1929-1944
«Я В КЕЛЬЕ, КАК В ГРОБУ…»
НИНЕ МАНУХИНОЙ
Упорно кукольный твой дом тобой достроен,
Но жив любовник-враг в объятиях живых,
А я стал куклой сам – и жизни недостоин
Забывший умереть жених.
Моя невеста спит в загадочной могиле,
Я в келье, как в гробу, ее взяла земля.
Нам вещие часы обоим смерть пробили
Двадцать седьмого февраля.
Но самовар поет так нежно об отпетом,
В старинном домике так радостно мечте,
И сладко сознавать себя живым поэтом,
Не изменившим красоте.
Твой стих напомнил мне упругую мимозу,
Я в нем созвучия родные узнаю.
Прими ж сухой листок и брось живую розу
На лиру ветхую мою.
Н. И. САДОВСКОЙ
Умчалась Муза самоварная
С ее холодным кипятком.
На сердце молодость угарная
Дымит последним угольком.
Как блудный сын на зов отеческий,
И я в одиннадцатый час
Вернулся к жизни человеческой,
А мертвый самовар угас.
И потускнел уюта бедного
Обманчиво-блестящий круг,
Когда на место друга медного
Явился настоящий друг.
Е. П. БЕЗОБРАЗОВОЙ
Прости меня: виновен я!
Душа холодная моя
Оледенила грудь твою.
Ты полумертвую змею
Любовью в сердце приняла
И этой жертвы не снесла.
Но в строгой памяти моей
Ты расцветаешь всё нежней.
Едва небес вечерних ширь
На побледневший монастырь
Уронит розовый покров,
Я слышу в шелесте шагов
Твою походку: вот она.
Заря темнеет. Чуть видна
Могила дяди твоего.
На холм заброшенный его
Я положил твои цветы.
Прости меня. Прости и ты.
"В черном саване царевна..."
В черном саване царевна.
Сердце – мертвый уголек.
Отчего же взоры гневно
Обратились на восток?
Слышен голос птицы райской.
Зацвела весна в гробу.
Брови ласточкой китайской
Окрылатились на лбу.
Утихает ветер бурный
В блеске пламенной зари.
Сладко дрогнул рот пурпурный.
Говори же, говори.
<НА КЛАДБИЩЕ>
«Никита Петрович Гиляров-Платонов
Тогда-то родился, скончался тогда-то».
Ни кроткой лампадки, ни благостных звонов.
Одно неизменно сиянье заката.
Пчела прозвенела над тихой могилой.
В траве одуванчик: живая лампадка.
Гляжу и тоскую о родине милой,
О бедной России, упавшей так гадко.
Вдруг слышу мольбы и глухие проклятья:
Пропившийся, хилый мальчишка-рабочий
К угасшей заре простирает объятья,
Грозит кулаком наступающей ночи.
И, бабьим, родным, вековечным приемом
Вцепившись в него, бормоча ему в ухо,
Пытается мать соблазнить его домом.
О чем ты хлопочешь и плачешь, старуха?
Давно у нас нет ни домов, ни законов,
Запрыгали звезды, и мир закачался.
«Никита Петрович Гиляров-Платонов
Родился тогда-то, тогда-то скончался».
"Над крышами клубится дым..."
Над крышами клубится дым.
То встанет облаком седым,
То пологом повиснет синим,
Стремясь к лазоревым пустыням,
К просторам вечно молодым.
И днем и ночью там и тут
Кончаем мы жестокий труд
И в бездну падаем покорно.
Так падают сухие зерна
И под землей рожденья ждут.
По силам свет загробный: тот
Блеск солнца, как орел, снесет,
Там звезд заискрится пучина.
Тому свеча, тому лучина.
А что тебе, безглазый крот?
Читать, раздумывать, мечтать,
Влюбляться, рифмами играть –
Всё это глупые привычки,
Часов и смыслов переклички,
Которых лучше бы не знать.
И снова плыл за клубом клуб,
А где-то падал новый труп,
И неожиданные смыслы
Всплывали, колыхались, висли
И таяли, как дым из труб.
"Сжат холодный кулачок..."
Сжат холодный кулачок.
Образы и ризы.
Ты откуда, червячок?
Я от тети Лизы.
Наверху давно ушли,
Поп сидит за книжкой.
Ах, как сладок вздох земли
Над тяжелой крышкой!
"Над усадьбой занесенною..."
Над усадьбой занесенною
Осторожная луна.
По сугробам дымкой сонною
Расплывается она.
Кто там ждет-переминается
У высокого крыльца,
За калиткой дожидается,
Не слыхать ли бубенца?
Кто на снег из окон полосы
Голубого света льет,
Для кого знакомым голосом
Домовой в трубе поет?
Над затихшими усадьбами
Сосчитать ли, сколько раз
Разрешалось время свадьбами
В заповедный этот час!
Пело счастьем, зрело силами,
А теперь в сугробах спит,
Только вьюга над могилами
Заливается-свистит.
ЛЕРМОНТОВ
Свалившись новогодним даром,
Как долго был ты для меня
Каким-то елочным гусаром
В дыму бенгальского огня.
И точно пряник ядовитый,
В уме ребяческом моем
Гусар, малиновый, расшитый,
Живым отсвечивал огнем.
Ушли года, забылись речи,
Морщины мне изрыли лоб,
На елке зачадили свечи,
И пряник превратился в гроб.
ПУШКИН
Ты рассыпаешься на тысячи мгновений,
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен треножник,
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему.
