«Баба — это я!» — обречено только и успел подумать. Тьма сразу и окончательно заполнила мое сознание! — продолжал улыбнувшийся Бардин: — Что было дальше — не помню, даже как встретился с твердой сталью палубы … Очнулся я тогда уже в отсеке. Ориентировка во времени — утрачена была начисто! Пришел в себя я оттого, кстати, что наш командир группы, в разовой рубахе, пахнущей хорошим одеколоном, тыкал мне в нос ватой, очень щедро смоченной нашатырем. Острый запах шарахнул меня в нос так, что аж затылок загудел! Зато сознание полностью включилось, а мрак в глазах рассеялся. Я огляделся — рядом лежал Ромеев, и тоже начал подавать признаки жизни. На душе стало легче — значит, не я один! Сверху же на нас трусливо поглядывал Эйнштейн.
— Ничего, отрицательный опыт — тоже опыт! — утешал он.
— Ты бы помолчал! — огрызнулись мы с Геной Ромеевым хором. А то ка-а-к сейчас поднимется …
После нашего позорного изгнания меня сослали в кормовой отсек. Там, за пультом и вокруг него сидело несколько человек: офицер, мичманы, матросы.
Все в одинаковых комбинезонах «РБ», все одинаково изнывали от любопытства. Я оказался в центре внимания и сразу же почувствовал в них благодарных слушателей. Во мне враз проснулся дар художественного слова!
Я не стал заставлять себя долго упрашивать, и, в ответ на вопрос: — «Ну, как там?», сразу же охотно рассказал, как оно — там! Для убедительности иллюстрируя жестами рук…
Воспоминания и переживания были очень свежи, впечатлений — хватало! Эх, я и рассказал — какой он теперь, этот Леня, какие у него (пардон за натурализм) кишки, как там здорово пахло, и какие там софиты… При этом я отчаянно корчил рожи, размахивал руками, не скупился на сравнения! Все было натурально и убедительно!
В самый апогей моего актерского триумфа, один из мичманов БЧ-5, очень плотный и крепкий, с бритой до блеска головой, сидевший верхом на дюралевом ящике с ЗИПом, слушая мой рассказ и наблюдая за оживленной, образной жестикуляцией (надо же было эмоции куда-то выплеснуть?), вдруг тонко ойкнул и… обрушился вниз, врезавшись головой в острый край дюралевого шкафчика для изолирующих противогазов.
— Бац! — раздался глухой удар. Шмяк! — упало на палубу тяжелое большое тело мичмана. Из рассеченной на голове кожи потекла темно-бардовая кровь.
Мичман не шевелился. «Ух, ты!» — испугался я.
Все замерли… и осуждающе вперили в меня свои взгляды.
Один старшина побледнел и впал в полный ступор. Его успели подхватить и усадить в кресло вахтенного. Еще один! Н-да-а, кровь на белом фоне бритой кожи производила впечатление… Мало бы кто отмахнулся равнодушно!
«Бить будут!» — уверенно решил я. Но все как-то все замерли, кроме командира отсека. Тот вовремя и быстро метнулся к отсечной аптечке, вскрыл ее, порвал перевязочный пакет и приложил его к открытой ране. И бегом-бегом, вместе с еще одним мичманом потащили раненого в амбулаторию — благо, дальше соседнего отсека я не успел уйти. А вот если бы я дошел до самого кормового? И вырубил бы своим рассказом тамошнего обитателя? А то и самого командира отсека? Н-да-аа, сколько бы народа было бы мне тогда искренне благодарны!
Через какое-то время появился смеющийся командир отсека, тоже в красках передал мне возмущение врача, которому пришлось зашивать рану мичману, нечаянного доведенного мною до потери всяческой сознательности. Мне, мол, теперь надо прятаться от доктора пару недель, а то он за себя не отвечает! Он клятвенно обещал тебе всё припомнить разом! Да, как-то нехорошо получилось, вроде бы специально новую гадость бедному доктору организовал! Мало ему своих было, так еще я нашелся под ногами путаюсь… Бритая голова мичмана со швом аккурат посередине, заклеенным пластырем, навевала озорные ассоциации. Судя по смешкам — не только у меня… Мичман, походя, ткнул меня в плечо и под нос подсунул увесистый кулак. Но он был отходчив — как многие люди крупного телосложения. Ранним утром мы всплыли, лихо вошли в залив и, придерживаемые трудягами-буксирами — «пароходик»-то наш — такой, что будьте здоровы — встали к причалу, где ждали уже санитарные машины и врачи. Мичмана Леню, прочно и надежно привязанного к носилкам и укутанного одеялами, вытащили через один из люков на ракетной палубе. Гигантский плавкран, поднял храброго мичмана, как пушинку, и загрузил в санитарный «батон». Прихватив доктора и пару бойцов — на подмогу, в случае чего, машина сразу же умчалась, завывая сиреной, тревожно подмаргивая «мигалкой». Через час или около того мы все с облегчением узнали, что операцию, начатую нашим доктором глубоко под водой и черт-знает-где от Североморска, успешно завершили. Целая бригада врачей, самых лучших, достойно справились! Корабельный доктор оказался грамотным врачом и умным человеком, сделал все, так как надо, и даже больше. Сам комфлота, прибывший на причал проводить нас обратно в море, подарил доктору свои часы в знак особой признательности — так в то время было принято. Причем — не только в кино…
