— Вот мясо, — она протянула мне какой-то пакетик. — Когда Шорох найдёт тебя, он должен залаять. Ты ему дай немного мяса. Но только так, с ладони. А то укусит. Не шевелись, пока он тебя не нашёл. Поняла?
Мне не хотелось отвечать. Конечно, чего тут непонятного? Ладно, я посижу в этом схроне, не буду шевелиться, дам собаке мяса.
— Долго сидеть? — спросила я.
— Как получится. Как Шорох тебя найдёт. Иногда по полчаса сидят, иногда дольше. Посмотрим. Не бойся, в дом никто не заходит. Его почему-то боятся. Не шевелись, не разговаривай, не шмыгай носом. Дыши тихо, почти не дыши.
И ушла. Мне сначала не было страшно. Но вокруг стало так тихо и тоскливо, как будто я переела кислой капусты, а тут ещё и во всём мире наступили сумерки. Как только я подумала о сумерках и капусте, так в ту же минуту что-то заскрипело и как будто задышало поблизости. Неизвестность и тьма, тьма и неизвестность под руку всё ходили и ходили по дому, сопели и кряхтели. Из-за этих звуков только и оставалось заключить себя в круг, я читала про такие вещи. В кармане нашёлся фломастер, он лежал там с весны, никогда не угадаешь, что когда пригодится. Я старалась рисовать бесшумно, но фломастер скрипел по полу. Уж не знаю, круг там получился или что другое, ничего же не разобрать без света, но я немного успокоилась. Уверена, это самый тёмный схрон из всех, какие бывают. Если немного наклонить голову и посмотреть на стену, то видно окно. От ветра раскачивается на нём остаток шторы. Мне хотелось вскочить и бегом бежать из этого дурацкого дома, с этой Гурзуфской улицы — кто же знал, что она такая мрачная? Наконец где-то внизу залаял пёс — значит, кого-то нашёл, и очередь скоро дойдёт до меня. Потом лай повторился. Ещё нашёл!
Конечно, двигаться было нельзя, но я подумала, что крутить головой я могу. Тем более что пёс был ещё где-то на первом этаже. Зря, всё равно ничего не видно. Шорох загавкал снова. Я решила, что успею посмотреть в другую сторону. Лучше бы я этого не делала, честное слово. В углу что-то светилось. Яростный зелёный свет был направлен явно на меня. Хотелось крикнуть, и пусть Танька делает со мной что угодно: кричит, смеётся — лишь бы пришла. Но кричать не получалось. Я как зачарованная молча смотрела прямо в этот зелёный свет. А он дышал и безотрывно следил за мной. Наверное, это гипноз. Несомненно, гипноз. Вдруг над самым ухом я услышала громкий, нет, просто оглушительный лай. Или это был вой? Я закрыла глаза, но чувствовала: вокруг происходит что-то стремительное. Лаяла собака, со стороны зелёного шипело, потом что-то прилетело или прикатилось мне в ноги, острое и в то же время мягкое. Тут же оно отъехало или убежало куда-то. Пропало. Исчезло. Видимо, на потолок, потому что над своей головой я услышала громкий топот и шипение. По-прежнему лаяла собака над самым ухом. Потом я поняла, что визжу на весь дом. Не раскрывая глаз.
— Тихо все! — гаркнул кто-то во всё горло. Не сразу сообразила я, что это Танька, родная наша Танька.
Лай, визг и топот прекратились. Только над головой кто-то всё шипел и фыркал. Замолчать-то я замолчала, но вот открыть глаза и посмотреть на мир вокруг не получалось. Что бы увидела я в свете уличного фонаря? Так я сидела и сидела с закрытыми глазами, тянула время.
— Вылазь из своего схрона! — крикнул кто-то голосом Викашары. Почему-то я не верила, что это она. Открыть глаза не было никакой возможности.
— За руки её тянуть, что ли? — сказал Танькин голос.
И меня начали тянуть за руки. Я не сопротивлялась. Пусть. Я встречу свою судьбу лицом к лицу. Правда, с закрытыми глазами.
— Глаза-то открой, — это был голос Вики.
Я открыла один глаз. Фонарь уныло смотрел с улицы, а шторка трепетала на ветру. Я открыла другой глаз. Вокруг меня стояли статисты. У Танькиной ноги сидел взъерошенный Шорох. На досках, на бывшем потолке, стоял кот. Он шипел, фыркал и сверкал одним глазом. Викашара достала брезентовые перчатки, мешок и подошла к нему. Дальше я не поняла, как это произошло, но кот быстро оказался в мешке. Стремительно.
— Вот так, статист одноглазый, — погладила она его через ткань. Кот только зафырчал.
— Пошли, — сказала Танька.
В темноте и молчании собрали мы свои вещи и пошли. Танька на меня не смотрела. Конечно, обидно: взяла меня статистом, а вся тренировка пошла какому-то коту под хвост. Хотя я, конечно, не виновата, что заброшенный дом оказался не совсем пустой.
— Миньке отнесу, он что-нибудь придумает, — говорила Викашара и гладила мешок, — Вот что значит быть формальным и неформальным лидером в классе. Всё сыплется тебе на голову, даже коты.
Это правда: Лёшича, сына Зина Ивановны, все слушали, всегда ждали, что он скажет. И он всегда говорил что-то толковое. Мне он помогал разбираться со всякими сложными узлами, Таньке приносил какие-то книжки про собак. Девчонки из одиннадцатого класса завидовали, что он учится у нас, а не у них. Но лучше всего, что он совсем не зазнаётся. Правильно его называют Минькой — это от слов «редкий минерал».