ФЕТ
Ко мне ползли стихи твои,
И я следил их переливы,
Узоры пестрой чешуи
И прихотливые извивы.
Но, от небесного огня
Взорвавшись в сердце без ответа.
Как пепел, пали на меня
Стихи спаленного поэта.
Обуглен вдохновенный лик.
Лишь на стене со мною рядом
Угрюмо хмурится старик
С безжизненным потухшим взглядом.
"Узоры люстр, картины, зеркала..."
Узоры люстр, картины, зеркала
И томная, высокая Диана,
Пролог несочиненного романа
Эрот, смеясь, шептал нам из угла.
Расстались мы. Не знаю, чья стрела
Пчелой взвилась у девственного стана,
Пред кем на миг раскрывшаяся рана
Блаженством медоносным истекла…
Где ж эпилог романа? На портрете.
О, эти волосы и плечи эти,
Точеный профиль и змеиный взгляд!
В изгибах платья губы чуют снова
Томительно-душистый душный яд
И шепчут недосказанное слово.
МАРТЫНОВ(Отрывок из поэмы «Лермонтов»)
Над кавказскими снегами
В час вечерней иглы
Величавыми кругами
Плавают орлы.
И, послушная приказу,
Подступает рать
К непокорному Кавказу —
Славу собирать.
Там среди блестящей свиты
Проскакал Шамиль.
Говорливые копыты
Подымают пыль.
В Пятигорске на бульваре
Вечер гонит всех,
Здесь в тени густой чинары
Музыка и смех.
Здесь, в остротах неусыпен,
Шумный круг друзей:
Глебов, Лермонтов, Столыпин,
Трубецкой, Манзей.
Все они в усах и баках,
В блеске эполет.
Франты штатские во фраках
Щурятся в лорнет.
Лишь один одет по-горски,
Как лихой черкес.
Он не ищет в Пятигорске
Общества повес.
Молодой майор Мартынов
Отличиться рад,
И недаром Вельяминов
Брал его в отряд.
По аулам, по завалам
Он помчится в бой,
Чтоб вернуться генералом
В ленте голубой.
Будет он воитель ярый,
Покоритель гор.
Замечтался под чинарой
Юноша-майор.
— Милый друг, постой немножко,
Подожди меня! —
Это Лермонтов-Маёшка
Прокричал с коня.
Но Мартынов сухо встретил
Дружеский привет,
Ничего он не ответил
Лермонтову, нет.
Заломил папаху с алым
Верхом и тесьмой,
Поиграл своим кинжалом
И пошел домой.
АКВАРЕЛЬ
Твой взор – вечерняя истома.
Твой голос – нежная свирель.
Ты из семейного альбома
В прозрачных красках акварель.
На серо-матовой странице
Рисую тонкие черты:
Блестят плоды, сверкают птицы,
К озёрам клонятся цветы.
Зачем на светлой акварели
Нельзя мне вечно быть с тобой,
Хотя бы в виде той газели
Иль этой чайки голубой?
"Дух на земле – что пленная орлица..."
Дух на земле – что пленная орлица.
Из клетки к небесам не воспарить.
Смирись, поэт: искусству есть граница,
И не ему над временем царить.
Есть многое, о чем мечтать не надо,
Чего ни спеть, ни воссоздать нельзя,
Вот почему скудна твоя награда,
Вот почему узка твоя стезя.
"Смешно тревожиться, что полночь наступила..."
Смешно тревожиться, что полночь наступила,
Когда вот-вот воспрянет новый день
И не поможет призрачная тень
Скрыть от него, что будет и что было.
Ведь наша жизнь не линия, а круг,
И содержания весьма простого.
Учение Коперника – паук,
И соловей – умнее Льва Толстого.
"Назойливой гурьбой в уме теснятся предки..."
Назойливой гурьбой в уме теснятся предки.
Они, как маятник испорченных часов,
То медлят, то спешат; как птицы в клетке,
Перекликаются десятком голосов.
Тот философствует, тот глупости городит.
С утра и до утра, всю жизнь, из года в год
Рой неотвязчивый молву свою заводит,
Стыдит, советует, припоминает, лжет.
О, сердце, разгони крикливую ватагу,
Развей отпетых душ непогребенный сор,
Чтоб не смущал твою суровую отвагу
Их надоедливый, их беспокойный вздор.
"Ты вязнешь в трясине, и страшно сознаться..."
Ты вязнешь в трясине, и страшно сознаться,
Что скоро тебя засосёт глубина.
На что опереться и как приподняться,
Когда под ногой ни опоры, ни дна?
Мелькают вдали чьи-то белые крылья:
Быть может, твой друг тебе руку подаст?
Напрасны мечты, безнадёжны усилья:
Друг первый изменит и первый предаст.
Крепись! Тебя враг благородный спасает.
С далёкого берега сильной рукой
Он верную петлю в болото бросает
И криками будит предсмертный покой.
"Карликов бесстыжих злобная порода..."
Карликов бесстыжих злобная порода
Из ущелий адских вызывает сны.
В этих снах томится полночь без восхода,
Смерть без воскресенья, осень без весны.
Всё они сгноили, всё испепелили:
Творчество и юность, счастье и семью.
Дряхлая отчизна тянется к могиле,
И родного лика я не узнаю.
Но не торжествуйте, злые лилипуты,
Что любовь иссякла и что жизнь пуста:
Это набегают новые минуты,
Это проступает вечный день Христа.
«ВРЕМЕНИ ТАЙНЫЙ РАЗМАХ»
"Времени тайный размах никому не известен..."
Времени тайный размах никому не известен,
Но я не верю, что был он всегда одинаков.
Время коварно. Один только маятник честен,
Раб безусловный условно поставленных знаков.
Может быть, сутки то легче бегут, то тяжеле.
Ритма Земли не дано ни узнать нам, ни смерить.
Вместе ведь с ней мы летим к ослепительной цели.
Стрелкам часов поневоле приходится верить.
Видно, крылатый Сатурн, когда был помоложе,
Юную Землю проворнее мчал небесами.
Но и Сатурн утомился. Помилуй нас, Боже,
Если Земля остановится вместе с часами.
"Они у короля в палатах..."
Они у короля в палатах,
Как два приятеля живут:
Рассудок, разжиревший шут
В мишурных блёстках и заплатах,
И Время, старый чародей:
Из рукавов одежды чёрной
Бросает он толпе придворной
Стада бумажных лебедей.
Но фокусник вполне приличен,
И шут в остротах ограничен:
Лишь только в зал войдёт король,
Божественный и светлый Разум,
Они, пред ним склоняясь разом,
Смешную забывают роль.
"Плывут и тают грядки облаков..."
Плывут и тают грядки облаков.
Закат, дорога, и следы подков.
Далекий нежный звон монастыря,
Усталый сокол на руке Царя,
Опричников веселый разговор.
Довольно, время, кончим этот спор.
Твою однообразную канву
Я принимаю: я по ней живу.
Но для чего цветущей жизни вязь
Узором мертвых дней переплелась?
"Июньский вечер; подо мной..."
Июньский вечер; подо мной
Зарос орешником овраг.
Я останавливаю шаг.
Яснеет даль, слабеет зной.
Ручей бормочет. Глушь и дичь.
С обрыва видно далеко.
И вот уж кажется легко
Непостижимое постичь.
Июньский вечер: аромат
То земляники, то грибов.
Полет и крики ястребов.
Прозрачен розовый закат.
Оса запуталась в траве.
И вот уж пусто в голове,
И пустоте моей я рад.
Да разве можно жизнь постичь,
Когда рассудок слеп, как сыч?
Ему не внятен вечный миг.
Куда умней в лесу стоять
И слушать ястребиный крик
И ничего не понимать!
"Пришлось мне встретить в разговоре..."
Пришлось мне встретить в разговоре
С приятелем перед окном
Весенний вечер за вином,
А там, на голубом просторе.
Парил торжественно орел.
И ровно год с тех пор прошел,
И повторилось всё, что было:
Весна, приятель и вино.
И так же видел я в окно,
Как птица гордая парила.
Тут разошелся, как туман,
Наивный времени обман,
И разум, к вечности приближен,
Внезапным опытом постиг,
Что стержень жизни – вечный миг,
Что он, как солнце, неподвижен
И, как земля, меняет лик.
"Во сне гигантский месяц видел я..."
Во сне гигантский месяц видел я.
Беспечный, как дитя, как девочка, невинный,
Он, добродушную насмешку затая,
Следил игру теней на площади пустынной.
И показалось мне, что месяц сделал знак,
И сразу стало всё как дважды два понятно:
Конечно, смерти нет, конечно, жизнь – пустяк,
И человеком быть, в конце концов, приятно.
"Мне часто снятся дикие леса..."
Мне часто снятся дикие леса.
Туманная сгущается завеса.
И слушают ночные небеса
Невнятные глухие голоса,
Дремотный сон и шепот в чаще леса.
Всё тот же лес, но небеса не те.
И я томлюсь под их спокойным взором,
Томлюсь в какой-то зрячей слепоте,
Перед немым и праведным укором.
То мучится в безвыходном лесу
И стонет тварь, моя меньшая братья,
И вспоминает первых дней красу,
А с нею заодно и я несу
Заслуженное праотцем проклятье.
"Лети хоть миллионы лет..."
Лети хоть миллионы лет
Среди созвездий и комет:
Полету всё конца не будет.
А эти мертвые миры
За мнимость жизненной игры
Творец простит и не осудит.
Таков ли путь Земли? Она
За них страдать обречена,
Блестя слезой в зенице Бога,
Неугасимая звезда.
И с нею души ждут суда
У заповедного порога.
О Боже! В памяти Твоей
От первых до последних дней
Они то сумрачно струятся,
То реют в блеске голубом,
Как мошки летние столбом
В прозрачном воздухе роятся.
"Отчего всю ночь созвездья..."
Отчего всю ночь созвездья
Смотрят пристально на нас,
Будто чуют день возмездья
И угадывают час?
Звезды помнят Божье слово,
Ждут карающего дня,
Что сойдет на землю снова
В бурном пламени огня.
Каждая звезда – обитель.
В той обители твой дом,
Царства будущего житель,
Раб, оправданный Судом.
Наступает срок возмездья,
День огня, конец борьбы,
И ревнивые созвездья
С нетерпеньем ждут Трубы.
"Когда настанет Страшный суд..."
Когда настанет Страшный суд
И люди с воплем побегут,
В прощальный срок мгновений кратких
С густых полей и кровель шатких,
Оглушены трубой суда,
Кто встретит на пути тогда
Кружок ощипанного перья
И вспомнит древнее поверье,
Чей возмутится взор и дух,
Увидя этот пёстрый пух?
Над ним бессмысленно истратил
Убийца свой предсмертный час.
Последним ястребом сейчас
Растерзан здесь последний дятел.
"Воспоминанья лгут. Наивен, кто им верит...
Воспоминанья лгут. Наивен, кто им верит.
