Месяц работали мы в том районе. Но, кроме окуня и небольшого прилова в виде мелочи всякой несортовой, ничего примечательного не попадалось. Я уж и забыл о том ботинке. Случайно натолкнулся на него в своей каптёрке, когда «шмон» наводил, приборку, то бишь. И, конечно же, без всякого сожаления выкинул его за борт. Смешно ведь искать иголку в стоге сена или ботинок в океане. Тем паче, что ботинки в косяках не плавают, а на дне отлёживаются, поди — соскреби его оттуда. Штурмана стараются тралом по дну не шкрябать, иначе сеть можно в клочья изорвать. Потом штопай её всей бригадой сутки напролёт. А рыбка-то в это время гуляет невыловленная, и пай больше не становится, а совсем даже наоборот. Мы же в море не за романтикой ходим, а заработать семье на пропитание, да детишкам на молочишко. Такой вот расклад. Попаши восемь часов на ветру и холоде в резину облачённый, не до романтики будет. И так шесть месяцев подряд без продыху: восемь через восемь, восемь через восемь. Ни выходных тебе, ни праздников. А только одна пахота. Каторжане так не пашут. Правда, им и денег не платят. А у нас, бывало, при хорошей рыбалке и по полторы тыщи на пай выходило. Но это когда капитан грамотный попадётся. К таким капитанам в рейс очередь стоит. Однако, на Джорджес-банке только дурак без улова остаётся. Там можно и с плохим капитаном затариться по самые уши.
А мы уже второй груз добирали. Темп хороший взяли.
Итак, выбросил я тот замечательный в своём роде ботинок за борт и заступил на смену.
У штурмана как раз показания на эхолоте пошли, косячок хороший надыбал. Ну, мы, соответственно — трал за борт, ваера на нужную глубину вытравили и ждём. Не прошло и часа — выборка. Ваера скатали, доски на места закрепили, мешок подобрали и по слипу его на промпалубу вытащили, рыбой под завязку набитый. И не было моему удивлению предела, когда через пару часов один из обработчиков ботинок мне приносит и говорит:
— Не твой ли, Никанорыч? Хотел уж, было, отшкерить его. Гляжу, на окуня, вроде, не похож. Что за зверь? Потом вспомнил про твою находку — точно. Посмотри, не он ли парой тому будет, что давеча зацепили?
— Ну, — думаю, — чудеса! Не успел выбросить, а он опять в гости просится. Видно, не успел ещё на дно лечь и в косяк угодил, шлангом прикинувшись. Вот мы его и подцепили вторично, так сказать. У меня и сомнений не было, что это тот же башмак. Взял я его без всякого интереса и уж было собрался опять воде предать. Смотрю, а на нём шнурки. На том, что выбрасывал, не было, а на этом есть. Фокус! Кто же их там на глубине завязал?
Вгляделся я в этот башмак внимательнее — он! Как две капли воды — он. И кожа тиснёная, и подошва… Перепутать категорически невозможно. Откуда ж тогда шнурки? И тут меня, как обухом по голове! Мать моя родная! Это ж пара тому. Тот-то на левую ногу был. А этот — на правую! Второй, значит! Который я и видеть-то не чаял. Точно он, ядрёна в корень! Как же так, — думаю, — за что ж такие испытания? Где я теперь тот достану, который только что своими руками выбросил? Дважды чудо вряд ли явится. Да не только я дивился происшедшему. Мои «архаровцы» все пришли в недоумение и в некоторую оторопь. Одни советовали мне оставить диковину. Успокаивали: мол, рыбалка вся впереди, смотришь, и тот зацепим — будешь щеголять ещё в своих модных шаровых ботинках по улицам незнакомых городов, как денди лондонский. Что было, конечно, маловероятно. Другие говорили:
— Брось, Никанорыч, свою находку. Кто знает, что это за ботинки? И каково их происхождение? Может, они с утопленника какого-нибудь американского свалились. А ты их носить собираешься.
Меня аж потом прошибло от такого предположения. Но рыбодел, который мне башмак притащил, успокоил:
— Зашнурованный башмак, — сказал, — с утопленника сползти не может.
Но его доводы подвергли сомнениям. Целая дискуссия возникла по этому поводу. Мнения, конечно, как всегда разделились. Самым неразрешимым вопросом для всех был: «Откуда и каким образом на дне Джорджес-банки оказался новый башмак, а, вернее, пара башмаков?» Версий было не так много. Одна про утопленника. Другая, что кто-то, отправляясь в дальнее плавание, на счастье выкинул в море свои новые туфли. Примета, мол, такая у американцев есть, чтоб домой живым и здоровым вернуться. А ежели не дай Бог выловил эти туфли, то их непременно нужно снова в море бросить, чтобы беды какой не было с тем человеком. И откуда они всё знают? Тогда по этой версии здесь всё дно должно быть башмаками разных размеров усеяно.
— Так не все ж в приметы-то верят, — возражали мне.
Тоже ведь верно. Наиболее приемлемым для меня вариантом был тот, что кому-то жали, якобы, те туфли. Какой-то небедный американец из Нью-Йорка купил их перед самым отходом, прошёлся пару раз по палубе, и нет, чтоб разносить, как следует, мозолик натёр, и со злости или просто от жирной жизни, взял да и выкинул их за борт. На этом версии закончились.
А я думаю себе:
— Неужто случай с башмаком зряшный? Ведь ничего просто так на этом свете не происходит. Здесь какая-то подсказочка мне, смысл которой до конца не ясен. Да и начало плохо прочитывалось. Но кто-то что-то мне сказать хотел, так как невероятие самого случая на это указывало.
И стал я вообще задумываться над своей жизнью, что раньше со мною никогда не случалось. И особенно башмак этот на серьёзные мысли наводил. Поставил я его у себя в каюте на письменный стол, а чтоб от качки не сползал, восемьдесят восьмым клеем подошву смазал. Стоял, как вкопанный. Приду после смены, на койку кости заброшу и смотрю на него, как на диковину. А он, в свою очередь, навевал мне совершенно не свойственные мне до этого мысли: о мироздании, о связи времён и судеб, о смысле нашего шевеления на этой маленькой планетке в безбрежном космосе, о себе, наконец. Каким непостижимым образом моё собственное я вползло крошечным червячком в этот мир? Ничего фантастичнее и нереальнее и придумать нельзя. Миллиарды лет меня не было и миллиарды лет не будет. Тогда кому и на кой я нужен? И именно сейчас. И кто заставил в море меня пойти? И башмак этот дурацкий кто мне подсунул и зачем? ЧуднО ведь!
Но ещё интереснее то, что стал я некоторым образом меняться. Например, начисто ругаться перестал. Раньше, бывало, таким словцом трёхэтажным обложу, уши в трубочку закручивались. Казалось, без этого и работать нельзя. Ан, нет. Можно и без мата жить не хуже. Усвоил я, что много лишнего вокруг нас, и говорим мы часто лишнее и непотребное. Просто так — ля-ля-ля, тополя. Воздух сотрясаем. Сору много: и словесного, и бытового. Загромождаем себя вещами и нужными, и ненужными. А потом не можем отличить одни от других.
Природу стал замечать. Смены настроений океана. Закаты. Они почему-то грусть навевают и надежду. Романтикой, что ли, стал заболевать? А ведь твёрдо знал, что за длинным рублём на промысел пошёл. Чтоб благ земных стяжать больше «до сэбэ». А блага, они всегда рядом. Что имеешь с собой на сегодняшний день, то и благо. Что носишь в себе — тоже благо. Не всегда, правда.
Башмак ли навевал на меня эти мысли, или просто случай сдвинул что-то в моём сознании, не знаю. Но другим человеком становился. Даже помполит заметил это. Как-то подошёл ко мне и с тревогой в голосе спросил:
— Никанорыч, ты чего это на последнем политзанятии не был? Политику партии и правительства разделяешь, али нет?
И впервые я вдруг храбрости набрался и ответил: «Не разделяю».
— Ну, и шутник ты! — отреагировал на это помполит (подумал, что дурака валяю), — работать надо над собой, работать, а то лицо у тебя какое-то нехорошее стало, расслабленное.
Хотел, было, ему ответить, типа, чтоб рыбу ловить для партии и правительства, не обязательно разделять их политику, да побежал он дальше по коридору по своим партийным делам. А я — в другую сторону по своим беспартийным. У нас ведь с ним работа адова. Правда, я на рыбном фронте, а он на фронте идеологическом. Потому и пай у него больше. И заботы на уровне инфаркта-миокарда. Не дай Бог, за благообразным моральным обликом не углядит личину отступника — и выговор ему по партийной линии, и линчевание в парткоме базы за партийную близорукость. Трудна работа помполита, не позавидуешь. Да и моей тоже не позавидуешь. Но я знаю, хотя бы, что страну кормлю. Рыбный день, объявленный на четверг, обеспечиваю. Объявят ещё один день, и его обеспечим. Рыбы в океане много. Успевай только черпать. Хотя ловим её, признаться по совести, варварски. А всё почему? Потому что рубль длинный ловим, а не рыбу.
Вот, к примеру. Работали, как-то в ЦВА 4). Затарились под завязку ставридкой мелкой. Молодь шла. Нет, чтоб её пожалеть, в океане оставить. Погуляла бы ещё, вес набрала, а потом и траль её за милую душу. Так нет же. Что в руки идёт, то и хапаем. Экономика у нас такая. Сегодня сгребём, завтра палец сосём. Так это ещё полбеды. Пошли уж, было, к базе на разгрузку, а эхолот показания даёт — косячок под нами плотный вдруг пошёл. Штурмана говорят, на пиламиду похоже. Рыба дорогая — первой категории. Ну и что вы думаете? Ставим трал! Через час на борту тридцать тонн пиламиды. А куда её девать? Трюма забиты под самые крышки. Поступает распоряжение: улов на разделку, а ставриду, уже упакованную и замороженную, за борт. Выстроили подвахту в цепочку от трюмного лаза до ближайшего иллюминатора, и давай короба с рыбой мороженой — обратно в океан.
Картина в стиле Пикассо. Трюмный эту рыбу чуть ли не запрессовывал под самую крышку, а теперь назад её выковыривай и — в родную стихию. Правда, уже в мороженом виде и упакованную по всем правилам. Для рыбы — братская могила. А для человеков ненасытных — пища. И мы вот эту самую пищу насущную, своими руками добытую и расфасованную, безжалостно выбрасываем. И причём, с видимым удовольствием. Системный механик, который стоял в конце цепочки, с таким злорадным восторгом выталкивал в иллюминатор короба с рыбой, что, казалось, делал он главное дело своей жизни: или изничтожал давнего своего противника, или бомбардировал неприятельский флот главным бортовым калибром. Короче, заменили мы старый дешёвый улов на дорогой новый. Не весь, конечно. Но треть груза точно. Пиламидка, видно, проходящая была. На шестом трале закончилась. Вот так мы иногда зарабатываем свои деньги. В прямом и переносном смысле — бешеные.