Получил команду готовиться к выходу в море тяжелый авианесущий крейсер «Петр Великий»: на его борт прибыло вертолетное звено. Сам крейсер стоял в Кольском заливе на рейде г. Североморска. А тем временем, в Североморск из Северодвинска срочно вылетел командующий флотом.
Его вертолет, как раз и собирался «приземлиться», на палубе тяжелого авианесущий крейсера «Петр Великий», который уже с самим командующим должен был следовать на «спасение аварийной лодки». Казалось, что стрелки часов на командном пункте застыли, каждая секунда измерялась минутами, а минуты часами. Встревоженные лица офицеров, знавшие не понаслышке экипаж К-469, а со многими из этого экипажа бывшие и в дружеских отношениях, стали на глазах все более напрягаться и мрачнеть. Но надежды никто не терял. Все знали: пока остается хоть один шанс из тысячи, нужно верить. И — верили!.. И вот электронные часы показали первое контрольное время: 18 часов 57 минут. Но АПЛ на связь так и не вышла.
г. Североморск Мурманской области, КП Северного флота, 19: 06.
И. о. командующего дал команду всем аварийным службам объявить готовность. Готовность «немедленную»!
И в этот момент многострадальная АПЛ К-469 наконец-таки донесла о всплытии в данном районе!!! Связисты еще расшифровывали продолжение радиограммы, а по всему командному пункту уже разносилась самая первая и самая главная фраза доклада командира атомохода: «Всплыл в заданном районе! Продолжаю действовать согласно плана боевой подготовки». И словно на большом мониторе у многих людей перед глазами всплыл в надводное положение знакомый до боли силуэт подводной лодки.
Кто хоть однажды видел, как всплывает подводная лодка, тот никогда не забудет это потрясающее зрелище: вырываясь из многокилометрового плена, тысячетонное сооружение высотою в пятиэтажное здание выныривает на поверхность моря! А потом долго «фыркает подобно киту. И так-то вот «отдышавшись», уже свободно и грациозно движется вперед, рассекая носом волну.
На командном пункте радость и удовлетворение от добросовестно проделанной работы по «подстраховке» подводной лодки, некоторое время считавшейся аварийной, переполняла всех: от контрактниц-связисток до адмиралов.
Люди как заведенные бегали по огромному залу командного пункта, делились долгожданной новостью, поздравляли друг друга, искренне радовались и смеялись. Никому и в голову не приходило в этот момент упрекать своих коллег в непрофессионализме и некомпетентности.
«В море как на войне — всякое бывает!» — глубокомысленно изрек кто-то из состава дежурной смены командного пункта, хотя все разбирательства: «Кто и в чем виноват? Кто кому вовремя не доложил. Кто и что не предусмотрел?» — были еще впереди. Для этого будут подходящее время и соответствующие условия. Сейчас главным было то, что экипаж жив, никто не пострадал, лодка исправна, чрезвычайного происшествия не произошло. Жизнь и нелегкая военно-морская служба продолжаются.
п. Видяево Мурманской области, г. Ара, через п-дней.
К моменту возвращения АПЛ К-469 с моря, страсти поутихли.
Подводную лодку встречали на берегу со всеми почестями.
О каких-либо неправильных действиях личного состава речи не шло.
Пожар быстро удалось локализовать, а затем и потушить. Никто в итоге не пострадал. В целом экипаж действовал быстро, грамотно, слаженно и организованно. А командир с начальником штаба и без того знали, что «разборки» наверху еще предстоят. Да еще какие! Но все главные задачи похода выполнены. Взрыв в первом отсеке был незначительной силы: разорвало всего одну из банок аккумуляторной батареи. Подводная лодка после небольшого профилактического ремонта снова способна выполнять любые боевые и учебные задачи в море.
На причале подводников, возвращавшихся с боевой службы, которую они выполняли в ближней зоне, ждали как обычно: командование флота, командование соединения и семьи членов экипажа. Радость, от неожиданно удачно разрешившейся нештатной ситуации с пропажей лодки в море, переполняла всех. Разумеется, для такого случая приготовили и традиционного жареного поросенка.
Вместе с другими женами, встречала своего мужа с моря и Алла Пименова. Слезы радости катились по ее лицу. Рядом бегал, резвился пятилетний Антошка. Ему еще рано было понимать жизненные непреложные истины: «Счастье — это когда тебя любят и ждут, несмотря ни на что! Чтобы не случилось, истинная любовь превыше всего». Но он уже и сам был живым олицетворением этой самой любви.