Как ворох векселей в окованном ларце,
Мы в сердце их храним. Проценты время мерит
И вычисляет срок с улыбкой на лице.
Лукавый ростовщик! Тебе, пока под солнцем
Заимодавец-смерть удерживает нас,
За часом час мы шлем, червонец за червонцем,
И превращается в расписку каждый час.
Довольно, я устал. Увы, на дне шкатулки
Лишь груда серая просроченных бумаг.
Глухие улицы, немые переулки.
Расплата близится. Часы ночные гулки,
И страшен времени неумолимый шаг.
"Как весело под свист метели..."
Как весело под свист метели
Проснуться ночью на постели.
Уютна сонная кроватка,
Тиха и радостна лампадка.
Блаженна сладкая истома.
Я в безопасности, я дома.
Пусть вьюга плачет и хохочет:
Ведь сердце ничего не хочет,
И разрешает все загадки
Улыбка ласковой лампадки.
Но страшно вдруг очнуться ночью
И встретить тишину воочью.
Она молчит неумолимо
И усмехается незримо.
Ей с ироническим приветом
Ответил месяц мертвым светом.
Всё допустимо, все возможно,
И сердце молится тревожно.
Его мольба одна и та же:
Когда же, Господи, когда же?
«В ТВОИХ СТИХАХ МОЕ ТРЕПЕЩЕТ ДЕТСТВО…»
"Смеркается. Над дремлющей усадьбой..."
Смеркается. Над дремлющей усадьбой
Морозный вечер стынет в синей мгле,
Но ярко окна светятся у папы.
Он в кресле перед письменным столом,
Темнобородый, с ясными глазами,
Сверяет летописные столбцы.
На полках книги, древние монеты.
В простенках ружья, птичьи чучела,
А на полу медвежья шкура. Папа
Меня ласкает, треплет по щеке.
Пробило восемь.
Отправляюсь к маме.
У ней пасьянс разложен при свечах
На столике. Задумчивой улыбкой
Озарены спокойные глаза.
Перед иконой теплится лампадка.
– Ты был большой проказник и шалун.
Бывало, только няня отвернется,
Хватаешь со стола кувшин и ну
Лить молоко по всем углам. Зато
Не знал капризов. Терпеливым был
Ко всякой боли. А таких на свете
Страданья ждут. Боюсь я за тебя.
"Ночь зимняя не спит, припав к окну столовой..."
Ночь зимняя не спит, припав к окну столовой
И глядя мне в лицо. Какой уютный жар
От лампы пламенной, от печки изразцовой.
Как радостно шумит и блещет самовар.
И папа, сев за чай в своем кафтане теплом,
«Серебряного» том, не торопясь, раскрыл.
Ночь стонет жалобно и жмется к мерзлым стекла
Но треск веселых дров ее рыданья скрыл.
Про доблесть древнюю читает милый голос,
А мамин самовар приветливо поет
О том, что в эту ночь прозябнет новый колос,
Что будет урожай расти из года в год.
"Жизни твоей восхитительный сон..."
Жизни твоей восхитительный сон
Детская память навек сохранила.
Что же так тянет к тебе, Робинзон,
В чём твоя тайная прелесть и сила?
В белый наш зал ухожу я с тобой,
К пальмам и кактусам взор устремляя,
Слышу вдали океана прибой,
Бег антилопы и крик попугая.
Мало отрады от пёстрых картин:
Небо изменчиво, море тревожно.
Да, но на острове был ты один,
В этом тебе позавидовать можно.
"Тяжелый том классических страниц..."
Тяжелый том классических страниц.
Каким предчувствием взыграло сердце,
Когда для их правдивых небылиц
Открылась в нем таинственная дверца!
И породнились с русской стариной
Создания Гомера и Шекспира,
И властно загремела надо мной
Чужих поэтов царственная лира.
Пускай забит балкон, пускай закат
Разводит по снегам узор павлиний:
На сердце у меня ручьи звенят,
Порхают бабочки, цветут пустыни.
"Крестная этой весной привезла..."
Крестная этой весной привезла
Книгу о Роберте, Генрихе, Риде,
И о Гризельде, что верной была,
И о могучем красавце Зигфриде.
Гребень дракона и грива коня,
Кубки, мечи, ожерелье, тарелки.
Фауста жребий увлек бы меня,
Если бы не было дьявольской сделки.
Долгие дни незаметно прошли.
С книгой бегу в золотую аллею.
Падают листья, летят журавли,
Поздние мухи кусают мне шею.
"Тридцатое число. Ноябрь уж исчезает..."
Тридцатое число. Ноябрь уж исчезает,
И девяностый год готовится пройти,
А из Москвы журнал внезапно приезжает
В наш деревенский дом по санному пути.
И я схватил его, урок французский бросив.
Кружилась за окном серебряная пыль.
Вот гордый Николай и юный Франц Иосиф,
Вот сказка Данченки, вот Салиаса быль.
О, как взволнован я «Сентябрьской розой» Фета!
Волшебные стихи читает мама вслух.
Лампадка, тишина, смесь сумрака и света,
За голубым стеклом алмазный вьется пух.
"Нет, этот сон не снится..."
Нет, этот сон не снится.
Как искуситель-змей,
Он вечно шевелится
На дне души моей.
В нем солнца взор лучистый,
В нем голубая тишь,
Над гладью золотистой
Сияющий камыш.
Забытые дорога,
Родные берега,
Волшебные чертога,
Веселые луга!
Младенчество и детство
Волнуются в груди.
Былых веков наследство
Кивает мне: гляди.
И в мимолетных взорах
Оно пережито,
Как призраки, которых
Не воплотит никто.
