зацепиться не за один предмет, когда по скользким поручням скользишь в чрево субмарины. У люка ногой — раз, согнулся, рукой цепко схватился за крышку люка, и второй ногой на трап — два. Двумя руками за поручни вертикально стоящего трапа схватился — три, и ты уже на уровне нижнего рубочного люка. Спиной об открытый нижний рубочный люк навалился, и… здесь опять комингс. Не дай Бог в спешке на комингс люка, на зеркало его наступить. Это вырабатывается на уровне рефлекса у каждого подводника. Комингс люка на лодке — это жизнь. Комингс протекает, не плотно пригнана резина, или руковица забыта на нём, или шнур от переноски — и всё. Можешь утонуть со всей командой. Не дай Бог на комингс… четыре — схватился руками за поручни трапа центрального поста — отсека и молниеносно на своём боевом посту. Всё дело заняло полторы-две секунды. Не успел отскочить — и на голову тебе уже падают остальные. Но ты уже даёшь команду — Подводную лодку к бою и походу приготовить!
В голове роятся шальные мысли. Нас готовили к войне — и вот она! Настоящая война! Мы выполним свой долг. Наш долг, я знал это точно, как и другие, состоял в том, чтобы беспрекословно выполнять все приказы командира лодки, точно и профессионально работать с целью и, в конечном итоге, поражать противника….
Нам повезло — «война холодная» тогда не переросла в войну горячую, и мы никого не утопили. Теперь я думаю, что случись тогда худшее, мы бы работали на пределе сил, выполняя свой воинский долг….
Вспомнился один эпизод из жизни, когда я ещё был капитан-лейтенантом и служил на дизель-электрической подводной лодке 629 проекта, которую флотские острословы окрестили «сараем», а теперь я служу на атомной «раскладушке». Юморной всё-таки народ моряки.
Я был командиром минно-торпедной боевой части, попросту минёром. Неделю назад я встретил тёщу, которая приехала погостить из Питера, но поговорить с ней не успел — всё моря. Я её уважал, да и она, много пережившая, всю блокаду Ленинграда, с пониманием относилась к моей службе, и всегда в спорах с женой принимала мою сторону. Я звал её мамой больше из уважения, чем из-за возраста — она была на три года старше моей родной матери. Ещё она вызывала уважение к себе своим открытым гостеприимством. Многие мои сослуживцы, бывавшие в Питере, пользовались её адресом, с гостиницами в нашей стране всегда было туго. И сегодня седые ветераны вспоминают её добрым словом.
Анна Никитична, так звали тёщу, не первый раз посещала нас на Северах и обычно всегда говорила: «Соскучилась по внучке. Она единственная у меня, а здесь вкусненьким ребёнка не побалуешь. Дай, думаю, проведаю…». Но это было больше отговоркой. Сердце болело у неё за всех — и за внучку, которую она хотела взять в Питер, но её пока не отдавали, и за дочь, и за зятя, особенно за их совместную жизнь, на то были причины. Нет, я ей внушал доверие, а вот дочь последнее время стала взбрикивать, недовольная моей службой. «Отбилась от рук, — говорила она мне, — возьми возжи, не поддавайся!..». Но одно дело слова, а другое дело — личный догляд и материнское руководство.
Ноябрьским поздним вечером подводный крейсер 629-го проекта, ошвартовавшись у плавпирса одной из северных баз, отпустил по домам своих уставших офицеров. Все думали о том, как дома, натопив «титаны», смоют подводную грязь. Чего-чего, а «грязи» на подводных лодках, особенно дизельных, хватало всегда, и офицеров, как обычно рисуют моряков в приключенческих романах, в белоснежных рубашках здесь встретить почти невозможно. Все — от матроса до командира — на время походов облачаются в рабочее платье, робу, имея форму с золотыми погонами в каютах-клетушках: а вдруг загонят в друю базу.
Путь от причала до дома занял около двадцати минут. Я не ошибся, меня ждали. Дверь открыла тёща, поцеловала и сообщила, что жена и дочь, уже спят:
— Ждали-ждали, но не выдержали — заснули. Сказали, чтобы я их разбудила. «Титан» натоплен, ужин готов. Хотели поужинать вместе. Минут десять назад звонил какой-то оперативный и просил, когда ты придёшь, чтобы позвонил ему….
Всё это Анна Никитична говорила на ходу, пока я снимал сапоги и развешивал мокрую канадку. Мильком взглянув на кухню, заметил накрытый стол, на котором красовалась бутылка пятизвёздочного армянского коньяка, роскошь по тем временам. Но надо было звонить оперативному.
— Старик, — сказал мне оперативный, — давай дуй на лодку Преображенского, она стоит у шестого пирса. Казак Голота (командир дивизии подводных лодок, капитан 1 ранга Голота Григорий Емедьянович — впоследствии контр-адмирал, трагично закончил свой путь) приказал тебе идти с ними на глубоководные испытания….
— Да, ты что! У них же есть собственный минёр, Вася Батон!
— Ну, этот вопрос не ко мне. Ты же знаешь, Голота всегда берёт тебя в море. А собственно, всё сам узнаешь на месте….