Какое это счастье, когда количество всплытий равно количеству погружений! Как здорово, что все вы живы наши дорогие боевые друзья!
Александр Козлов г. Североморск-Москва
2007 год — 2018 год
Козлов Александр Васильевич
Родился и вырос в г. Кузнецке Пензенской области, здесь же окончил среднюю школу № 2. После школы поступил в Ленинградское высшее военно-морское инженерное училище имени В.И.Ленина в г. Пушкин Ленинградской области. После окончания военного училища служил на надводных кораблях 2-й Дивизии противолодочных кораблей и в Техническом управлении Северного военно-морского флота. Заканчивал службу в Техническом управлении Северного флота, в отделе боевой подготовки. Офицер запаса, воинское звание капитан 2 ранга. Живет в г. Москва. https://www.litres.ru/aleksandr-kozlov-15904353/
Андрей Агарков
Бакланы
«Да простит меня Greenpеace…»
Ну не любил Костик бакланов…
Нелюбовь возникла и окрепла во время службы матросом на Северном флоте.
…Флотские крейсерские будни.
Черненая палуба, с индевелой каймой.
Зима. Суббота. Большая приборка.
Палуба надраена не единожды: «каком» к небу и скупому солнцу, с многочисленными поворотами «Все вдруг» после смачных плевков из гузок пролетающих бакланов.
Металл отливает холодным блеском.
Все чисто, но появление старпома настораживает…
Старпом движется неспешно и молча. И когда очередное пике неразумной птицы, завершается расплывающейся на черни белёсо-вонючей кляксой — крик старпома отправляет баклана ввысь, а моряков нагибает к палубе — большой приборке быть вечно!
Однако, работа — работой, а обед — по расписанию.
Там и родилась у морячка из боцкоманды жестокая антибакланная идея.
В следующую субботу, набив карманы «прикормом» — катышками хлебного мякиша с сердечниками из карбида, гвардия прибыла на приборку.
Ветер леденит кожу, отгоняя тепло от работающих корабельных механизмов. Трудятся братцы, надраивают палубу, отскребют бакланьи метки. Когда — вне видимости старшего — распрямляют спины и, почти с подскока, высоко подбрасывают в серое небо «прикорм». Не достигая воды, начинённый хлебушек исчезает в клацающих бакланьих клювах.
И кружатся птицы, погаживая и ожидая новой поживы. Но вдруг, замедляя лёт и раздуваясь в нелепом грюканьи¸ навсегда пикируют в волны.
И старпом шевелит мохнатыми бровями, наблюдая за неведомым доселе явлением.
«Бомбы падают мимо, поднимая волну, снова неутомимо мы идём на войну» — натирая палубу, напевает морячок из боцкоманды…
…Уже матерым, видавшим жизнь в разных ее проявлениях, занесла Костю судьба на далекий остров, где суровые работяги бурили мерзлый грунт.
Ну и как же там без бакланов?
Эти бестии носились по небу, плюхались в воду, хватали что ни попадя в алчные клювы и беспрестанно гадили. Все по-прежнему.
Когда работа «кипит» — без разницы: есть бакланы, нет бакланов.
Но случилась незапланированная трудовая пауза. Оборудование стало и наступила зябкая скука.
Из-за скудности выбора вариантов отдыха, народ трезво философствовал и делился разными байками на фоне привычного пейзажа. Неутомимо кромсали крыльями воздушное пространство уже надоевшие бакланы.
И когда на «спецуху», прямо на плечо Костяну, с небес плюхнулась вонючая бакланья поклажа, расплывшись адмиральской звездой — придумалась роковая забава.
Бригада была разбита надвое. Был установлен срок готовности, выданы краски и птицеловы разбежались в разные концы оговоренной территории.»
…Вскоре над островом закружили эскадрильи бакланов с крестами «Люфтваффе» и нашими красными звёздами.
Разворачивались нешуточные воздушные бои за добычу и две команды работяг, заворожено смотря ввысь и по сторонам, вели строгий учёт: кто — кого.
Жизнь наладилась. Но за активным отдыхом никто не подумал о том, что в остров вгрызались не только наши, но и иноземные труженики, явно не понимающие загадочной русской души.
Через пару дней на остров прилетело озверелое начальство, «разогретое» чуть ли не Министерством иностранных дел с подачи импортных защитников природы. Начальство топало ногами и угрожающе материлось. Рядом смущенно лопотали иностранцы, тыча пальцами в пролетающие «мессеры» и «ястребки».