"У широкого дивана..."
У широкого дивана
Долговязые часы,
За часами таракана
Осторожные усы.
Скучно розовой невесте.
Там, в окне, недвижный бег,
И дрожит на синей жести
Голубой далёкий снег.
Вдруг звонок: она вскочила,
Покраснела, ожила,
Занавески опустила,
Заглянула в зеркала,
Поиграла с сонной кошкой,
Передвинула диван,
Под её упругой ножкой
Звонко щёлкнул таракан.
"В твоих стихах мое трепещет детство..."
В твоих стихах мое трепещет детство,
К счастливой родине припав на грудь.
Не ты ли мне помог принять наследство
И на тропу заветную свернуть,
Помог развеять облака печали,
Что сердце мучили и волновали?
В твоих стихах краса и мощь природы:
Болотный пар, шептанье тростников,
Курган в степи, ручья живые воды,
Крик журавлей, вечерний гул жуков!
Но, красоте мгновенной гимн слагая,
Стремилась к вечности мечта благая.
В твоих стихах у девушки прелестной
С холста глядят ожившие черты.
Она тебе с улыбкою чудесной
Передала нездешние цветы.
И ты, певец, внимал, склоняясь долу,
Земной любви к небесному глаголу.
В твоих стихах отрадна жизни ноша:
Рокочут гусли, шутит Грозный Царь,
С царевной в челноке плывет Алеша,
Смеются витязи, поет косарь.
Над ними небо в солнечной лазури.
Здесь тишина, здесь нет грозы и бури
"Я выдержал экзамен; уж на мне..."
Я выдержал экзамен; уж на мне
С гербом фуражка, новенький мундир.
Вдоль стен нижегородского Кремля
Тропинкой пробираюсь на Откос.
Однообразный бесконечный вид!
Осенней Волги пасмурная даль
Слилась с простором мутно-голубым.
Внизу стучит и дышит пароход,
Рыбачья лодка мчится по волнам.
Уж догорает слабая заря.
Вечерний жук мелькнул и вновь исчез,
Вдали шарманка затянула вдруг
«Дунайских волн» томительный мотив.
Однако скоро семь: пора домой.
УЧИТЕЛЯ
<Г. Г. ШАПОШНИКОВ>
Пушистая белеет борода,
Сияет ясный взор проникновенно-мирный,
Губа прижата пальцем, и всегда
Застегнут наглухо сюртук мундирный.
К обедне в праздник: лента и звезда.
Домовой церкви блеск, и хор, и голос клирный.
Ряды учеников. О, райский миг, когда
За херувимской дым потянется эфирный!
– Гаврил Гаврилыч, почему семи-
угольник пишут с восьмеричным «и»?
Ты, пальцем ус прикрыв, ответствовал мне: «Дельно».
Директор-умница, директор-педагог,
Порядок ты любил, порядок ты берег.
И час его конца сразил тебя смертельно.
<А. А. АЛЛЕНДОРФ>
Ты был инспектор с головы до ног,
Осанистый, седой, высокий, в синем фраке.
Суровый окрик твой и дружеский упрек
Мы слушали, устав от беготни и драки.
Мне смутно помнится немецкий твой урок:
Bin zides Hundchen, повесть о собаке.
Ты в карцер запирал меня на долгий срок
И в стихотворчестве беспутства видел знаки
Спокойно-величав, в час шумных перемен
Ловил проказников и ставил их у стен,
Но отчего, скажи, глаза твои так кротки?
Ах, в доме у тебя, что год, то новый гроб.
Любимый сын пускает пулю в лоб,
Жена и дочери во власти злой чахотки.
<Н. М. АРХАНГЕЛЬСКИЙ>
Вот, круглолиц, румян и черноглаз,
С приветливой улыбкой, в светлой рясе,
Ты быстро входишь в наш уютный класс.
Какая тишина, какой порядок в классе!
И длится увлекательный рассказ
О снах Иосифа, о блудном свинопасе,
О том, как Моисей народ в пустыне спас,
О муках на кресте и о девятом часе.
Я помню институтский юбилей,
С гирляндами венков, цветов и вензелей,
Ты соприсутствовал смиренно двум владыкам.
Был архиерейский хор для нашей церкви дан.
И слушала толпа блестящая дворян,
Как лик торжественно перекликался с ликом.
<Н. Н. КОСТЫРКО-СТОЦКИЙ>
Едва окончив университет,
В наш Институт ты был назначен сразу.
И скромно прослужил здесь тридцать лет,
Не выехав из Нижнего ни разу.
Умеренный и мудрый Архимед,
Ни фальши не причастный, ни экстазу,
Как математик, презирал ты фразу,
Любил охоту, был в душе поэт.
Всегда благожелательный и чинный,
Длинноволосый, с бородою длинной,
Ты бремя жизни терпеливо нес.
Я вижу, как проходишь ты Откосом,
В очках, прямой, костлявый, с длинным носом,
А за тобой бежит легавый пес.
<А. П. НИКОЛЬСКИЙ>
Ни росту, ни манер ты не имел,
Словесник грузный в вицмундире старом,
Лишь вечно раздражался и кипел.
И был за это прозван Самоваром.
Составить хрестоматию сумел,
А собственную жизнь развеял паром.
Из-под очков пылали глазки жаром,
И носик, разгораясь, пламенел.
Переходя к запою от запоя,
Ты забывал, что в водке нет покоя,
Что граф Капнист взыскателен и крут.
Он в силу министерских строгих правил
В уездном городке тебя служить заставил.
Там на кладбище ты нашел приют.
<А. В. ЗАХАРОВ>
Ты крепок, точно стиснутый кулак,
Красавец с темно-рыжей бородою.
Нейдет к тебе учительский твой фрак,
Не ладит галстук с грудью молодою.
– В Китае рис… В Бразилии табак…
Австралия окружена водою…
Набег Батыя нам грозил бедою…
Осада Трои… Рюрик был варяг…
Любил ты освежиться лишней кружкой.
Беспечный хмель за дружеской пирушкой
Румянил грубоватые черты.
Но педагогу не проходят даром
Занятия, приличные гусарам.
И с Институтом распрощался ты.
<И. М. ГОЛАН>
Полузадумчиво, медлительно, сурово
По классу носишь ты объемистый живот.
Тяжелый профиль, властный поворот,
Покрой солидный фрака голубого.
Что значит Βακτερια? Палка. Вот
Бактерия в буквальном смысле слова.
Διδασκαλοςκαιπαις. Переведите снова…
Διδασκαλοςκαιπαις. Читайте перевод.
Раз кто-то вытащил подушку из сиденья,
И провалился ты. Преступник не посмел
Сознаться. Я за всех, как жертва подозренья,
День целый в карцере безвинно просидел.
И вот кричу теперь в пространство без ответа
– Я не виновен, нет! Не я устроил это!
<М. Н. ЧОХ>
Бородка черная и розовый румянец,
Прищурены зрачки голубоватых глаз.
Ты с кафедры, смеясь, оглядываешь нас,
Мы за тетрадями проворно лезем в ранец.
Неясен смысл твоих латинских фраз,
Их сложный синтаксис, классический их глянец.
Неясно, кто ты сам: словак или германец.
Mehercule… Deabus… Nefas-fas…
Во франко-прусскую войну ты был уланом
И весело трубил. В атаку за тобой
Неслись ряды улан по нивам и полянам,
С французской конницей завязывая бой.
И в звуках твоего ликующего смеха
Мне чудится трубы раскатистое эхо.
<В. Л. ПАРШЕ>
Швейцарский гражданин, ты в Нижнем основался.
Экзамена на чин, раз пять передержав,
Не смог преодолеть. Без чина и без прав
Вольнонаемным ты учителем остался.
Являя сумрачный неумолимый нрав,
За шалости карал и злобно издевался,
Когда я невзначай в спряжениях сбивался,
С истрепанным Марго перед тобою став.
Хранишь ты бережно обычай свой французский:
К обеду свежий сыр, каштаны и салат,
Лафит или Бордо за утренней закуской.
Приплюснут красный нос, усы торчат.
Ты отвращение природное к французам
Во мне укоренил. Хвала тебе и музам!
<И. С. ПРОСВИРНИН>
Ты приносил, бывало, на урок
То пожелтелые из гипса руки,
То в ровных прописях красивых строк
Замысловатые фиты и буки.
А впрочем, у тебя не знали скуки:
Кто Купера под партой приберег,
Кто Гауфа. Там, сбросив гнет науки.
Играют в перышки. – Звонок! Звонок!
Как ветхое лицо твое поблекло,
Как стареньких очков чернеют стекла!
Я помню осень; позднею порой
Бредешь ты тихо улицей сырой.
Туманятся седые тротуары.
Куда ты шел, такой больной и старый?
<И. И. ЖИХАРЕВ>
Молодцевато стянутый сюртук,
Высокий рост, усы и вид парадный.
Гимнастика – наука из наук:
Ты в этом для меня пример наглядный.
— Мое почтение!.. Прыжок изрядный…
Сердечное спасибо… Полный круг!
Направо шагом марш! – И зал прохладный
Нагрелся вмиг от наших ног и рук.
Три раза в год здесь музыка грохочет,
Толпа гостей танцует и хохочет.
Вот с генеральской дочкой адъютант.
Вот с предводительшей губернский франт.
Мы, маленькие, тоже не скучаем:
Нас угощают фруктами и чаем.
<М. М. НИКОЛЬСКИЙ>
Спокон веков ты прозывался Стриж,
Хоть на стрижа не походил нимало:
Из-под бровей высматривала мышь,
Щетиной плоской борода лежала.
Гуляя от учительской до зала,
Ты водворял в шумящих классах тишь
И без обеда нас сажал, бывало:
– Останься-ка… Уж больно ты шалишь…
Ты жил и умер вместе с Институтом.
Но, отдаваясь роковым минутам,
Не вспомнил ли в прорывах смертной мглы
Зал, коридор, обедни и балы?
Не вспыхнул ли на сердце с новой силой
Родного Института призрак милый?
«ВЕРНИ МЕНЯ К ИСТОКАМ ДНЕЙ МОИХ…»
<СТАРАЯ МОСКВА>
Скажи, кто проходил вот этим перекрестком
Тому назад сто, двести, триста лет?
Не повторяется ль мгновенным отголоском
Неповторимого мгновения отсвет?
Быть может, гордый граф, напудренный, при мушке;
Сокольник с кречетом; приказный в парике.
А может быть, и сам Василий Львович Пушкин
Или сосед его с арапником в руке.
Купец, боярин, дьяк, монахиня, опричник,
Мелькая, тянутся сквозь вековую мглу.
Отсюда богатырь, подняв наличник,
Пускал в татарина пернатую стрелу.
И строгий Бонапарт с подзорной трубкой,
Нахмурившись, следил отсюда первый дым.
Модистка, может быть, бежавшая с покупкой,
Остановилась здесь с гусаром молодым.
Былого призраки, вы сердцу близки,
Но сосчитать вас в силах только
Тот, Кто наших дел, речей и помышлений списки
С начала времени на небесах ведет.
"По ступеням театральным..."
По ступеням театральным,
Обращая думы вспять,
Я к виденьям беспечальным
Ухожу опять.
Вновь восторженно страдаю
В пряном сумраке кулис,
Вновь, волнуясь, выжидаю
Пышный бенефис.
Негодую вместе с Чацким
На соперника-глупца
И встречаю с принцем датским
Тень его отца.
Вижу гордого испанца
И царя с жезлом в руке,
Рокового корсиканца
В сером сюртуке.
Мир вам, радостные тени!
Обращая взоры вспять,
Театральные ступени
Узнаю опять.
НИЖЕГОРОДСКИЙ ТЕАТР
Как закоптели сумрачные стены.
Как неуютно в дымных коридорах.
Зал театральный кажется сараем.
В нем тускло светят газовые лампы.
Утихнул рев военного оркестра.
В партере кашляют, в райке топочут.
Суфлер уже ворочается в будке,
И грязный занавес, шурша, поднялся.
Вот «Маскарад». Арбенина играет
Заезжий пожилой усатый трагик.
Колода карт летит в лицо гусару,
И сыплются семерки и девятки.
Вот «Горе от ума» с дивертисментом.
В «Madame Sans-Gene» двойник Наполеона,
Красиво хмурясь, кончиками пальцев
Берется царственно то за кофейник,
То за ушко плебейки-герцогини.
Привет вам, отыгравшие актеры,
Деборн-кокетка, Агарев-любовник,
Простак Демюр и комик Короткевич,
Я не забуду вас. Вы вдохновеньем
Игры бесхитростной сердца пленяли
И вызывали радостные слезы.
СЛУЧЕВСКИЙ
Я не застал тебя. Но с ранних лет
Цветут в душе Случевского творенья:
Непогрешимый суд «Землетрясенья»
И «Ларчика» трагический секрет.
Какой неуловимо вещий свет!
Какая ширь и дерзость вдохновенья!
Да, ты один! Тебе подобных нет!
"Упорный, долгий звук охотничьего рога..."
Упорный, долгий звук охотничьего рога,
Как голос совести, приказывает строго
Блюсти и охранять огонь священный тот,
Что в сердце каждого охотника живет.
Сестра поэзии, суровая забава
Немврода мощного и страшного Исава,
Охота, ты цветешь в росистой мгле лугов,
В бодрящей тяжести высоких сапогов,
В ударе выстрела и в лае музыкальном.
Кусты орешника. Уже в овраге дальном
Собаки залились по следу русака,
И рощи ожили. Вдали блестит река,
А здесь ручей блестит и шепчет торопливо.
Два ворона снялись с песчаного обрыва.
Над сонною травой толкутся комары.
Таинственный союз с прохладою жары,
Полудня с вечером и вечера с закатом.
Чу, выстрел! За его торжественным раскатом,
Приветствуя зарю, утихли лес и лог,
И только за горой выводит трели рог.
ВОРОН
Ты был моей любимой птицей,
И в годы детства тяжело
Над исторической страницей
Твое провеяло крыло.
Заря весной всходила рано.
И ворон каркал мне с утра
Про времена царя Ивана,
Про императора Петра.
В полях, где василек и колос
Смиренно молятся ветрам,
Провозглашал суровый голос
Прологи небывалых драм.
Но в пору грозного ненастья
Под вихрем бед, назло судьбе,
Ты радостно твердил о счастье
И призывал меня к борьбе.
"Она читала «Ревизора»..."
Она читала «Ревизора».
Читала весело и скоро,
А Гоголь в рамке на стене
Молчал и слушал как во сие.
Уж целый час она читала
И хохотала, хохотала.
Вдруг дуновенье из дверей,
И Гоголь повернулся к ней.
«Довольно мучить. Я сгораю,
Я бесконечно умираю,
Я вечно мучаюсь в огне.
О, помолитесь обо мне!»
"Помнишь, как на бале по блестящей зале..."
Помнишь, как на бале по блестящей зале
Мы с тобой скользили, млея от любви.
Музыка устала, потемнела зала,
И давно в могиле наши визави.
Нежно говорили с польками кадрили,
Томно вальс печальный отвечал: лечу,
Замирал и мчался. И опять склонялся
Профиль идеальный к моему плечу.
Иногда мне снится: бал звенящий длится
И в знакомой зале мы опять вдвоем.
Здравствуй, день минувший, радостно блеснувший
В невозвратной дали лучезарным сном.
"Над миром пролетел непобедимый час..."
Над миром пролетел непобедимый час –
Для каждого иной, для всех единый.
Тогда мы встретились, и голос лебединый
Запел так сладостно в сердцах у нас.
Я помню грустный блеск твоих бездонных глаз,
Плененных запредельною картиной:
Из груд стекляруса сиял тебе алмаз,
Ты не искала роз над смрадной тиной.
И вот теперь, когда твой старый друг,
Разбитый, клонится под вихрем вьюг,
Когда в лицо ему хохочет Мефистофель,
Тебе не страшен вечный спор с судьбой;
Склоняется незримо над тобой
Продолговатый благородный профиль.
"Печальная русалка..."
Печальная русалка
Глядела на закат.
Здесь ландыш, тут фиалка,
А там березок ряд.
Неумолимый гений
Русалку перенес
Из царства снов и теней
В мир суеты и слез.
Но в безответных взорах
Всё тот же тихий лес,
Весенней ночи шорох,
Румяный край небес.
