Всё смешалось в моей душе и голове.
А здесь ещё жесткая программа, расписанная по часам гостеприимными хозяевами, где моё участие в качестве оператора подразумевалось, как само собой разумеющееся. И на улицах нас узнавали, словно меченых: «О! Седов! Гутен таг! Я-я! Зер гут! Карашо!» Городок маленький, а все местные газеты пестрят фотографиями парусника, который, кстати, построен на здешних верфях, а нам достался по военной репарации. Местные жители в очередь записываются, чтобы пригласить к себе в гости курсантов и членов экипажа. Приём в мэрии; экскурсия на филиал завода «Фольксваген» — основное промышленное предприятие города, с конвейера которого каждые пять минут сходит новенький, сверкающий лаком «народный вагон»; бесконечные экскурсии по городу, проехать по которому вдоль и поперёк можно за какие-нибудь полчаса; посещение местного исторического музея, сто очков фору могущего дать иному нашему столичному собрату. О каждом экспонате любезные немецкие экскурсоводы готовы рассказывать часами. А потом пошли гостевые визиты!.. О-о! Они достойны отдельного рассказа! Запомнилась семейная пара, Урсула и Хельмут, от которых мы ушли под утро, ошеломлённые не просто доброжелательностью, а прямо счастьем каким-то, сияющим в их глазах от того, что они вот так, запросто общаются с русскими. Удивительно, но уже через час я шпарил по-немецки, как заправский полиглот. Что тому причиной? Может быть горячий грог? Да нет, тут, скорей, нечто другое, словами необъяснимое. Помню, как под утро мы с шеф-поваром Василием шагали чуть пьяненькие на судно и без конца повторяли друг другу: «Слушай, какие люди! Какие люди! Васька, и почему мы с ними воевали, а?!» «Да-а! Ты знаешь, я на «рыбаках» в Германии бывал, но чтоб вот так!.. Какие люди! Слушай, а ты зачем меня коком называл? Ты знаешь, что на немецком значит «кок»? Не знаешь? Больше так не говори. Ты не видел, как Урсула покраснела?»
Потом были в большой семье немного чопорного Гюнтера, мать которого чем-то неуловимым похожа на мою бабушку, ту, что была здесь, в Германии, с сорок четвертого по сорок пятый. Я, не удержавшись, попытался рассказать им о том, как мои родственники в Штутгарте, на военном заводе… Бывшая с нами в этот раз переводчица остановила меня: «Не надо. Не любят они об этом вспоминать…» И это укололо немного, тем более, что мать Гюнтера только что с гордостью рассказывала о том, как во время войны она была солдаткой и работала, точнее, — служила в порту Эмдена.
А ещё студент Тобиас, тот самый, что в первый вечер, когда мы становились к причалу, допоздна ждал, пока «Седов» ошвартуется и опустит трап, чтобы первым познакомиться с русскими моряками. Он готов был целые дни посвящать нам, напросившись в добровольные гиды, и уж с ним-то мы помота-ались!.. У него автомобиль, комната в общежитии, точнее маленькая однокомнатная квартира, если брать по нашим меркам, где мы гостили в один из вечеров, общаясь с его друзьями студентами. Тобиас год отслужил в армии, получая за это по тысяче марок в месяц. Теперь этих денег ему хватит, чтобы закончить учёбу в институте. А мы-то, дураки, хвастались ему тогда, что наши студенты учатся бесплатно. Дохвастались…
Среди благополучных и ухоженных частных домов единственным отстранённым квартальчиком высятся многоэтажки для эмигрантов. Как нам рассказали — там приличные (опять же по нашим меркам) двух, трёхкомнатные квартиры для переселенцев. Одного из них мы случайно встретили в городе… Шли с соседом Николаем, подошел человек и стал спрашивать у нас на каком-то странно понятном для нас немецком:
«Извините, пожалуйста, вы не скажете, где здесь…». Мы ему на таком же «понятном», на ходу подбирая слова: «Извини, дескать, дорогой, мы русские моряки…». Немец чуть не с объятиями кинулся к нам: «Русские!!» Оказалось — потомственный поволжский немец, переселенец из Казахстана. Приехал с семьёй. Живут пока прилично, получают пособия, дали квартиру, но… с работой здесь проблемы. Безработица существует даже для коренного населения, а уж что говорить об эмигрантах… «Знаете, — рассказывал он, пока шли мы вместе, — всё же, что ни говори, а здесь мы, русские немцы, — люди второго сорта. А что другое было ждать? Спасибо и за то, что нам предоставили. Дети наши со временем, может быть и станут полноценными немцами. Может быть… Ради них и приехали мы сюда. Там, в Казахстане, будущего у них не было…»
Среди других это была самая грустная встреча.
Потом… Потом суп с котом. Неделя пролетела, как один день, и седьмого января, в праздник Православного Рождества, состоялось прощание. Отход.
И опять я возвращаюсь к своему дневнику:
12.01.92 г. Через два дня будет неделя, как ушли из Германии. Вчера еще раз смотрел проводы… А было холодно ужасно, ветер гнал волну и насквозь продувал суконные бушлаты курсантов. Казалось, будто сама природа противилась расставанию. Не смотря на погоду, огромная толпа стояла на причале. В рамке видоискателя знакомые лица: вот Хельмут гудит на трубе, Урсула стоит рядом и пристально вглядывается в толпу, заполнившую палубу. Бабуля, мать Гюнтера, в белой куртке, в красной шапочке и щеки почти, как шапочка, раскрасневшиеся от холода, всё машет платком, машет… И все машут, кричат. Приняты концы, и полоска воды начинает расти неумолимо. Курсанты по команде встали на реях, по команде крикнули что-то громко и от души. И берег отозвался им ответным криком, разом взлетели платки, полотенца… А берег всё дальше и вода меж людьми всё шире, мутная вода холодного залива. Но ниточки меж сердцами тянутся, истончаясь, уходя в горизонт. Порвутся ли? Где-то там, вдоль берега идут дороги, ровные, надежные немецкие автобаны, и многие на автомобилях устремились вслед за судном… Три мили прошли — машут, пять — машут. Десять миль… Скоро берег кончится…
«Смотри, вон моя машет!» — протягивает мне бинокль сосед по каюте Николай.
Этот «котяра» уже успел обзавестись подругой. Ничего не упустит! Я вижу, как из автомобиля стального цвета выскакивает фрау в черном пальто — Колина знакомая — выбегает на зеленую январскую траву уходящего берега и машет, машет отчаянно и призывно чем-то белым…
«Ублажил, видно, ты её славно! — посмеиваюсь я над приятелем, — гляди, вплавь бы не кинулась!»
Всё, залив кончился.
«О-о-о!»
«У-у-у!» — кричат прощальными гудками немецкие суда.
Наш «Седов», распугивая суетливых чаек, долго ревет охрипшим на штормовых ветрах далеких морей ответным басом: «А-а-а-а-а-а-а!». Гудки вязнут и растворяются в мощных порывах холодного январского норд-веста..
Прощай, страна — сказка. Прощай, гостеприимная земля. Неужели мы когда-то убивали друг друга? В это сейчас не хочется верить, об этом не хочется думать. Время войне, и время миру.
Вечером в тот же день неожиданно подошел мой знакомый курсант Толя М. Родом он из архангельской Верколы, земляк писателя Ф. Абрамова.
«Николаич, какая я скотина!»
«Что такое, Толян? Что случилось?»
«Они меня так принимали! Так принимали!.. В магазин пришли: показывай, говорят, что тебе подарить».
«Ну, а ты?»
«А я, Николаич, на другой день тапочки в том магазине стыбздил… И на хрена мне эти тапки? Может, за борт их, а?»
«Нет, — говорю, — Толян, теперь уж носи… И всякий раз, как обувать их будешь — называй себя скотиной. Так, глядишь, и человеком станешь».
Сегодня опустили в воду Бискайского залива прах капитана Митрофанова, выполнили последнюю волю покойного, бывшего капитаном «Седова» в 1951–1974 годах. Сорок лет назад его волей практически из небытия был поднят парусник, который уже готовились распилить «на иголки».
13.01.92 г. Сегодня с утра ветер посвежел, но — береговой, т. е. со стороны берега, а, значит, волны большой не разгонит.
К вечеру будем проходить траверз Лиссабона, а к утру должны повернуть в Гибралтар. Идем со скоростью девять узлов. Ветер — зюйд-ост в левый борт, стоят косые паруса (стакселя), которые стабилизируют качку и добавляют 1–2 узла скорости.
Тягучему пению вентиляторов, как и милям за кормой нет конца и края. Приборки… авралы… обеды… тяжелые зимние ветра. Всё это мало сглаживается чувством новых близких берегов, на которые ступить так и не доведется, чужих стран, чьи маяки изредка призывно подмигивают по вечерам…
Долгой привычки требует однообразная морская жизнь, но и долгой «отвычки», видимо, тоже.
14.01.92 г. Ночью была гроза, сильный ветер…
восьми утра ветер ослаб, дождь прекратился, но вокруг бродят стада тяжелых облаков и только прямо по курсу рассветным окошком светлеет ясное небо. Понемногу начали подворачивать к Гибралтару. Боюсь, как бы не проскочили его следующей ночью.
16.01.92 г. Позавчера после полудня заметили плывущие мимо бортов коробки, а потом и отдельные блоки сигарет «Винстон». Доложили капитану и тот, не долго думая, дал команду лечь в дрейф, сыграть учебную тревогу «человек за бортом», спустить шлюпку… Через час подняли на борт шлюпку, полную коробками сигарет. Всего насчитали 57 коробок по 50 блоков в каждой. Где-то поблизости с грузового судна штормом сбросило палубный груз. То, что подобрали мы — доля процента, не больше. Солидный убыток страховой компании! Тут же штурман Дима П. рассказал, как однажды (он ходил тогда на «рыбаках») после шторма они целый час плыли в оранжевом апельсиновом море.
«Тралом черпнули — всю палубу завалили; обожралась вся команда! Жаль только, что потом всё равно пришлось за борт смывать — портиться начали». Сигареты — не апельсины, до поноса не доведут. Капитан дал команду раздать каждому, включая некурящих, по двенадцать блоков сигарет. Солидная гора осталась еще и в судовой провизионке. На судне заметное оживление: везде, куда ни зайдешь, проветриваются и сохнут сигареты. В курсантских кубриках шум — все опасаются теперь быть обворованными, на ночь планируют выставить вахтенных для охраны табачного богатства… Вот, как неблагоприятно материальное влияет на духовное. Постепенно все пришли к общему заключению, что сигареты — подарок капитана Митрофанова за исполнение его завещания, добрый знак небес.