Верблюдов и вер****ей мы пришвартовали к скобтрапам, дали им жвачки Бубль-Гум и устроили с шейхами такой бимс… У них насчёт спиртного строго, — они ж мусульмане, ихний закон и Коран запрещают им даже нюхать это дело, нигде даже биры (пива) не купишь.
Даю команду: «Свистать всех вниз! Открыть кингстон на бочке с ромом!" Только оказалось, что ром в бочке вытек в неисправный шпигат и по льялам вытекал, вытекал… Постепенно ром вытек за борт.
Вот почему всю дорогу сопровождали нас пьяные дельфины! Вот почему они не отстаивали от нас, как мы их ни прогоняли.
Но я, как всегда, нашёл выход: мы поддержали компанию поддерживающей гирокомпасной жидкостью. Закусывали кницей, свежайшими спардеками и пиллерсами, запивали вымбовкой.
Банкетка получилась от души: эмиры и шейхи — ребята — что надо: каждый привёл с собой свой гардеман. Гардеман — это такой персональный абордаж для регулярных занятий групповым-секстаном. Там есть молодые гейши и старые гетеры.
Правда, одна гетера, турачка недокойланная, не тот клюз пыталась подставить Шварцману, а ему её форшетевень не понравился, а ей не понравился его румпель. И разошлись они встречными параллельными курсами, как в море две селёдки. И хорошо, что разошлись, а то мог бы Шварцман намотать на винт и что тогда? Стал бы он брасопить. Встретилась бы она ему — ох пересчитать бы он ей шпангоуты!
А так — всё штиль-штилем: шкертик его не пострадал. Никакого тайфуна: рандеву не состоится, а если состоится, то тарана, ни абордажа не будет.
Если не считать этого мелкого тробла, пообщались хорошо, правда, все склянки перебили. А эмирыв с шейхами, когда со своими гейшами и гетерами койлались на борт к верблюдам, травили смычки до самого жвака-гался. Мы, глядя на них, чуть концы не отдали. Со смеху.
Шипчандлер Гольдман фрахтовал меня совершить ещё один трамповый круиз в его Мурляндию, но я пока своё "добро" не дал. Другое дело — если б на озеро Титикака, или в Катманду, или в Гондурас. А то и в Гваделупу.
Так что сижу пока в своём Крыжополе.
Ещё один товарищ приглашал в Сибирь, на речку Уй.
Говорит, там стерляди хорошо ловятся.
А мне интересно было бы посетить Попенгаген или в Роттердам.
Неплохо бы подскочить хоть ненадолго на Мыс Доброй Надежды — он называется так потому, что там живёт девочка Надя. Добрая-добрая. Такая добрая, что по доброте своей не отказывает ни одному встречному матросу.
Вот такие у меня дела.
Такая у меня, старого моремана, селявуха, как говорил старик Лаперуз в своём прощальном слове перед тем, как его скушали аборигены Гавайских островов.
Они были изысканные гурманы — на завтрак у них был Жан Франсуа Лаперуз, а на обед — Джеймс Кук.
Гавайцы пригласили в гости коллег-папуасов из Новой Гвинеи. Угостить Лаперузом и Куком. Новогвинейские товарищи были очень довольны: восхищались и завтраком, и обедом.
Гостей-новогвинейцев хозяева-гавайцы тоже съели. Всех уплели. Всех до одного! На ужин.
Не потому, что были голодны, а из уважения.
Однако, пора на подвахту: лягу-ка я в дрейф, пришвартуюсь к подушке, врублю сонар в режиме ШэПэ и до самого утра буду слушать шум подводных лодок.
Учительница Пися
— Учительницу литературы пацаны в нашей школе прозвали «Пися». — рассказывал судовой врач Анатолий, атлет и красавец.
Сидели мы у него в каюте, попивали первоклассное австралийское вино, купленное в городе Сиднее и вели неспешную «травлю».
Рассказывали друг другу всякие истории: то поучительные, то забавные. Времени было много — теплоход наш работал на линии США-Австралия, переход в одну сторону занимал суток двадцать.
— Да, — продолжал Анатолий. «Писей» её называли. Была она такая полненькая, без талии, и голосок нежненький такой… Поэтому так ласково и прозвали.
А я был далеко не идеальным учеником. По-барабану была мне литература, до лампочки была математика. История и биология с анатомией кое-как шли. Да и драться приходилось частенько.
А «Пися» была у нас классным руководителем. Считала меня своей головной болью. На родительских собраниях говорила обо мне:
— Если не возьмётся за ум ваш Толик, ничего путного из него не получится!
Так что доставалось мне от родителей после каждого собрания. Да. Хлебнув вина, закусив ломтиком ананаса, Анатолий продолжал: — Закончили школу. В аттестате у меня — много трояков. Слух прошёл, что во Владивостоке в медицинский институт парней берут охотно, можно сказать, вне конкурса.
И поехал я из Благовещенска во Владивосток. В медицинский институт поступать.
Не думал, что примут. А не примут, — думал, — подамся в мореходную школу.
Кое-как сдал вступительные экзамены — приняли! Студент!
Стал ходить на лекции и понял, что медицина — это и есть моё призвание. Очень заинтересовала меня наука эта. Да ещё и Вересаева начитался. Как здорово он там отразил переживания студента-медика! Знаете, студент-медик даже в клёвой однокурснице видит не объект возможной любви, а предмет изучения с пищеварительным трактом, органами дыхания, кровообращения, скелетом и прочими составляющими.
Прошёл год. Перед каникулами нужно было пройти хоть какую-нибудь практику — хоть санитаром, хоть кем. Но обязательно в медицинском учреждении. А после отдохнуть и продолжить учёбу в институте.
Я поехал в родной свой Благовещенск. На следующее утро после приезда пошёл на рынок и встретил там «Писю»
— О! Анатолий! — неохотно и пренебрежительно поздоровалась со мной моя бывшая классная. — Ну и как ты? Определился куда-нибудь?
— Да вроде определился, — отвечал я.
Не желая продолжать разговор, «Пися» отвернулась.
На том и расстались.
Взяли меня санитаром в гинекологическое отделение горбольницы. Санитар-то санитар, но все знали, что я — студент, будущий врач, а потому показывали мне все тайны и приёмы абортмахерского искусства.
— Да-а-а! Вот насмотрелся ты там, наверное, — с завистью сказал механик Саша.
— Конечно, насмотрелся, а как же!
Одноклассниц насмотрелся, приходили подруги старшей сестры и видел я у них то, что они и сами никогда не видели, потому что заглянуть туда женщине к себе невозможно.
Однажды, выйдя в коридор, увидел я в очереди на аборт… нашу «Писю»! Мою классную руководительницу!
— Толик! — воскликнула она, увидев меня в белом халате, — ты что здесь делаешь?
— Работаю здесь. — отвечал я. Аборты вот делаю.
— А ведь говорила, говорила я, что ничего путного не получится из тебя! И кто же разрешил тебе ЭТО делать?
— Имею разрешение, отвечал я чуть ли не шёпотом, — я ж специальное ПТУ такое закончил.
— И это я должна идти к тебе на… на… операцию? — с трудом подобрала нужное слово учительница. — Нет, нет, к тебе на… на… на операцию не пойду! Выскочила «Пися» из больницы и след её простыл. Слышал, родила через несколько месяцев.
Мы посмеялись:
— Выходит, кто-то в Благовещенске своим появление на свет Божий обязан тебе?
— Выходит, так — ответил судовой врач Анатолий.
Остроухов Павел
Мне полных 76 лет, основную часть жизни провёл, работая в Дальневосточном и Приморском пароходствах. Заканчивал Килийскую мореходную школу и Владивостокское мореходное училище. Работал, в основном, радистом на транспортных и рыболовных судах. Всегда выпускал стенгазеты, в которых реализовывал весьма скромные способности художника и писателя. Сейчас на пенсии. Живу во Владивостоке. https://www.proza.ru/avtor/ostr42
Владимир Пастернак
Прости, Петрович
— А это ты, Петрович? Давненько не было.
Как всегда, он зашел с чёрной, затёрханной хозяйственной сумкой, из которой торчали две донки[6].
— Хворал я маленько, легкие застудил. В сорок третьем сутки в холодной воде просидел и ничего, а тут…
— Слышал я про твои ночные приключения.
— Шо, СашкО мой растриндел? Небось, лодку запретил давать? Так я без лодки порыбачу. Вон с мостика брошу доночки, бычков потаскаю.
— Никуда твои бычки не денутся, садись, рассказывай.
— А шо рассказывать, если ты уже всё знаешь? Встал отлить, лодку шкивануло, ну и я, бултых…Мне не впервой за бортом полоскаться. Первый раз в Империалистическую, будь она не ладна. Я тогда на линкоре «Императрица Мария» матросом служил. Пошел в гальюн[7], а тут, как бабахнет…в общем, я свою надобность уже в воде справлял. Много братвы утонуло, а мне повезло.
— Петрович, ты давай не увиливай, байки твои морские я уже все наизусть знаю, ты мне лучше скажи, кто тебя в этот раз спасал.
— Кто-кто? Пацаны. Байдарки вышли на тренировку в 8 утра…
— Так ты всю ночь до восьми утра на лодке висел?! А вылезти не пробовал?
— Как не пробовал? Всю ночь только и делал, что пробовал.
— Ну, ты даешь! Слава Богу, вода сейчас не холодная.
— Водичка-то не холодная, да только воспаление схватил. Двухстороннее. Знаешь, как меня СашкО ругал за то, что сразу не поплыл к берегу. Для меня полмили — как фокстрот для тёти Цили.
— Так чего же ты полоскался всю ночь?
— А лодка?! Лодку значить бросить и скоренько спасать свою жопу?
— Лодку, Петрович, списать можно, а таких ценных кадров, как ты, раз-два и обчёлся.
— Мне Сашко то же самое сказал, только маленько покруче. Ладно, давай чайку по десять капель глотнем и пойду рыбачить.
Чайком Петрович называет крепчайший самогон, настоянный на ореховых перемычках.
— Закусь у меня — сам знаешь какая, — Петрович высыпал на газету десяток сушенных бычков, — ты чисть, а я разолью.
— Ишь ты, какие пузатые!
— Это у меня «мартовичок» задержался. Полнёхоньки икры!
— Ладно, Петрович, за что пить будем?
— Мы что первый раз с тобой чаевничаем? За братиков моих, за морячков.
— За моряков!
Мы выпиваем, не чокаясь, и я вижу, как у Петровича начинают влажнеть глаза. Сейчас снова будет рассказывать про «Императрицу Марию» или про то, как его в Отечественную немецкая подводная лодка торпедировала. Но он молчит.