… Леня выздоровел и еще долго служил на флоте. А со старпомом, который скоро стал командиром такой же соседней лодки, они помирились — впрочем, чего ссориться — старпом вовсе не был кровожадным, да и не в обиду сказать — на слишком разных орбитах они вращались, чтобы часто вспоминать друг друга! Такой, значит, был у меня медицинский опыт до сих пор иногда вспоминаю, хотя детали постепенно уже куда-то и ускользают! — смутился Николай Иванович. — Так сколько ты медицине служил? — ехидничал Рюмин — Да целых минут пятнадцать-семнадцать! — честно признался смеющийся Бардин. — Вот то-то! — победно завершил доктор. Меж тем, за разговорами, и не заметили, как совсем стемнело и в небе вспыхивали низкие яркие звезды — одна за другой, и целыми созвездиями. — Ну все, спать пора, завтра с утра — в путь! — сказал Бардин, подводя черту. Потихоньку все разошлись по своим спальным местам, кто — в машины, кто — в палатку, стали укладываться. Заметно похолодало и Палыч потащил к костру сучья нарубленного сухостоя, лежащие невдалеке. У костра остался Бардин, ловко прикуривший свою знаменитую пенковую трубку с головой индейца от кострового уголька, задумчиво шевеля длинным сухим суком горящее дерево и угли, и наблюдая за взлетающими в черное небо яркими искрами. И всем было ясно, что старый подводник сейчас уносится мыслями сквозь время к своим друзьям и кораблям… Мы все боимся не то, чтобы быть сентиментальными, но просто невзначай показать эти эмоции окружающим …
Директор дурдома
Начальник психиатрического отделения военно-морского госпиталя подполковник Игорь Царёв щедро насыпал в свою большую фарфоровую чашку хорошего растворимого кофе.
Продукт был финского производства, ароматный и удивительно вкусный.
Конечно, Царев бы и свежемолотый заварил, который убежденно считал куда как полезней. Да только достойных но условий пока нет. Ни кофе-машины, (мечта!) ни примитивной плиточки с одной конфоркой, чтобы вскипятить бронзовую джезве всего на две чашечки. Сам и виноват — лично не создал, а всякое командование любит, чтобы их подчиненные жили и служили по-спартански, и чем «спартаннее» — тем лучше. Сами мы, мол, так и жили с петровских времен, а, значит, и вы проживете.
Наверное, этот кофе там и растет — где-нибудь под Хельсинки, на соснах или рассыпанным на можжевельнике. А то и — прямо в их северных тундрах — подумал Сергей, — Прямо вот так, открыто. И поэтому, даже в растворимом виде, он стимулирует бодрость и тягу к радостям жизни.
День сегодня был — не плохой, не хороший, а — как обычно, «по накатанной дорожке» — Утренний обход, общение с больными, когда знаешь наперед, что спросишь что ответят, о чем спросят тебя…
Потом прием больных и просто клиентов амбулаторно, по знакомству, да и просто потому, что нельзя отказать или даже послать — по-русски, далеко и надолго… Надо хотя бы выслушать, проявить участие и… лечить, то есть — врачевать добрым словом! Прав был коллега — Гиппократ: «Врач — философ; ведь нет большой разницы между мудростью и медициной» Будешь тут мудрым, даже если не хочешь …
… Опять же — справки, на оружие и машины. Текучка, блин! Ординатор, молодой майор, учится в Питере настоящему делу военным образом, у него там было много и друзей, и — подруг, но кое-какое время на учебу у него все-таки оставалось. Был еще и психиатр поликлиники — жена офицера, дурная наследственность, но опять — на больничном, с малышом и неизвестно, когда выйдет.
Никуда не деться! Надо бы в еще одну караульную роту сходить, на молодых бойцов глянуть, к оружию допустить, — так и нет, от текучки не оторваться.
Но зато и повод есть заполнить многочисленные журналы для ублажения грядущей проверки медслужбой тыла ВМФ.
— Ничего, прорвемся! Вот только обещали нажаловаться на него «флотоводцы», аж начмеду флотилии, а то — и начальнику штаба. Ай, каждый день жалуются! Пусть сначала документы почитают! — ворчал врач.
Дело было в том, что приходили недавно лейтенант с бойцами и приводили «клиента». Лейтенант, свято веруя, что его командир подлодки — «Царь, Бог и воинский начальник!» безапелляционно заявил, мол, командир приказал вам госпитализировать этого бойца. Для очистки совести глянул на бойца, задал пару вопросов. Всё ясно — отец-командир решил использовать психиатрию в воспитательных целях — то есть необходимости нет.
Не стал он тогда проводить ликбез, малый выполнял приказ, поэтому разъяснять надо командиру, который от скромности, как говорится, не умрёт!
Разве только апломб задушит! Не худшее качество для командира, но как говаривал все тот же товарищ Гиппократ, «Все хорошо в меру».
Нажалуются, наверное — чуть что — звонят начальнику. А тот — не разбирается, прав или нет, а сразу «реагирует»! И считает — как правило — дополнительные знания — лишними. Своих хватает!
Вот как устроен мир — все вокруг жалуются на недостаток удачи, денег, связей… Вот хоть бы кто пожаловался на недостаток ума! — хмыкнул врач.
И тут, действительно, назойливо зазвонил телефон. Царев вздохнул и поднял трубку телефона гарнизонной АТС.