В итоге был объявлен нереальный срок поимки и отмыва от краски несчастных птиц, с последующим решением участи охреневших выдумщиков.
Время сжималось. Отловить и отмыть всех меченых бакланов в общей массе?!
И тут, кстати, Косте вспомнилась история с «прикормом».
Карбид был…
В установленный срок прибывшее начальство недоверчиво обозревало небеса, в коих летали бакланы — «все в белом»…
Обманула Костика народная примета: «птичка какает — к деньгам» и отбыл он на материк со всей обезденеженной бригадой.
Начальство не забыло и не простило, хотя по докладам, вся птица была поймана, отмыта и отпущена на волю. Может, иноземцы что донесли…
Ну не любил Костик бакланов.
Эбола
Случилось так, что в свои далеко за пятьдесят каперанг запаса загрустил. Затосковал, понимая — откуда берется она, тоска сермяжная, и не понимая — зачем.
Зачем сам, сидящий сейчас в аэропорту и готовый к вылету на Юг, воевал на безымянных войнах, за кого, за олигархов? Нет — за сыновей и внуков… А что им сумел донести, отдать?…
Цветная толпа внутри аэровокзала легко спасала от зябкого тумана северной Столицы, прилипшего к стеклам и, по-детски, зовущего что-то нарисовать на стекле или написать нехорошее слово, адресованное тоске.
По прилету, была машина и ожидание встречи со старыми, может уже и забывшими дружбу, друзьями. Все были объединены морем. Пусть не тем, которое рядом, но морем. От асфальта парило.
…Он видел миражи, от выстрелов превращающиеся в реальность пустыни, лежащих на песке ребят, которых невозможно было донести до базы…
Он видел детей, мам, пап, пожилых людей, которые не являлись им дедушками или бабушками, но все улыбались. Лето. Юг.
Слегка неуклюжий, с щетиной на вырост и глазами, вобравшими давление океана, в уже не военной форме с погонами вновь связавшего его с работой на воде и под ней (вернее — в ней), по-сталински прищурясь, смотрел и радовался Крыму.
Тоска исчезла. Значит понятно: почему и зачем. Крым — НАШ.
Встречались по делу и без него. По делу, обмен опытом в новых реалиях, легко переходил в объятия той стихии, которая легко уравнивала разные моря, покачивая, а порой — штормя. Потом отдыхали.
На отдыхе каперанг, наотмашь падал в набегающую волну, фыркал по северному, выползал ленивым тюленем на раскаленную гальку и, расплывшись в улыбке, рассматривал кристаллизацию соленых капель, стекающих с бороды. Лето. Крым.
В местах, ранее не по-людски огороженных ухватистыми Бенями, Юлями, Петями, Арсюшами и другими строителями незалеженой неньки (чтобы у моря плохо не лежало), ныне лежали на солнце разноколиберные отдыхающие, а главное — возлежал Он и его ветеранистые друзья.
На ветру, замешанном на йоде водорослей, парении шалфея и чабреца, думалось и говорилось легко. Общались. Вспоминали. Удивлялись.
Плавали и ныряли — не глубоко.
Вечер набряк отяжелевшими веками.
На небо набегали звезды. Все больше и больше.
Тени расплывались в качании пряной южной ночи.
И в нее он, споткнувшись, упал.
Вернее — полетел. Небо — выше, кусты можжевела — рядом.
Шаркнул лицом о теплую крымскую землю и удивился.
Утро отлета обозначилось хлопком незакрытой двери и незатейливой озабоченностью друзей.
Он проснулся раньше.
Вспоминал.
Посмотрел на себя в зеркало.
Вздохнул и улыбнулся.
Юг. Крым.
В номере шумели. Предлагали ему принести тональный крем или «гражданку» — с таким выглядом, в форме и в самолет?!
Улыбнулся. Попросил принести маску.
Было предложено: еще и ласты и понырять в море.
Он их отправил в аптеку.
Асфальт парил.
Аэропорт шумел чуть больше, чем в голове каперанга и радостные дети, мамы, папы и пожилые люди, что не являлись им бабушками или дедушками, улыбались: в отглаженной, строгой форме и лихо завязанной медицинской маске, одиноко, в цветной толпе, уверенно шел к трапу самолета каперанг.
На — Вы больны? От очаровательно вышколенной бортпроводницы, он, чуть покачнувшись ответил краткое: Эбола.
После паузы добавил: нет не болен, а во всем мире свирепствует Эбола, предохраняйтесь…
Полет прошел нормально.
