Близился рассвет. Шел, вероятно, четвертый час ночи. Крыши Сан-Ремо, его колокольня на холме напоминали сугробы голубоватого снега…
4
На следующий день перед ними возникла Генуя: множество домов с прорезями окон, иглы башен и шпили — словно окутанное праздничной дымкой нагромождение букраний. Старый маяк (XVI века, как сообщал путеводитель агентства) вздымал над трубами и мачтами кораблей свою длинную свечу. В раскаленном мареве видение это медленно покачивалось. Неподалеку от Жоржа Герда Хартман говорила мужу, что из-за бессонницы добрую половину ночи читала «Путешествие по Италии» Гете и что, если бы не боялась комаров, обязательно поднялась бы спать на палубу. Голос ее, казалось, плыл за ней длинными лентами. Мари-Луиза Жоннар уже была готова сойти на берег, она надела белое платье с единственным украшением — нефритовой брошкой. Она умело подкрасилась, а наклеенные ресницы придавали ее взгляду чуть печальную томность, что плохо сочеталось с охватившим ее лихорадочным возбуждением; косынка, завязанная узлом на затылке, придерживала волосы. Она смотрела на море, на спускавшийся террасами город вдали; ее немного суховатая элегантность была лишена той волнующей женственности, что составляла очарование Герды.
Каковы были истинные отношения между этими людьми? В бежевом летнем костюме с желтым шелковым платком в верхнем кармашке и шейным платком цвета охры, Жоннар разглядывал берег в бинокль. Хартман, в какой-то невероятной соломенной шляпе, курил, стоя рядом с женой, которая фотографировала; трепещущая на ветру юбка облепила ее ноги, обнаженная спина была покрыта золотистым загаром. И вдруг перед мысленным взором Жоржа возникла Мадлен. Он подумал о том, как много значили для него в те последние дни в Париже ожидания в кафе, появление запыхавшейся Мадлен и ее неумелая манера подставлять свои губы. В ней он угадывал такое же, как и у него, одиночество, и сейчас он жаждал почувствовать ее ответную нежность, прижаться к ее лицу; в этом мире, где все было таким неверным и зыбким, ему страстно хотелось обладать чем-то, в чем он был бы наконец уверен.
«Сен-Флоран», пройдя фарватер, проплыл рядом с норвежским танкером, резко повернул и встал на якорь чуть ли не у самого борта этого мастодонта. Сантелли уже успел спрыгнуть на берег, чтобы поскорее покончить с формальностями. Из города спускалась удушливая жара. Сразу же после таможенного досмотра вызвали два такси. В первом Хартман и Жоннар отправились по своим делам, во вторую машину сели обе женщины в сопровождении Жоржа. Все трое по желанию Мари-Луизы поехали на кладбище Стальоно, которое она хотела осмотреть в первую очередь.
— Ну что ж, покоримся, — сказала Герда, которая терпеть не могла кладбищ.
После Стальоно с его прославленными надгробиями, которые Жорж счел безобразными, они вернулись на улицу Гарибальди, вдоль которой высились дворцы, но не смогли осмотреть ни одного из них, так как было уже поздно, и вознаградили себя посещением собора Сан-Лоренцо, расположенного за бывшим Дворцом дожей. Город нравился Герде, и ей захотелось увидеть старые кварталы. Жорж провел своих спутниц по кишащим детворой узким крутым улочкам, через которые были гордо протянуты веревки с бельем. Под конец они зашли в тратторию, выбранную самой Гердой за «местный колорит». В глубине зала с мрачными сводами, где пахло пивом и мокрыми опилками, виднелось главное украшение — зеркало с позеленевшими краями, что делало его похожим на стоячий пруд. Под строем оплетенных бутылок с узкими горлышками, связками лимонов и фотографиями футболистов играли в карты мужчины. Некоторые из них посмотрели на вновь прибывших неподвижным, внушающим робость взглядом и отвели глаза лишь тогда, когда Жорж заказал по-итальянски напитки. При каждом движении служанки, черноволосой и дерзкой, груди ее под блузкой вздрагивали.
— Они что, шведки, твои клиентки?
— Они богаты, — ответил Жорж.
— Самая прекрасная национальность, — бросила она.
И, притворно вздохнув, подняла свои огромные черные глаза к потолку:
— Как бы мне хотелось тоже родиться капиталисткой!
Она расхаживала по залу, от столика к стойке, открывала и закрывала краны, откупоривала бутылки, и ее красивые обнаженные руки белели в полумраке.
— У них что, драгоценности настоящие?
— Такие же настоящие, как и те, что у тебя под блузкой, — ответил Жорж.
Польщенная, она засмеялась:
— А знаешь, ты мне нравишься.
— Вы, по-видимому, быстро нашли общий язык с этой особой, — не без язвительности заметила Мари-Луиза.
— Что она говорит? — спросила служанка.
— Ничего особенного. Говорит, что здесь прохладно.
Девушка отошла, взглянула на себя в зеркало, кокетливо наклонив голову, старательно взбила волосы.
— Тут все подлинное! — воскликнула Герда. — Сразу видно, тут не рассчитывают на туристов!
Мари-Луиза, бог знает почему, отнюдь не выказывала восторга и торопилась поскорее уйти. Неуверенно, с недовольной гримаской поднесла она стакан пива к губам. С видом холеной кошечки, брезгливо поджимающей лапки.
— Пиво даже несвежее. А стакан!..
