тараясь не показывать свое состояние, он поговорил с механиком, хотя говорить не хотелось. Сильный шторм все члены экипажа переносят по-разному: кто лучше, кто хуже, в зависимости от вестибулярного аппарата, но у всех примерно одни симптомы — тошнота, головная боль и отсутствие аппетита. Хотя, в любом правиле, находятся исключения и на каждом судне у одного — двух человек просыпается нездоровый аппетит, так называемый жор. Если шторм затягивается на несколько дней, то, все равно приходиться спускаться на камбуз для принятия пищи, и тогда мутит уже от одного вида человека, уплетающего суп прямо из бачка.
На «Балтийском-66» кокша плохо переносила качку, и в сильный шторм за нее готовил боцман и тогда несколько дней экипаж ел одни макароны. Наставник поднялся в ходовую рубку. На мостике было несколько человек — капитан, вахтенный штурман, рулевой и несколько офицеров, свободных от вахты. Все молчали, но эта тишина была обманчива, как затишье перед бурей. Любое неосторожно сказанное слово могло взорвать эту тишину. Слышно было только, как позванивают чайные ложечки в стаканах. В луче прожектора было видно, как огромные волны ударяют в нос судна и оно зарывается в волну, содрогаясь от напряжения, и винты, выскакивая из воды, начинают бешено крутиться. Волна перекатывалась через палубу, и судно становилось похожим на подлодку в надводном положении. В следующий момент нос судна задирался к небу, и оно с натугой начинало забираться на очередную волну. С каждым ударом волны был слышен скрежет корпуса судна, наставнику даже показалось, что это звук рвущегося металла, но он отогнал от себя эти мысли, и уж тем более не стал спрашивать об этом у капитана. Шторм — это не только испытание на прочность судовых конструкций, но и испытание на «прочность» каждого члена экипажа. В экстремальной ситуации сразу видно кто чего стоит. Каждый в эти минуты думал о своем. Наставник думал о том, что без раздумий пожертвовал бы машиной, о которой он столько мечтал, если бы от этого зависело благополучное прибытие в порт назначения. В такую погоду нечего было и думать выходить на шлюпочную палубу, чтобы дополнительно раскрепить машину, и оставалось только надеяться на прочность слингов. Мысленно наставник дал себе слово, что поставит свечку Николаю Угоднику, покровителю моряков, и Казанской божьей матери, как только судно придет в порт. Почему именно Казанской божьей матери он не знал, это первое, что пришло ему в голову.
Светало. Шторм стал стихать. На гребнях волн еще пенились барашки, но ветер начал слабеть. Теперь он изменил направление и дул прямо в корму, подгоняя судно. Судно, все также, ныряло и взбиралось на волну, но бортовая качка стала почти незаметна, а килевая качка переносится намного легче, чем бортовая. На радаре уже четко отбивался берег, через несколько часов судно должно быть в Гданьске. Внутреннее напряжение спало и стали слышны разговоры и шаги заступающих на вахту. За несколько часов до захода в порт, когда уже невооруженным глазом был виден берег, наставник еще раз вышел на шлюпочную палубу. Сейчас уже можно было расслабиться и внимательно осмотреть и машину и расположенные рядом судовые конструкции. Натянутые, при креплении машины, слинги растянулись и провисли, но, все-таки выдержали нагрузку и не оборвались. Наставник вздохнул с облегчением. Он представил, что было бы, если бы слинги не выдержали, и машина бы билась о шлюпбалки, уродуя и себя и судовые конструкции. Ее даже не смогло бы смыть за борт, т. к. между шлюпбалками и кормовой частью надстройки было слишком мало места. Наставник еще раз подумал, что обязательно, по приходу в порт, поставит свечки в церкви и обязательно выпьет за благополучное окончание рейса.
Через несколько часов судно пришло в Гданьск, а еще через несколько дней встало под погрузку в Калининграде, откуда механик-наставник перегнал машину в Москву.
Свечки Николаю Чудотворцу и Казанской божьей матери наставник поставил уже в Москве, в храме Сергея Радонежского.
Грустная историяМорская сказка
Низкое северное небо было затянуто рваными серыми тучами. Моросил мелкий, противный дождь. В небольшой гавани, у старого покосившегося причала стоял ржавый, со следами облезшей краски буксир. Со стороны моря шла небольшая волна и старые швартовные канаты то натягивались, то давали слабину и тогда между причальной стенкой и бортом буксира раздавался плеск волны. Старый буксир покачивался на волнах и терся о причальную стенку рваными автомобильными покрышками (кранцами).
На «носу» и корме буксира уже плохо читалось название судна, но на рубке, куда не доставали волны, название было отчетливо видно. Буксир назывался — «Пурга», и было видно какой он старый и неухоженный. Иногда на него приходили какие-то люди и скручивали с него какие то детали или срезали автогеном трубы и куски металла. Скрежет и лязг металла напоминал стоны больного старика. Буксир напоминал старого, больного человека, который когда то много и честно трудился, а когда состарился, то оказался никому не нужен. Он был еще жив. Смерть корабля наступает когда его режут на металлолом. Люди еще не решили, что с ним делать. Если точнее, то решили, вопрос был только в том когда это сделать. И он стоял, медленно покачиваясь, у причала и вспоминал свою жизнь.
Первыми его воспоминаниями было когда его спустили на воду с большого сооружения, которое называлось стапель, и которое он считал своим домом, и он закачался на волнах, поблескивая свежевыкрашенными бортами. Если провести аналогию с живым существом, то у буксира было и сердце — это двигатели, и ноги — это винты, приводящие судно в движение, и ребра — шпангоуты, и кожа — это обшивка судна, и, конечно, мозг корабля — это капитанская рубка, насыщенная приборами, которые позволяют управлять кораблем, и, даже своя крестная мать, которая разбивает бутылку шампанского о борт корабля. Спуск корабля на воду — это как рождение ребенка и каждый настоящий моряк подсознательно чувствует это и относится к судну как к живому существу.
Потом на судно пришли молодые и веселые ребята — команда корабля и пожилой и строгий капитан. Они проверяли работу систем корабля, запускали и испытывали работу двигателей и механизмов, кидали и выбирали якорь, ходили по акватории гавани. Вся команда состояла из молодых и энергичных ребят, и работали они «с огоньком», но больше всего буксиру нравились два человека — механик и боцман. Механик заботился о механизмах, ремонтировал их и смазывал, а боцман следил за порядком на буксире — чистил и красил палубу и капитанскую рубку, смазывал солидолом троса и выполнял множество мелких, и на первый взгляд, незаметных работ от которых зависит не только внешний вид судна, но и его работоспособность. Буксир не понимал, о чем говорят люди, но судил о них по их делам.
И наш маленький портовый буксир старался не подвести команду: он таскал большие и неуклюжие баржи, заводил в порт и помогал швартоваться огромным и неразворотливым морским судам и гордился своей работой. Он немного презирал баржи, за их беспомощность, но, в то же время и немножко завидовал им, потому что он работал только в порту, а к баржам подходили другие большие морские буксиры и уводили их из порта. Но больше всего он уважал огромные морские суда, он гордо вел их в порт за длинный швартовный канат, а они свысока и с достоинством посматривали на него сверху. Потом буксир изо всех сил упирался в высокий борт и помогал судну швартоваться к причальной стенке. Буксиру нравилась его работа, и он старался все делать так, чтобы не подвести свою команду. Раз в пять лет буксир ставили в ДОК, который чем-то напоминал буксиру стапель, где он родился. Только на стапеле его строили, а в ДОКе его ремонтировали. Наш буксир воспринимал ДОК как заслуженный отдых от тяжелого изнурительного труда. В ДОКе выполняли все работы, которые нельзя было сделать на плаву. Время шло, и новизна в ощущениях и радость от работы постепенно ушла, на смену им пришли опыт и ответственность. На бортах появились бухтины — морщины и вмятины на обшивке корпуса. Буксир и сам чувствовал усталость — возраст давал о себе знать. Иногда, проходя мимо старого причала, он видел старые паровые буксиры, которые уже давно не работали и стояли у причальной стенки в ожидании отправки на металлолом. На них давно не было судовой команды, только иногда приходили какие-то люди и снимали с них то, что еще могло пригодиться другим.
Старые буксиры печально смотрели своими глазами — иллюминаторами на проходящие суда. Что было в этом взгляде? Жалость к себе? А может быть укор людям? А может быть тоска по прошедшей жизни? Кто знает. Наш буксир старался не смотреть в их сторону и не думать о том, что ждет его дальше.
Если раньше, в начале его трудовой жизни, все механизмы и системы буксира работали безотказно, то сейчас, все чаще и чаще, приходилось вставать на ремонт и устранять неисправности. Время и тяжелая работа давали о себе знать. Все чаще наш буксир вместо работы оставался у причальной стенки, а его работу выполняли более новые и мощные буксиры. На борт буксира приходили какие-то серьезные люди и долго и тщательно осматривали состояние буксира, как врачи осматривают тяжело больного. Пришел день, когда буксир навсегда остался стоять у причальной стенки. Из семи членов экипажа осталась только вахтенная служба из двух человек. Механик уже не запускал двигатели и механизмы, а боцман не чистил и не красил борта и палубу. Жизнь буксира постепенно угасала.
В небольшой гавани, у старого покосившегося причала стоял ржавый, со следами облезшей краски буксир. Со стороны моря шла небольшая волна и старые швартовные канаты то натягивались, то давали слабину и тогда между причальной стенкой и бортом буксира раздавался плеск волны. Старый буксир покачивался на волнах и терся о причальную стенку рваными автомобильными покрышками. Он еще не знал, что завтра приедет команда сварщиков и его разрежут на металл. И то, что еще вчера было кораблем превратиться в груду ржавого металла.