В основном, он дремал.
Северная столица встречала удивленной женой и привычным туманом, в котором оседали, еще не остывшие от крымского солнца шушукание и уважительные взгляды экипажа и пассажиров.
Мужчинка! А я вас помню…(Основано на реальных событиях)
Моему другу Володе Гуду посвящается
Больничная палата была чистой, с высоким потолком, стенами цвета слоновой кости и зимним пейзажем за огромным окном. Со своим сложным переломом лодыжки я попал ночью по «скорой» в эту ауру спокойствия и обходительности — кардиохирургическое отделение, по случаю отсутствия свободных коек даже в переполненных коридорах стонущей в тяжёлом запахе «травмы».
Зима и последствия долгих новогодних праздников: где души широко разворачиваются, а непослушные тела опадают с хрустом на крепкий лёд; пробитые головы и ножевые раны из нетрезвых разборок; просто немощь стариков перед природой, где каждая зима — неожиданное стихийное бедствие.
Палата на четверых заключала в себе особенную, размеренно-молчаливую жизнь людей, в чьих глазах угадывалось тревожно-спокойное ожидание неизбежности пересечения тайной границы, из-за которой обязательно нужно вернуться назад. Моя койка была приставлена пятой и первое время, я был здесь чужаком. Ошеломлённый неутихающей болью, я вклинивался в этот глубокомысленный покой с трудом сдерживаемыми стонами и скрежетом зубов.
Это поздним утром, после обморочного полусна, я познакомился, а позже и сдружился с Толей, поступившим сюда для замены стента в коронарной артерии. Он, почему-то радостно называл меня «товарищ полковник», хвалил за стойкость и участливо спрашивал — не изжевал ли я за ночь все свои зубы. В ходе разговора шутил и, внезапно подхватив мою «утку», размашисто выплёскивал ее содержимое в раковину умывальника и, ополоснув, задорно басил:
— Наливай!
Толя обладал крепкой коренастой фигурой, кулаками с пивную кружку и открытым скуластым лицом с карими глазами потаённого философа, работающего прорабом на стройке.
…После визитов кардиохирурга и анестезиолога к Толе пришла жена, много моложе него, такая же кареглазая и очень тихая. Нежно прижавшись, они сидели на больничной койке, почти без движения, негромко говорили и подолгу молчаливо смотрели друг на друга. Уходя, супруга отдала плюшевого медвежонка. И, сидя в тишине, Толя долго и лаково гладил игрушку по шёрстке, смотря в, казалось только ему ведомую даль. И взор его проникал сквозь стену. Потом он сделал много звонков, всякий раз, спокойно завершая разговор:
— «Надеюсь, позвоню послезавтра».
Когда Толю увезли в операционную, отблески неярких солнечных лучей оживили карие пуговки глаз медвежонка, одиноко сидящего на примятой кровати и сосредоточенно смотрящего в ту далёкую даль, которую указал ему, уезжая, хозяин.
Спустя сутки, седой, с Хемингуэевской бородкой, Иваныч, почёсывая свой «баян» — распиленную и скрепленную капроновой нитью грудную клетку, торжественно доложил прибывшему из реанимации Толе, что в его отсутствие медвежонок не шалил и честно, в третий раз, дождался своего хозяина.
Уже свой в палате, я так и оставался чужаком для всего персонала кардиохирургии, числясь в травматологии. Отделения были разделены многочисленными этажами и по нескольку дней не было ни обхода врачей, ни каких-либо сведений о дате операции. Шли пятые больничные сутки. Собранные в приёмном отделении кости неумолимо срастались по принципу «как придётся». Неизвестность и обездвиженная беспомощность душили до слёз. Ускорить срок операции не могли ни звонки влиятельных знакомых, ни просьбы уважаемого профессора, чей кабинет был той самой «травме». Его ежедневно будоражил просьбами мой давний друг Володя. И профессор обещал — непременно помочь, пристально смотря на Володю. И глаза профессора обнажали мудрость, словно воскрешая из далёкого непредсказуемого прошлого слова известного еврейского актёра и режиссёра Михоэлса:
— Глаза это единственный кусочек «открытого» мозга.
Так говорил актёрам лауреат Сталинской премии Соломон Михайлович, безжалостно, насмерть (в прямом смысле) раздавленный МГБ-шной машиной.
Володя работал вместе с профессором, совмещая научную медицинскую деятельность со своим литературным трудом, напрочь захлестнувшим его разрывающуюся натрое жизнь — между родной березовой Белоруссией, солнечно-солёным Севастополем и зябко-гранитным Петербургом, осиянным златовласым ангелочком — доченькой Верочкой, ниспосланной Господом в его шестьдесят лет.
Военно-морской врач, не единожды командированный в Афган и другие горячие точки, с искорябанными в кровь воспоминаниями о первой семье и нелёгком былом, он писал глубинные, светлые стихотворения, пронзительные новеллы, где смешения времён, судеб и чувств сплетали упругую батутную сеть, затягивающую и внезапно подбрасывающую читателя в неведомые, влекущие миры. И конечные многоточия вмещали вселенные: «Завтра будет убит взводный Ваня Здоровых, а пока он сидит в офицерской столовой…»; «Вокзал — несгораемый ящик разлук, наших встреч и разлук…»; «…Белая чайка летит в Красную книгу заката».
Сезонно возвращаясь в Севастополь, не расставаясь с фотоаппаратом, он подолгу бродил по Балаклавской яйле, сливаясь с рассветами и закатами, пронзал собой волны и обаял стихами встреченные прекрасные создания. Он цепко фиксировал уходящие мгновения и лица. И потом, в сумраке Петербурга, они оживали на бумаге. Похожие и не похожие…
Мы обязательно встречались с Володей в Севастополе. И я писал посвящения моему всегда радостно лучистому или светло задумчивому другу:
Он улыбчив и свеж,
Не взирая на годы,
Что текут, как песок —
И Афганский….
И Крымский,
Переполнен надежд -
Вседержатель погоды,
Ту, что наискосок
Приобнял побратимски.
И на рыжих откосах,
И в серости скал,
И во взрывах волны,
Понимающей братство —
Выплывая — на осах
Тельняшку искал,
На изломы Страны
Собираясь взобраться….
Какие были времена!
И мы бродили бесшабашно
С бокалом красного вина
По золотистой кромке пляжной,
Читали яркие стихи,
В волну кудлатую ныряли,
В переплетения стихий
Страны, что вскоре потеряли…
Мы верили, страна вернётся,
Но Век не верил, лиходей,
И всё бросал монеты солнца
За горизонт прожитых дней.
Какие были времена…
Немного сыра и вина,
И притяженья горизонта
К подножьям гор, где бьёт волна
Баклуши гальки всесезонно,
Немного ветра и дождя
От Питера для крымских сосен…
И некто, с лысиной Вождя,
Меня почти внезапно спросит:
— Кто гиппократей всех врачей?
— Бродитель по откосам рыжим,
Ловитель солнечных лучей
На дамах трепетно бесстыжих,
И романист, и книгочей!
После волшебных профессорских пинков, ко мне прибегал взъерошенный заведующий травматологическим отделением и честно говорил, что ежедневно планирует мою операцию, но опять поступают тяжёлые больные, и когда на кону их жизнь — моя нога должна подождать.
Вестником из «травмы» для меня был Гурамчик — весёлый пухленький армянчик, хрустнувший лодыжкой в один день со мной. Мы почти одновременно поступили в приёмный покой, где и познакомились. Гурамчик каким-то чудом выбил себе место в переполненном коридоре травмы. Его перелом был без смещения костей, почти без боли и ежедневно, выставив как орудийный ствол свою гипсу, он прикатывал ко мне на «блатной коляске» шумно сказать о том, что его, лежащего у самой ординаторской, ещё не прооперировали, а главное — Гурамчик убеждался, что я его не опередил. Он колесил «туда-сюда» по палате, хохмил и доверительно шептал, что уже кто надо кому надо позвонил, и завтра нас уже точно будут готовить к операции. Меня не оставляло ощущение, что Гурамчик кого-то напоминал…
На шестой день Гурамчик подозрительно исчез и на мои звонки не отвечал. В очередной раз отправив просительницей в «травму» расстроенную жену, я заодно просил её узнать, как поживает наш балагур. Настойчиво нарастало обидное подозрение, что Гурамчику уже сделали операцию. Но всё оказалось иначе.
В недавний вечер к нему пришли девчонки, к которым он спустился на лифте в вестибюль. Потом его видели выписывающим пируэты профи-колясочника. Он весело шумел и на поворотах внезапно втыкался в пышные чресла подруг оранжевым ногтем большого пальца ноги, задорно торчавшим из гипсовой пушки:
— Пхух! Пхи-хи, красавица, пхух!!!