Она поставила стакан на стол так, что браслеты на правой руке зазвенели.
Жоржу пришлось перевести ее слова Герде, которую они позабавили.
— Уверяю вас, Жорж, ее интересуют только кладбища.
— Хоть итальянцы и идут в ногу со временем, они еще не додумались до того, чтобы устроить бар в семейном склепе!
— Вот увидите, Жорж. Мы уже один раз путешествовали вместе. Она коллекционирует кладбища, как другие коллекционируют романские церкви.
Играющие в карты посматривали время от времени в их сторону, но без особого любопытства, возможно слегка заинтригованные тем, что Жорж обращается к каждой из женщин на другом языке. Мари-Луиза сделала вид, что ее встревожило их поведение.
— Но тут нет никакой опасности! — сказала Герда.
— Передайте ей, что есть, во всяком случае, опасность подцепить паразитов.
Жорж перевел:
— Мадам Жоннар боится, что здесь могут быть целые колонии насекомых.
— Но ведь это не так?
— Конечно. Так что же вы решаете?
— Ладно, — сказала Герда. — В следующий раз на кладбище я обязательно подниму крик, что боюсь привидений.
Жорж тотчас же подозвал служанку, которая подошла к ним, покачивая бедрами — на манер модных манекенщиц, — делая это явно нарочно, чтобы подчеркнуть их с Жоржем веселое сообщничество. Расплачиваясь с ней, он чувствовал совсем рядом ее упругое и горячее тело, угадывал, что под блузкой у нее ничего не было надето.
— Легко догадаться, — бросила она, — с которой из них ты занимаешься или будешь заниматься любовью, красавчик!
— С которой же? — спросил Жорж.
— С брюнеткой.
Герда и Мари-Луиза уже направлялись к двери. В другом конце зала игроки, уткнувшись носом в карты, молчали.
— Желал бы я знать, почему ты так решила.
— Она захотела уйти, как только поняла, что я тебе нравлюсь.
— Вы идете? — окликнула с порога Мари-Луиза тоном, выражавшим легкое нетерпение.
— Вот видишь, идиот!
Вернувшись на яхту, Жорж нашел там письмо от Мадлен. Он сразу же спустился в каюту, чтобы спокойно его прочесть. Стояла удушающая жара. Даррас приказал задраить все иллюминаторы, опасаясь тех дерзких и ловких воров, которые с помощью крюков грабят даже самые охраняемые яхты. Дорогой Жорж, после того как мы с вами расстались, я сразу же вернулась домой и нашла маму больной. Ее мать, вышедшая на пенсию учительница, маленькая, грустная, изможденная женщина, страдала диабетом. Я была в таком состоянии духа, что, может быть, впервые не обратила внимания на ее жалобы и даже — не знаю, стоит ли мне в этом признаваться? — испытала некоторое раздражение, недовольство, оттого что меня отвлекают от моих мыслей. Однако, я думаю, она со своей стороны не заметила моей рассеянности. Я ходила из комнаты в кухню и обратно, подавала лекарства, говорила слова, которые должны были ее подбодрить, и в то же время все еще была на том самом углу, где мы с вами расстались. С соседнего танкера доносились глухие и равномерные удары молота; казалось, это от них дрожат пятна света на потолке, они врезались в мысли Жоржа, разбивали их на части, которые невозможно было собрать воедино. Жорж, меня пугает, что иногда вы можете быть таким нежным и внимательным со мной, что сердце мое переполняет радость, а затем можете вдруг отдалиться, растаять, исчезнуть сквозь стены забвения. Об этой вашей черте я думаю сейчас, когда пишу вам письмо. Надеюсь, оно застанет вас в Генуе. Мама в соседней комнате, наконец уснула. Сейчас далеко за полночь. Все вокруг тихо. В этом году уже в конце июля Париж опустел. Стол мой освещает лампа, а я нахожусь в плену воспоминаний о вас. Мне бывало достаточно провести с вами час, чтобы острее ощутить себя женщиной, чтобы у меня возникло желание быть красивой, нравиться, привлечь ваш взгляд, почувствовать на себе его теплоту и настойчивость; с тех пор как мы познакомились, я больше времени провожу перед зеркалом, с большей тщательностью подбираю оттенок помады и расцветку платьев и особенно интересуюсь широкими юбками, «как тюльпан», сказали вы, которые вроде бы мне идут. На танкере удары стали теперь раздаваться реже, но матросы громко кричали, готовясь к какому-то маневру, который, видимо, был невозможен без этих долгих криков, без этих предупреждений, одновременно гневных и тревожных. А знаете, у меня пропало желание бывать на людях; с тех пор как я знаю, что вы далеко, я ревностно стараюсь сохранить в памяти отдельные картины, звук вашего голоса, запах табака, который вы курите. Я ничего не читаю, но чаще слушаю диски Фишера-Дискау, которые в какой-то мере воскрешают во мне — господи, как мне это вам объяснить — ваше присутствие. Этой властью обладает еще и Моцарт, а также те романсы, которые вы мне подарили и в которых, мне кажется, отразилась ваша душа. Да, я одержима вами, и это не делает меня счастливой. На танкере шум возобновился, к нему еще присоединился далекий вой сирены какого-то грузового или буксирного судна, заставлявший острее почувствовать беспокойную жизнь порта среди этого пекла, пропитанного запахом гудрона и терпких плодов. Жорж продолжал читать письмо Мадлен. Несколькими строчками ниже шли следующие рассуждения: