«Разр-р-решит-те!»
Я проталкиваюсь меж людьми и оказываюсь прямо напротив окошка. Там, за ним, кто-то сидит, низко склонившись над столом, и я, не видя лица, обращаюсь к светлой копне волос:
«Куда?»
«Что куда?» — спрашивает копна, не поднимая головы.
«Куда мы плывем?»
Копна встряхнулась; кажется, её владелец (или владелица) хохотнул, но головы так и не поднял.
«Куда мы плывем, извините?» — еще раз спрашиваю я, начиная раздражаться и чувствуя подсознательно, что мой вопрос теперь уже не имеет смысла. Что-то произошло, и вопрос потерял смысл. Но что? Почему?
«.. ерск.» — ответила копна невнятно. Я ничего не понял, а люди, стоящие у окошка, начали теснить меня, и окошко заслонила чья-то светлая спина. «Ку-да-а?!!» — в отчаянии крикнул я в эту светлую широкую спину. Спина повернулась, и из под лохматых бровей на мясистом лице, глянула злыми глазами.
«Вам же сказали: в… ерск!»
Человек кричал громко, прямо в лицо мне, брызжа слюной и сверкая бешеными и потными глазами. Но я снова, как и в прошлый раз, не разобрал начала слова, только почему-то опять подумал: «Там ведь нет моря, и даже река не судоходна».
Этот непонятный и незнакомый… ерск представлялся мне именно тем городом, куда я собрался.
Обратно я шел по опустевшему коридору и думал о странном названии парохода. Оно неотвязно вертелось в голове и, поднявшись на залитую солнцем палубу, я вдруг громко произнес, глядя на удалявшийся берег: «На пароходе «Гигант гигантский» я отправляюсь в путь океанский!»
Всё решилось само собой…
Медленно удалялся берег. Там стояли машущие руками люди и с каждой минутой они становились всё меньше и меньше. В голубом небе светило горячее солнце, и отражение его призрачно раскалывалось на маленькие сверкающие кусочки в легкой ряби морской воды, чуть колеблемой теплым утренним ветром.
«Да, надо плыть! Надо плыть! И к чёрту сомнения!» — думал я решительно, глядя вперед, в ту сторону, где горизонтом было только море. Врезаясь носом в темно-синюю гладь воды и, оставляя позади, за кормой, белый пенистый след, растворявшийся скоро в мелкой ряби волн, плыл белый пароход. Он плыл туда, где не было моря, и даже река была не судоходной.
24.12.91 г. Моряцкие мечты-заботы:
1) Скорей бы уйти!
2) Скорей бы придти!
Отход намечен на 20 часов.
25.12.91 г. Проснулся без четверти четыре. Покачивало. Поднялся в ходовую рубку к вахтенному штурману.
— Записали? — спросил, кивнув на вахтенный журнал, имея в виду вечернее приключение с наездом на камень. Штурман отрицательно покачал головой.
Волнение 6–7 баллов. Потихоньку ползем на вест-норд-вест. О постановке парусов пока и разговора нет. Итак, первые сутки рейса.
26.12.91 г. Перебрасопка рей. За первые сутки прошли 88 миль. До Эмдена -660. Скорость — 3,5 узла. Перспектива — Новый год в море.
27.12.91 г. Утром по правому борту о. Борнхольм. Береговые огни и зарево их на низких тучах точно такие, как в Кольском заливе. Скорость 9,5 узлов — есть надежда…
Нет, этого не передать ни на какой фото и видеопленке — ощущение «другого» неба. Всё, как у нас, в России, но… есть, есть какое-то чувство, что планета уже повернулась на несколько неуловимых градусов, и вот-вот бросит к твоим ногам что-то такое, что ты еще никогда и нигде не видел в своей жизни.
28.12.91 г. Сегодня впервые поставили половину парусов. Курсанты — молодцы. Мне показалось, что для «дебюта» они работали довольно уверенно. При зюйд-весте даем около 10 узлов.
Несколько слов о рейсе. Зимний рейс на учебном паруснике, как правило, проходит с курсантами чужих мореходок. В этот раз на борту ребята из Калининграда и Архангельска. Надо заметить, кстати, — экипаж судна включает в себя постоянный и переменный состав. Но, что характерно, «переменный» состав более постоянен, чем «постоянный», а выражается это вот в чём: палуба во время больших приборок будет надраена всенепременно, и паруса будут поставлены независимо от места жительства, характеров, привычек и прочих личных качеств курсантов, но вот если сменить, к примеру, шеф-повара или, скажем, пекаря, то перемены в ту или иную сторону качества продукта, ими производимого, будут тут же замечены всем экипажем. Я уж не говорю о комсоставе, о тех людях, от которых напрямую зависит атмосфера взаимоотношений на судне. Мы же, народ прикомандированный по долгу, так сказать, службы, имеющий относительную свободу действий (в пределах бортов, конечно), к коим относятся руководители практики прежде всего, ну и я, естественно, со своими, пусть и пустяковыми, но всё же конкретными должностными обязанностями и кучей свободного, на вахты не расписанного времени, главным «делом» своим считаем — поменьше путаться под ногами у людей, занятых управлением и обслуживанием судна, пореже совать нос, куда не просят, короче — казаться незаметными, но при этом оставаться в курсе всего происходящего, наматывать всё на ус и на видеоплёнку.
А море… море, я заметил, довольно разное. И «разность» эта не только от времени года зависит, но и от размера судна в не малой степени. Вспоминаются мне мотоботы наши деревянные постройки Соломбальской судоверфи. Три года назад прошли мы Баренцевым и Белым морями от Мурманска до Кеми и Соловков, и обратно в Мурманск на тех самых парусно-моторных ботах, что размером-то всего с десятивесельную шлюпку. Вот уж когда величина заглавной буквы в слове «Море» вырастает соразмерно волне очередного шторма! И уж там-то не подремлешь спокойно под мерную килевую качку, когда волны, бесконечными горами лезущие навстречу, поднимают и опускают тебя на своём хребте с амплитудой в несколько метров. Море… Кто в море не бывал, тот Богу не мАливался.
29.12.91 г. Короткий день декабря: взошел, блеснул и снова темнота. Вчера ночью не спалось. Погода «свежая», как говорят моряки. Встречная волна доставала рулевую команду. Ребята стояли пристёгнутые страховочными поясами, то и дело смахивая с лиц солёную воду. Я курил, прячась за угол штурманской рубки, пока девятая, видимо, волна врезала так, что окатила меня с головы до ног, украв и мою сигаретку, и всю пачку, только что початую. Довольная содеянным, она раскатилась по палубе с пенным шипением и быстро смылась через шпигаты. Чертыхаясь, поплёлся переодеваться и спать.
30.12.91 г. Наконец-то сегодня развернулись на юг. Чтобы поменять курс подобрались к самому норвежскому берегу. Теперь бы ветер попутный словить, и тогда сможем еще успеть в Эмден к Новому году.
Впрочем, Нового года совсем не чувствуется: вместо снега — вода, и даже льдины не плавают. А на паруснике обычная судовая жизнь, если не считать мишуры новогодней, развешенной в кают-компании и в столовой команды.
На мой взгляд, смотрится она инородным излишеством. Для скромного походного украшения лучше всего подходят маленькие капроновые елочки, которыми украсили свои каюты старожилы судна; это именно тот случай, про который можно сказать: мелочь, а приятно.
31.12.91 г. 21 час (по Москве). Встречаем Новый год на подходе к Германии. До берега 30–40 миль, но с нашим пяти-узловым ходом выйдем к встречному бую только к утру. Что еще сказать? Волнение 5–6 баллов, настроение нормальное, несём косые паруса, крен на левый борт ну и… флаг страны захода. Хорошо бы проснуться утром, а нас уже ведут шхерами Восточно-Фризийских островов. А потом несколько дней стоянки, да хорошей бы погоды… Вот как мало желаний. С Новым годом, господа!
1.01.92 г. А вышло так: только взяли на борт лоцмана, как остановился главный двигатель. Что делать? Бросили якорь на входе в бухту или, говоря проще, — раскорячились на пороге (на комингсе, говоря по-флотски). С четырех утра и до обеда вся механическая служба ковырялась в машине, но… бесплодно. После обеда пришли немецкие буксиры, взяли нас под белы борта и к семи вечера притащили, наконец, к причалу.
Здесь в дневнике случился чистосердечный пробел, который пытаюсь восстановить много лет спустя по памяти и видеоплёнке. Случился он по причине вполне объяснимой — первая заграница, как первая любовь, и какие уж там записи!.. Крутился, как белка, жадно впитывая всё происходящее, снимая события, лица, панорамы городка, маленького совсем городка с населением всего-то двадцать или двадцать пять тысяч жителей, но… (здесь невольно всплывает в памяти чеховская цитата, потому что лучше сказать нельзя), «но такой от него веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя, всё бы на него смотрел и смотрел». И, надо сказать, влюблённость та носила не какой-нибудь случайный характер: общее впечатление осталось такое, будто когда-то, в прошлой жизни, что ли, жил я в этой стране, может быть даже и в этом городе, и всё мне здесь знакомо и привычно, а особенно по душе этот спокойный, размеренный образ жизни с его устремлённостью к порядку и внутренней гармонии.
Но жернова наследственной памяти!..
Но дед и оба дяди, убитые на войне, может кем-то из этих вот стариканов, что дружелюбно улыбаются сейчас красивыми фарфоровыми улыбками, втаскивая по трапу коробки с гуманитарной помощью для обнищавших в единый миг победителей!.. (Чуть было не взял в кавычки слово «победители», но вовремя опомнился: и Победа, и победители были самыми настоящими, «но пораженья от победы мы не умели отличать…»).! А ещё бабушка, угнанная в Германию с тремя детьми, младшей из которых была моя мать… Да, но ещё и немецкий солдат, ударивший по автомату своего офицера, когда тот целился в моего отца. Было это под Прагой, уже после Победы, когда наши части разоружали остатки фашистских группировок, рассеявшихся по окрестным лесам. А ведь офицер-то целился и в меня, и в моих детей! И всё это я как бы отбросил, влюбившись в Германию с первого взгляда? Здесь, в стране бывших врагов, в маленьком приморском городке на самом севере Германии, среди сотен посетителей парусника, выстроившихся у трапа в длинную очередь, я пытался угадать того солдата вермахта, который спас жизнь двадцатилетнему русскому пареньку, (через пять лет ставшему моим отцом), чудом дожившему до Победы и едва не погибшему уже в середине мая сорок пятого.