Приказ есть приказ. Обвернушись к тёще, которая внимательно прислушивалась к разговору, с сожалением сказал ей:
— Не получилось, мать, ни помывки, ни торжественного ужина. Откладывается до следующего раза. Опять в море.
С этими словами, я начал надевать сапоги и ещё не высохшую канадку. Никитчна, как бы что-то предчувствуя, стала успокаивать меня:
— Не переживай! Мы подождём. А их я не буду будить, скажу, что ты задержался. А это надолго?
— Не знаю, надо разобраться, Может, через час вернусь, у них есть свой минёр. Наверное, здесь какое-то недоразумение.
Я побежал к шестому причалу. По неписанному закону, подводники всегда выходы «на работу» приурачивают к ночному времени. Среди нас даже бытовала такая шутка: «Кто работает по ночам? Женшины древней профессии, воры и, конечно, подводники!». Ночь была не из приятных. Добежав до пирса, я доложил на мостик, что прибыл по приказу комдива.
— Тебя и ждём! — ответили с мостика. — Давай в носовую шваровную. Сейчас доложим комдиву и будим отходить!
Я попытался выяснить обстановку, но меня никто не слушал. Все засуетились, а старпом, по кличке «гусь лапчатый», сказал, что потом всё объяснит. Пришлось покориться судьбе и забыть про праздничный ужин, про горячий «титан», про беседу с тёщей и прочие радости, о которых моряку по большей части только приходится мечтать. Быстро включился в ритм жизни лодки Преображенского, мне и раньше приходилось с ними выходить в море. Торпедисты знали меня и вполне доверяли. Подъехавший на машине Голота поинтересовался наличием минёра, пролез на мостик и приказал отходить. Приготовив надстройки подводной лодки к походу и погружению, швартовные команды потянулись вниз. Путь в чрево субмарины этого проекта лежал через надстройку мостика и два длинных вертикальных трапа вниз — недаром эти лодки на флоте называли «сараями» из-за рубки огромных размеров. Когда я пробирался вниз, меня задержал комдив и, как бы извмняясь, сказал:
— Не обижайся капитан-лейтенант. Всё знаю, придём с моря, дам тебе отдохнуть. А сегодня надо вводить эту лодку в строй.
Меня тронуло такое внимание, и от переполнивших меня чувств, направился в первый отсек.
Самые неприятные для подводников выходы — на испытания после всяких ремонтов в заводах и, в частности, на глубоководные испытания. «Глубоководка» — так называют ежегодные погружения лодки на предельную рабочую глубину в целях испытания корпуса и забортных механизмов. На них избегали ходить и представители заводов. Поэтому и неудивительно, что Вася Батон, капитан 3 ранга, минёр этой лодки, опытнее меня, вдруг «серьёзно» заболел. На таких выходах происходят всякие «случайности», о которых тогда не принято было распространяться. Не обошлось без «рядового случая» и на сей раз.
Придя к утру в полигон глубоководных испытаний, комдив принял решение начать испытания без надводного обеспечения, нужно было спешить. К слову, на флоте, как и у автомобилистов, многие «ЧП» происходят именно из-за спешки — почему-то всё должно делаться срочно.
Ритуал глубоководных испытаний сложен: через каждые 10 метров глубины лодка задерживается, всё тщательно осматривается и прослушивается, и только после докладов из всех отсеков — «Отсек осмотрен, замечаний нет!» — она преодолевает следующие 10 метров. И так до глубины 270 метров….
Но в тот раз на глубине между 230 и 240 метров, когда, имея дифферент на нос, субмарина медленно шла в глубину, в первом отсеке раздалось шипение, хлопок и весь отсек сразу заволокло плотным туманом. Я, стоя у переговорного устройства «Нерпа», только успел доложить в центральный пост: «Пробоина в первом отсеке!» — и бросился искать вместе с матросами эту самую пробоину. Сделать это было сложно. Струя била откуда-то из-за трубопроводов, переплетений которых в подводной лодке не счесть, и была такой силы, что сбивала с ног. Глубина была уже около 260 метров, а это составляло давление свыше 25 атмосфер. Для подпора был дан воздух высокого давления в отсек, да и в центральном посту не дремали. Вскоре, продутая аварийно, лодка, как пробка из шампанского, выскочила из объятий глубины и закачалась на поверхности моря. Описывать весь сложный процесс борьбы за живучесть — весьма неприятное занятие. Надо отдать должное — панике тогда никто не поддался. После всплытия выяснилось, что «пробоиной» стала прокладка, вырванная из фланца трубопровода, связанного с забортной водой. Но, несмотря на такую, казалось, незначительную пробоину, воды в отсек набралось изрядно, и она полностью затопила электронасос в трюме, за который очень переживал механик.
Меня вызвали на мостик, и комдив начал расспрашивать меня обо всём подробно. Когда я хорошо отозвался о моральном духе личного состава, то флагманский механик Женя Кобцев не выдержал и встрял в разговор: «Товарищ комдив, надо разобраться — по «НБЖ» (Наставление по борьбе за живучесть) они действовали или нет?!». На что последовала резкая отповедь Голоты: «Да пошёл ты! Главное — всплыли! Идём в базу, там будем разбираться!».
Лодка направилась в базу. Все переживали это событие, но было приказано до выяснения окончательного вердикта не распространяться со своими версиями.