плошным недоразумением.
Живу я в тихой кабинетной обстановке, пишу, читаю, думаю. Время для меня остановилось на 1916 году, и я во всех отношениях не только экстерриториален, но даже, смею сказать, внемирен. Жизнь sub specie aeternitatis [81] имеет свои хорошие стороны. Особенно в обществе доброго самовара. Читал я все эти 5 лет серьезные книги, но только успел убедиться в их несуразности. Вам как другу скажу, что весь я без остатка растворился в православии и им одним жив. Вера спасла меня и примирила с моим вывихом. Горячо советую Вам прочесть книгу Флоренского «Столп и утверждение истины» – она мне очень помогла.
Здоровье не хуже – спасибо и на том. Очень хотелось бы умереть, но и тут, как и во всем, неудача. Впрочем, затеваю поездку за границу и хлопочу о пропуске. Думаю подлечиться в Берлине. Есть и еще кое-какие планы. В общем, я слаб на ноги (правую еще ухитрился сломать), т. ч. хожу на костылях и плохо действую руками: как-нибудь улучшить состояние конечностей и составляет мою задачу.
Я тоже читаю лекции по истории литературы в Археологическом институте. Слушатели ходят ко мне на дом. Много хорошеньких слушательниц, на которых я смотрю, как обшарпанный кот на птичек.
<…> О сыне моем два года известий нет, а с женой я развелся. В церковной бумаге сказано, что я имею право опять жениться. Это уже какая-то шекспировская ирония. Зло шутит судьба…
Знаете, я перечитывал «Соборян», когда принесли Ваше письмо. Помните, как мы с Вами любили читать Лескова?
Еще раз спасибо Вам, Ольга Геннадиевна, за Ваши добрые чувства, за внимание ко мне. Я всё понимаю и ценю. Хотел бы с Вами повидаться, полюбоваться на Ваших детей. Сколько им? чай, уж совсем большие. Сына зовут Сережей, не так ли? Если поеду за границу, мы можем в Москве увидеться…
Ваш всегда Б.С.
Садовской – Шереметевой
26 апреля 1921 г. Нижний
Христос Воскрес!
Дорогая Ольга Геннадиевна! Еще не знаю, получили ли Вы мое первое письмо, и уже посылаю Вам второе. Прежде всего, о деле.
Мечты мои о заграничной поездке, по-видимому, начинают сбываться. Но т. к. один я ехать не могу, то хотел бы достать провожатую – даму «средней культуры», полуэкономку, полубонну. И может быть, Вы могли бы мне одну из них сосватать? В дворянских семьях их очень много, и не может быть, чтобы Вам не приходилось встречаться с ними. Важно, чтобы это была честная и добрая женщина – вот тут-то я верю Вашему чутью и надеюсь на Вашу дружбу.
Знание хотя бы одного иностранного языка необходимо, ибо я умею лишь с грехом пополам объясняться смесью французского с нижегородским. Если у Вас есть что-нибудь подходящее на примете, не откажите известить.
Я много пишу. И всё в крупных размерах: романы, хроники <…>
Шереметева – Садовскому
15 мая 1921 г. Николо-Угреша
Милый Борис Александрович. Большое спасибо за Ваши два письма…
Что касается Вашего дела: есть для Вас на примете девица идеальная во всех отношениях, т. е. великолепная женщина: сильная, выносливая, бывшая сестра милосердия, знает немецкий, французский, английский, знакома с секретарской работой и вполне интеллигентная <…>
У нас всё по-старому. Я очень занята и поэтому пишу всего только два слова. Еще: не купит ли Ваш Археологический институт историческую библиотеку, около 9000 томов. Если да, сообщите<…>
Садовской – Шереметевой
13 июня 1921 г. Нижний
...За границу меня не выпустили. Министр Луначарский очень мило, именуя меня товарищем, лично прислал отказ. Хоть и лестно быть товарищем министра, но, видно, правда и то, что гусь свинье не товарищ [82].
Насчет библиотеки обратиться надо к А. И. Успенскому [83], директору Московского отделения.
Шереметева – Садовскому
27 декабря 1922 г Москва
Опять через несколько лет перерыва пишу Вам, мой милый старый друг. <…> После 3-х летней добровольной ссылки я вернулась в Москву и, несмотря на то, что занята целые дни, чувствую себя у тихой пристани и надеюсь, что отсюда выеду только в Новоспасский [84], если к тому времени «товарищи» еще будут пускать туда желающих.
Ну а пока живу, вернее, учу, учу до того, что не вижу дня, думаю, что учу скверно, но имею довольно много учеников. Никуда не тянет, никого не хочется видеть, кроме тех, с кем могу вспомнить прошлое. С'est un bonheur се pouvoir dire te en souviens – tu [85].
Дети уже большие. Наташа уже до меня доросла. В общем, живешь только для них, и хорошо, а то совсем было бы без смысла всё это трепание по Москве. Мне так бы хотелось поговорить с Вами, на бумаге это не выходит. Ведь мы одни из последних могикан.
Борис Александрович, милый, ответьте хоть несколько слов, сейчас я в таком состоянии, что мне нужна дружеская поддержка, иначе у меня в душе ничего не останется. Не смейтесь. Мне очень грустно и очень тяжело, а на душе пусто, пусто, как в доме после уплотнения: шум и движение, а пусто и печально. Вы любите лампады? Я повесила везде, где могла. Два-три года жизни в монастыре дали отпечаток. Для чего?
Читали ли Вы А. Н. Муравьева? [86]. Меня он очень интересует и как мыслитель, и как человек, и как писатель.
Что Вы пишете?
Сколько лет мы с вами знакомы, пожалуй, лет 20?
Садовской – Шереметевой
5 февраля 1923 г. СПб.
Наконец-то весточка от Вас, дорогой друг, Ольга Геннадиевна!
Но где же я? С 1-го октября в Петербурге, в клинике. Лечусь изо всех сил и надеюсь белые ночи встретить на ногах. А пока лежу. Не от слабости, а для улучшения походки. Оттого и почерк гнусный.
Зачем это, Ольга Геннадиевна, – для кого пишется: если Вы меня забыли, что не пишете и т. д., точно еще у Ведерниковых [87] в почту играем. Могу ли я забыть Вас, когда Ваш образ ярче всего сияет в туманных снах памяти, в том бреду, которым кажется юность на склоне лет? Тьфу, какая витиеватость вышла – точно у Тургенева – но не виноват – лучше «Первой любви» Тургенев ничего не написал, а там всё витиевато и всё верно. Не бойтесь старости – чрез нее, как через воду, всё видно. Мое глубокое убеждение (на опыте понял), что живо и существует одно прошлое — настоящее же и будущее лишь переходные ступени к прошлому.
Прошлое и есть то, что мы называем вечностью: мир кончится, прошлое останется вечно.
Муравьева не читал, а Вам горячо рекомендую достать книгу С. Булгакова «Свет невечерний» – изд. Путь. М. 1917, а впрочем, вы ее верно читали.
Лампадки обожаю, особенно голубые, лунные, софийные.
Осенью вышла моя книжка «Морозные узоры» – рассказы в стихах и в прозе – отыщите в Москве – у меня ее нет. Напишите Ваше мнение. Жаль, много опечаток… «Ангел», говорят красится. Sic transit gloria mundi [88]. Хоть бы карточку Вашей Наташи мне прислали – не спрофанирую, не бойтесь. Ведь она вылитая Вы.
Не 20, а 22 года мы знакомы – с января 1901 г.
СПб Литейный 30 кв. 19 Георгию Петровичу Блоку для меня.
Садовской – Шереметевой
15 декабря 1923 г. Нижний Новгород, Тихоновская 27
Покоя не дает мне одна фраза в вашем письме, что вам нужна нравственная поддержка. За этой поддержкой обратились Вы ко мне и что получили? Глупое самодовольно-легкомысленное письмецо. Уж такая моя участь всегда отвечать на серьезные речи пошлостью.
Но я сам нуждаюсь в дружбе. Целый год провел в клинике и недавно воротился домой всё таким же беспомощным калекой. Будь я здоров, поселился бы в Москве и помогал бы Вам как-нибудь морально. А теперь я – навоз, негодный на удобрение. Но духом всё же не падаю и молюсь. Крепитесь и Вы <…>
Читали ли Вы вышедшую недавно переписку Победоносцева?[89] Рекомендую.
Садовской – Шереметевой
8 июля 1924 г. Нижний Новгород, Тихоновская 27
<….> Как Вы живете, дорогой друг? Укрепились ли духом? Я целый год с октября 1922 по октябрь 1923 прожил в Петербурге и чуть было не женился. Такая история…
Сейчас я ликвидирую себя во всех отношениях. Как писатель я кончился, как человек кончаюсь. Жить нашему брату можно только в прошлом. Крупная пенсия мне дает возможность пить чай с саговым медом и варить глинтвейн. Читать не хочется. За глинтвейном иногда читаю вслух стихи (чужие, конечно). Меня навещают приятели и дамы. Я очень люблю Екклезиаста и Вам советую читать его чаще. Он говорит, что самое лучшее, что может сделать человек, – это есть, пить и веселиться [90]. К сожалению, третьего номера программы нельзя выполнить по заказу…
Может быть, я скоро буду в Москве, и тогда увидимся.
Пишите. Знайте всегда, что я – Ваш верный друг и всегда готов Вам помочь, чем только могу. Вы бы приехали к нам. Вот бы наговорились! Кстати и Нижний посмотрите. <…>
Шереметева – Садовскому
17/30 июля 1924 г. Москва
Два года молчала, милый, старый и верный друг, и вдруг захотелось поговорить с Вами, как может говорить машина, в которую я обратилась. Так, кое о чем: об обывательщине, тяжелой жизни, детях, квартире и т. д. Нет, всё так надоело, так навязло в зубах, что и об этом не хочется.
Когда прочла Ваше письмо, мне несказанно захотелось увидеть Вас, это одно, а с другой стороны, явился страх, – да увидишься, и будет не о чем говорить, не будет ничего общего. По Вашему письму я ясно увидела, что, хотя вы и пишете, что Вы конченый человек, но Вы всё же живете, а я уже много лет как машина, которая делает то, что ей нужно делать, и не очень думает, ничего не желает, ничего не помнит.