и поговорим.
Говорила только она, Анечка, её повзрослевшая дочка. Она рассказала, что их класс, 9-й «А», предложил провести последний звонок для девятиклассников. Решили посоветоваться с классным руководителем. Та поддержала: «Разумно, дети оканчивают школу, в десятый возьмут не всех, многие пойдут в колледжи, на курсы. Надо проститься со школой, с любимыми учителями».
Группа учащихся от всех трёх классов пошла к завучу.
– Мамочка, мамочка, завуч не стала слушать! – не скрывая возмущения, рассказывала Анечка. – «Нет такой традиции в школе, – сказала. – Вам бы только веселиться. Впереди экзамены, ОГЭ! Вы понимаете: ОГЭ! Сидите дома и готовьтесь!»
Мы пошли к директору. Пошли не толпой – по одному человеку от класса. Услышали то же самое. Мы сели и написали в Управление народного образования, вспомнили, как школа отмечала свой юбилей, не в школе, а в старом Дворце металлургов, как школа не разрешила отмечать Новый год, посоветовав уйти в какой-то то ли клуб, то ли в Дом культуры, где есть охрана.
Словом, теперь всем зачинщикам не светит десятый класс, а родителей будут вызывать в школу, доведут до сведения трудовых коллективов о неправильном воспитании детей. Мамочка!.. – Анечка расплакалась.
В их семье старались не плакать: всё обдумывали, принимали решение и жили без слёз.
– А вот это не надо, – твёрдо сказала Надежда Ивановна. – Давай готовиться к твоему выпуску из школы. В этот день мы можем пойти в театр, покататься на теплоходе, сходить на пляж, в музей. Ты должна быть весёлой, нарядной.
Надя приставила лестницу к самой высокой антресоли, легко поднялась, и в её руках загорелось солнышко.
– Мамочка! – Анечка замерла.
Надя легко слезла с лестницы, положила «солнышко» на стол, развернула верхнюю коробку, там тоже сияло солнышко. Ярко-жёлтый переплёт книги переливался, сиял, светился каким-то огоньком.
– Это альбом, самодельная работа мастера.
– Мамочка, какая красота! – не переставала удивляться девочка.
– По-русски нет ни слова, твоя бабушка утверждала, что это работа итальянского художника.
Мать с дочерью рассматривали лица красивых принцесс.
– Это, наверное, англичанка, а это француженка. Японка, китаянка… – девочка переворачивала страницы альбома.
Когда развернули страницу посередине, Анечка воскликнула: