В Париже Моррисон постоянно ходил вместе с Памелой в кино, а дома смотрел самодельные фильмы, снятые на концертах Doors на узкую восьмимиллиметровую пленку. Экрана у него не было, он проецировал их прямо на стену. В последний день его жизни они тоже были в кино, на последнем сеансе. Вернувшись, Моррисон поздно ночью слушал пластинки, но мы не знаем, какие именно. Бедная Офелия не рассказала нам об этом. Его любимой группой были Doors, и он часто слушал и переслушивал свои собственные альбомы. Есть и другие претенденты для его последней ночной музыки. В анкете, заполненной в 1967 году по просьбе компании «Elektra», он называет три любимые группы: Beach Boys, Kinks и Love. Он наверняка хорошо знал калифорнийский психоделический рок, то есть Jefferson Airplane и Grateful Dead; он знал Canned Heat – они выступают и сегодня – хотя бы потому, что Doors играли с ними на одном концерте в Амстердаме. Но последней музыкой, которую слушал Моррисон ночью 3 июля 1971 года в Париже, могла быть и классика. В воспоминаниях людей, встречавшихся с Джимом, есть упоминания о том, что он слушал классику, однако ни разу не сказано, какую именно. Вагнера с его «Кольцом нибелунга» он наверняка знал. Ясно одно: пластинка крутилась, когда он заснул, лежа на спине, чтобы через час разбудить Памелу громким, прерывистым дыханием. Она спросила, что с ним. Он и тут не жаловался, а только сказал, что ему немного нездоровится и он, пожалуй, примет ванну.
В ванной его стошнило. Памела принесла ему из кухни оранжевую кастрюлю, потом вымыла ее и снова легла. Он сказал ей, что ему легче.
Итак, он лежал на спине в прозрачной, чуть зеленоватой воде, откинув голову назад, и его обнаженное тело покачивалось. Ванная комната была так же шикарна, как вся квартира: изысканный кафель нежных розовых тонов, розовая раковина, золотистые краны с высокими изогнутыми ручками и широкие махровые полотенца в красно-коричневой гамме. Мягкий свет изливался сверху. Мы не знаем точно, сколько времени у Моррисона оставалось до момента смерти. Может быть, час, может быть, два. Он лежал в воде с закрытыми глазами, спокойный и расслабленный, один на один с белоснежным прямоугольным потолком, овалом воды и остановившимся временем.
Мучений он не испытывал. У него было лицо человека, который спит и не спит, видит сон и знает, что это сон. Он покачивался и уплывал, покачивался и уплывал. В медленном отплытии от берега всегда есть что-то приятное. Но он был еще тут, вблизи коричневой земли, вблизи зеленых деревьев, вблизи Древней Греции, Вечного Рима, прекрасного Парижа, кинематографического Лос-Анджелеса, вблизи темной комнаты с нарисованным на полу магическим овалом, внутри которого Патриция Кеннили причинила ему острую боль, разрезав ему руку и подставив бокал, чтобы смешать его кровь со своей; и была зима, и был холодный Нью-Йорк, и он позировал женщине-фотографу в пышной меховой шубе, надетой на голое тело. Плотный, бугристый, твердый, жесткий, пахучий мир был еще тут, очень близко, на расстоянии вытянутой руки, и он даже пошевелил пальцами в воде, убеждаясь в этом; он мог схватиться за любой выступ земли, за любой полуостров, за какую угодно скалу, а мог легонько оттолкнуться и отплыть. Так он лежал в ванной с закрытыми глазами и слабой улыбкой в углах губ.
Это выражение лица человека, который все знает. Его сознание и в трезвые моменты было сумрачным, отрывистым, разбитым на строки и образы; сейчас, погруженное в наркотический дым, окутанное сладким ароматом шаманских благовоний, оно превращалось в прекрасное цветное кино. Узкая черная лента пленки летела в серебристых бобинах аппарата, который выбрасывал в черноту расширяющийся конус света. Влажные куски жизни сползали со стены, как переводные картинки. Из зеленого моря выползали на желтый широкий пляж огромные ящерицы, пришедшие к своему Повелителю. Рей, Джон, Робби возбужденно говорили ему что-то, открывали рты, взмахивали руками, но звук не долетал. Вода медленно остывала, но он этого не чувствовал. Из левой ноздри медленной струйкой потекла кровь.
А что думал Бог, глядевший на распростертое в ванной богатой парижской квартиры тело Джеймса Дугласа Моррисона, который, представляясь, всегда со смущенной мальчишеской улыбкой называл себя Джимми? Толкнуть его к берегу, вернуть в постель к спящей женщине, под теплое одеяло, дать ему еще много лет жизни, чтобы он мог выжрать еще тысячу бутылок своего любимого бурбона, вдохнуть еще десяток килограммов белой дряни, записать в блокнот еще множество коротких, непонятных строк… или отлучить его наконец от этого мира, в котором он так много сквернословил, куролесил, богохульствовал? Может быть, огромное лицо Саваофа с буйными космами и седой бородой в этот момент проступило сквозь белый потолок ванной комнаты. The Man is at the door36. Кафель, вода, распростертое тело, Бог. И свобода. I′m the freedom man37. Кровь твердым комком теперь застывала в его левой ноздре. Бог, кем бы он ни был, помнил телеграмму, которую прислал ему Повелитель Ящериц из почтового отделения, затерянного в рыжих прериях Среднего Запада. Там коричневые горы на горизонте, там над горами недвижно стоят белые облака, и там неба больше, чем земли.
«Cancel my subscription to the Resurrection»38, – стояло в телеграмме.
Ну что же, он сам этого хотел. Воскрешения не будет. Вечной жизни не предвидится. Будет вечная смерть.
Часть четвертая
1.
Ранним утром 3 июля 1971 года, через двенадцать часов после того, как Повелитель Ящериц умер в Париже, его отец, контр-адмирал Джордж Стивен Моррисон, в парадной белоснежной форме стоял на причале у высокого борта авианосца «Bon Homme Richard». Адмирал готовился к церемонии списания корабля из состава флота. Авианосец отслужил свой срок. Д. С. Моррисон выглядел прекрасно: высокий, подтянутый, излучающий строгую мужественность офицер. Труп его сына лежал в это время на кровати в затемненной спальне парижской квартиры, по которой с бесцеремонностью казенных лиц расхаживали полицейские и врачи.
Весь день судебный врач и полицейский чиновник упорно задавали Памеле вопрос, занималась ли она с умершим в прошедшую ночь сексом. Она всякий раз отвечала отрицательно. Ален Рони пытался защитить ее, но не смог. Он плохо говорил по-французски, и его возможности были ограничены. Что хотели узнать чиновники, задавая ей этот вопрос? Не был ли оргазм причиной смерти? Или в них просто играло извращенное чувство любопытства, а традиционный французский эротизм не оставлял их даже в присутствии мертвого тела?
Тонкий юмор местами неотличим от идиотизма. Врач, осмотревший 4 июля мертвого Моррисона, поделился с Памелой своими мыслями о том, в какой отличной спортивной форме находился покойный. Покойный, как известно, трусцой не бегал, в фитнес-центрах не занимался, а беспрерывно принимал наркотики и пил. Что хотел сказать врач своим метким замечанием, неизвестно. Возможно, это тоже один из видов тонкого французского юмора.
Все участники абсурдных сцен, разыгравшихся в богатой квартире на рю Ботрейн, 17 через несколько часов после смерти Моррисона, были словно не в себе. Особенно Памела. Она запретила увозить из квартиры тело Джима, велела положить его на кровать, обложить со всех сторон льдом и спала рядом с ним. Он даже мертвый своим присутствием давал ей чувство защищенности и безопасности. В один из моментов Ален Рони увидел, что она деловито примеряет дорогую меховую шубу, принадлежащую хозяйке квартиры Зозо. Хипповая девочка Памела любила красивые шмотки, а шикарная шуба всегда была ее мечтой. Съезжая с квартиры, она собиралась прихватить шубу с собой в виде компенсации за выплаченные вперед деньги. Она была уверена, что Зозо деньги ей не отдаст. Ален Рони уговаривал ее оставить меха в покое, но уговорил ли – не знаю.
Среди тех, кого Памела обзванивала этим прекрасным парижским утром, наполненным солнечным светом и пеньем птиц, был и граф Жан де Брейтей. В этот час он был с Марианной Фэйтфул в отеле, который так и назывался – «L’Hotel». Ничего не объясняя своей любовнице и клиентке, граф уехал. Он ехал от одной своей женщины, подсаженной на героин, к другой, тоже подсаженной на героин. Но не будем возводить на него напраслину: это не он сделал их наркоманками, и они сами выбрали свой путь. С ним ли, без него ли – обе погружались в ад. Французский аристократ с красивым и порочным лицом, приходивший к ним с очередной дозой, представал в их искаженном сознании избавителем от мучений; в этом тайном братстве безнадежных грешников он был мрачным доктором, который никогда не оставлял пациентов. Ален Рони не хотел пускать его в квартиру, но вынужден был уступить. Двое любовников Памелы, двое ее мужчин сошлись в одном помещении, как в дурном кинофильме. Один из них мертвым лежал на кровати, другой в соседней комнате сидел на диване с бледным лицом. Граф и Памела тихо разговаривали. Ни Ален Рони, ни его подруга Аньес Варда, в эти часы также бывшая в квартире, не знают содержания беседы. Возможно, Памела и граф обсуждали, что говорить следователям. Еще более возможно, что они пытались понять, как им жить дальше в условиях катастрофы. Треугольник сломался, жизнь рухнула. Они предполагали, что их игры с героином выплывут наружу и им придется бежать от преследований французской полиции. Граф предложил Памеле убежище в его доме в Мараккеше или в его квартире в Лондоне. Он ушел, сопровождаемый презрением Аньес Варда, которая знала, кто он такой.
После похорон Памела Курсон вместе с менеджером Doors Биллом Сиддонсом спешно улетела в Америку. Это походило на бегство. Так бегут люди, задолжавшие большие суммы денег, не оплатившие счетов, укравшие у друзей дорогую шубу или устроившие пьяный стриптиз на светском приеме. Так бегут люди, одержимые чувством вины. Это была вина за то, что она – заботливая жена, всегда готовившая еду и мывшая после еды посуду –