В. И. САВИНОВОЙ
Спешу к последним я пределам,
А по пятам бегут за мной
Часы, пронизанные белым,
И дни, окутанные тьмой.
Остановясь у перекрестка,
Перед кладбищем суеты,
Я вижу девочки-подростка
Неуловимые черты.
И память вмиг нарисовала
Навесы дремлющих ветвей,
Опять звезда затрепетала,
Опять заплакал соловей.
Пускай на робкое лобзанье
Твои отринули уста,
Ты в глубине воспоминанья,
Как жемчуг девственный, чиста.
И в срок прощальных вдохновений
Я снова слышу над собой
Тебя, заоблачный мой гений,
Тебя, мой ангел голубой.
"Чёрные бесы один за другим..."
Чёрные бесы один за другим
Долго кружились над ложем моим.
Крылья костлявые грудь мне терзали,
Когти железные сердце пронзали
И уносили в безвестную мглу
Божью святыню и Божью хвалу.
Гость белокрылый из райских полей
Пролил на раны вино и елей.
Сердце забилось нежней и любовней,
Стало оно благодатной часовней,
Где от вечерней до ранней зари
Радостный схимник поёт тропари.
"Верни меня к истокам дней моих..."
Верни меня к истокам дней моих,
Я проклял путь соблазна и порока.
Многообразный мир вдали затих,
Лишь колокол взывает одиноко.
И в сердце разгорается заря
Сиянием вечернего светила.
О, вечная святыня алтаря,
О, сладкий дым церковного кадила!
Заря горит всё ярче и сильней.
Ночь умерла и пройдены мытарства,
Верни меня к истокам первых дней,
Верни меня в немеркнущее царство.
«ОТ СЕРДЦА Я ИЗЛИЛ БЛАГОЕ СЛОВО»
ПСАЛОМ 1
Блажен, кто к нечестивцам не входил,
И с грешниками дружбы не водил,
И со злодеем не садился,
Но волею закон Всевышнего следил
И день и ночь ему учился.
Как дерево, цветущее у вод,
Листву свою хранит и в срок приносит плод,
Так он во всех делах успеет.
Не тот путь грешников, не тот:
Они как пыль, и ветер их развеет.
Вот почему не вынести им суд:
Они в собранье правых не войдут,
Господь путь верных разумеет,
А нечестивые падут.
ПСАЛОМ 14
Господи, кто поселится в чертоге Твоем,
Кто будет жить у Тебя на Сионе святом?
Тот, чьи невинны труды, кто греха не творит,
Правду от чистого сердца всегда говорит,
Речью коварной не делает ближнему зла
И не порочит ни мысли его, ни дела.
Им боголюбец прославлен, безбожник презрен.
Клятву он честно хранит и не знает измен,
В рост серебра своего никому не дает
И незаконных подарков в суде не берет.
Так поступай: не споткнешься вовек.
ПСАЛОМ 44
От сердца я излил благое слово.
Чтоб возвестить Царю мои творенья,
Язык я уподобил трости скорописца.
Нет красотою равного Тебе.
Уста Твои – источник благодати.
Благословен Ты, Господи, вовеки.
Могучий, препоясанный мечом,
В сиянии красы великолепной,
Исполнись мужеством, восстань и властвуй
Во имя мира, истины и правды,
И поведет Тебя Твоя десница.
Шипами стрел пронзаешь Ты, Могучий,
Сердца врагов. Все пред Тобой падут.
Престол Твой, Боже, ныне и довеку.
Жезл правоты – жезл Царства Твоего.
Любя закон, Ты ненавидишь грех.
За то Твой Бог тебя помазал, Боже,
На радость сопричастникам Твоим.
Алой, смолу и смирну мы вдыхаем
От риз Твоих, приветствуем Тебя
Через решетки из слоновой кости.
Тебя встречают дочери царей.
Царица об руку с Тобой, в одеждах
Цветных и позолоченных. Внимай,
О, Дочь моя, склони и слух, и взоры,
Забудь народ свой и отцовский дом,
И красота твоя желанна будет
Царю-владыке. Поклонись Ему.
Тебе дары дочь Тира преподносит.
Тебе хвалу вельможи воспоют.
Вся слава Дочери царевой в сердце –
Под золотым шитьем ее одежд.
И девы приведутся вслед за нею,
К Тебе ее подруги приведутся,
Весельем встретит их чертог Царя.
Твоих отцов сыны Твои заменят.
Князьями всей земли Ты их поставишь.
А я везде Твое прославлю имя,
И будут ублажать Тебя народы
Во век веков.
ПСАЛОМ 126
Когда не Богом дом воздвигнут, даром
Строители трудились; если город
Хранит не Бог, напрасно страж не спит.
Зачем же вы встаете до утра,
Ночь просидев бессонную? Тоскливо
Вкушаете вы хлеб, когда Господь
Дарует сон возлюбленным Своим.
Вот Божие наследие – сыны,
Награда для утробы плодоносной,
Колчану стрел в руке у исполина
Подобятся избранников сыны.
И тот блажен, кто через них исполнит
Желание свое: не посрамятся
Они, с врагом заспорив у ворот.
ПСАЛОМ 132
Что хорошо и прекрасно? – Сожительство дружное братьев.
Миру подобно оно, что, стекая с маститых кудрей,
Капает медленно вдоль бороды, бороды Аарона
И застывает потом на окраинах ризы его;
Или росе Аермонской, упавшей на горы Сиона,
Где благодатную жизнь Бог утвердил навсегда.