— А тебе, пожалуй, нужен тренинг, — сказала Вика уже в автобусе. — Да, Тань?
Но Таня по-прежнему не смотрела в мою сторону.
Кутузов
«Ходить по задумчивым улицам окраин, жечь спички, бросать их на землю, думать: „Органика, не страшно. Это не мусор, органика. Спички разложатся“. Смотреть, как они гаснут, как засыпает их снег. Садиться на заснеженные скамейки, голыми руками лепить снежки».
Зачем мне эти спички, эта органика? Бог знает что творилось у меня в голове с самого утра, что в ней вертелось. Явно что-то происходило. А вокруг меня происходил урок русского языка, Зина Ивановна рассказывала что-то, но у меня загорались и гасли спички, и снег засыпал их. Потом вдруг появились какие-то соболя, бобры. «Соболя и бобры добры, не укусят холодной зимой, — вертелось в голове и как будто даже поддувало. — Время такое, хочется всё узнать. Или лучше в неведении умереть? Что тебе соболя, бобры, что ты этим зверям? Обогреют холодной зимой, а ты?» На стихи похоже. Какие ещё соболя? Я посмотрела в окно, там шёл и шёл снег — второй и последний этой осенью. Завтра наступит зима, люди наденут шубы из меха, шапки из меха, у кого-то есть унты — сапоги из меха. Все эти тёплые вещи согреют их, а я что, действительно? Не обогрею же. Но подумать не получалось, кто знает, куда бы завели меня мысли, а надо было сидеть на уроке, учиться. О чём там речь? Я прислушалась. Зина Ивановна говорила что-то про типы синонимов. Ну что, мы не знаем про синонимы, что ли? Сто лет назад уже выучили всё. В голове бобры перепутались с синонимами, шубами и антонимами. Как же тяжело жить в этом беспорядке, прямо не знаешь, куда деваться! «Зайти в маленький магазин за тонкой книжкой, увидеть, что нет света, а у продавцов нет спичек. Они сидят перед свечкой, не понимают, как быть. „Возьмите, у меня осталась одна, зажгите свою свечу!“ — сказать им радостно. Смотреть на пламя, думать о том, что спичка сгодилась на доброе дело».
— Что ты всё пишешь? — спросила Зина Ивановна. — Дай посмотрю, — и она забрала мою тетрадь. Я и не видела, как она подошла. Зато теперь услышала, как Лёшич и Танька шепчутся о чём-то, увидела, что Гоша смотрит на меня так, что его глаза, кажется, скоро займут половину лица.
Зина Ивановна молча вернула мне тетрадь. Надо же, я записала там свои стихи про бобров и сама не заметила.
— Как ты себя чувствуешь? — Зина Ивановна положила мне руку на лоб, — Может быть, пойдёшь домой?
Я помотала головой. Нет, уходить мне не хотелось. Ночью папу увезли в больницу, и от этого дом был какой-то чужой. Вообще-то папу иногда увозят в больницу. Стоит ему расстроиться на работе, как ночью у него что-то происходит с желудком, и мама вызывает «скорую помощь». Завтра он должен вернуться домой, и всё снова пойдёт как было. А пока я не собиралась возвращаться домой раньше мамы. В классе, правда, тоже оставаться не хотелось. Танька со вчерашнего вечера так и не начала смотреть в мою сторону, только косилась. Сорванная тренировка Шороха давила на меня, а её взгляд искоса заставлял опускать глаза. А тут ещё коту некуда голову приклонить.
— Вы не выгоняйте одноглазого, — я подумала, надо сделать что-то хорошее хоть кому-то, — Лёшич говорит, вы не разрешаете.
Минька показал мне кулак. Зря он так, я же не сказала, что кот сидит в шкафу с тряпками и шваброй. Сегодня утром Минерал принёс одноглазого кота в школу и сказал, что мама не разрешает ему оставлять его дома.
— Так… — проговорила Зина Ивановна. — Не выгонять?
— Не выгоняйте! Оставьте его! — загомонили со всех сторон.
Зина Ивановна долго молчала, а потом сказала:
— Но я не могу. Я на него чихаю. От него.
Все сразу как-то поникли, а в моей голове приготовились вертеться, загораться и гаснуть спички.
— Но вот что я подумала, — продолжила Зина Ивановна. — Вероника Сергеевна не раз говорила, что в буфет нужна кошка. Мышки, говорит, ходят. Правда, пока директор не разрешает. Сегодня поговорим с ним.
— Ура! — как-то странно пискнула Танька.
— После уроков! — громче сказала Зина Ивановна. И уточнила: — Вы уже все уйдёте! Да?
— Уйдём, — подтвердил за всех Минька. — Конечно, уйдём.
— Договорились. На чём мы остановились?
Но мне до смерти не хотелось сидеть на уроке. Честно говоря, меня пугали бобры.
— А как мы его назовём? — спросила я.
— Кутузов! — выкрикнул Славик. Вот уж от кого не ожидали.
— Пират! — предложил кто-то.
Назревала дискуссия.
— Антонимы! — остановила её Зина Ивановна.
И тут прозвенел звонок. На перемене все продолжали обсуждать, как назвать одноглазого.
— Надо именем какого-нибудь героя из книги, — сказал Теоретик, — Зине Ивановне будет приятно.
— Циклоп, — нашлась Викашара.
— У него этот глаз потом выкололи, — вспомнил Алик. — А это уже получается Слепой Пью.
— Один, — Гоша сказал, — скандинавский бог.
— Произносить неудобно, — отверг Минька.
Больше всего нам понравился «Кутузов». Сильно звучит, запоминается. Правда, Зина Ивановна с нами не согласилась, мы подходили к ней на перемене.