В отделение Гурамчик заехал по кривой траектории, задев проходящую дежурную сестру и бортанув каталку с бабушкой-одуванчиком, разбившей о пол обронённый телефон, тем самым оборвав животворящую связь с забольничным миром. Гурамчик был немедленно уличён в благодушной нетрезвости и, как ни странно, на следующий день безжалостно выписан в травмпункт по месту жительства.
Затаенная обида прошла и возникло осознание того, что гордость не прооперированного, изгнанного горца не могла позволить Гурамчику отвечать на мои настырные звонки.
Так исчез мой Гурамчик — поставщик хрупких, обожжённых армянским солнцем, кирпичиков для разрушающейся в ветрах больничного ожидания пирамиды надежды. И я понял, кого же он мне напоминал!
…Ашотик был флотским лейтенантом. Небольшого роста, плотно упитанный, с чуть укороченными по отношению к общему абрису фигуры руками и орлиным носом, горделиво гнездящимся на вершине смоляных усиков. Очень исполнительный, но реально годный для решения не срочных и не сложных задач. Ещё Ашотик любил шутить, хорошо покушать и носить флотскую форму. В течение двух лет его службы в части, никто не видел
Ашотика «по гражданке». Говорили, что даже в отпуске (как положено лейтенанту — зимнем) он ходил по родному селу в своей чёрной, до щиколоток, шинели, скрестив руки на животике, дабы не потерять их в длинных рукавах. А ещё — соседские мальчишки как-то перепутали его с пономарём местной церкви, увидав со спины.
В столовой Ашотик регулярно незлобно подтрунивал над молоденькой раздатчицей и не желающей стареть кассиршей. Ритуально подносил тарелку с внушительной горкой снеди к чуткому орлиному носу, пульсировал ноздрями, «вахал» и сладостно урчал:
— А за-а-апах!
Женщинам это бесконечно нравилось и как результат — лучшие куски мяса всегда придерживались для Ашотика.
В осенний призыв, как самого исполнительного, Ашотика отправили за молодым пополнением куда-то за Урал. Помощниками были выделены матёрые мичманы: Семёныч и Палыч, знающие как и кого отбирать на призывном пункте, и как избежать происшествий в пути следования. Убыли планово. Планово прибыли. Доложили командиру:
— Молодое пополнение прибыло в полном составе, больных нет, происшествий не случилось.
Но грустен был наш Ашотик. Завидев мичманов из сопровождения, старался их обойти и даже не смотреть в эту сторону. В столовой, заказывая традиционную двойную порцию, был печально вежлив, а главное, что удивляло окружающих — исчезла его «коронная» фраза: «А за-а-апах!».
О причине произошедших изменений в поведении Ашотика мичманы упорно молчали или же переводили разговор на другие темы. Но как-то за «рюмкой чая» дюжийСемёныч не выдержал. Кто-то во время застолья вспомнил Ашотика. И суровый Семёныч, смачно жевавший шмат копчёного сала, проталкивая им в глубь своего чрева только что опрокинутые «сто пятьдесят», вдруг набычился, густо покраснел и порскнул в кулак. Потом долбанул рукой по столу и сипло выдохнул:
— Больше не могу терпеть, братцы!
Так был рассекречен казус Ашотика.
После погрузки в поезд принятого молодого пополнения, согласно непреложному правилу соблюдения санитарных норм, мичманы провели традиционный «шмон». У «молодых» отбирались все скоропортящиеся продукты чтобы в пути не случился «дристопад» — никакого зверства: что не портится — ешь сколько хочешь, пей чай да спи на полке или считай мелькающие столбы на фоне заснеженных чащоб. «Неликвида» собрали много и даже нашли несколько бутылок спиртного, которые умельцы сумели, обойдя все препоны, взять с собой в дальний путь. Отобранные продукты мичманы снесли в «командирское» купе дабы выбросить на ближайшей станции, о чём и известили огорчённый личный состав. Далее «молодняк» выстроили в вагонном проходе и доходчиво инструктивно «пропесочили». А затем, распаленный мичман Палыч, рыкнув: «От сукодеи!», начал хрустко бить друг о друга бутылки над выставленным перед строем, заранее раздобытым у проводника, пластиковым ведром. Закончив, в гробовом молчании строя, праведное действо, Палыч обозрел всех до единого выпученными глазами и выдал завершающее:
— Я научу Родину любить — мать вашу!
И прилюдно отправил Семёныча слить всё в унитаз, напомнив о проведении доклада командиру.
Ашотик восседал на нижней полке командирского купе среди уймы пакетов с отобранной снедью. Руки его возлежали на пухлом животике, глаза были благостно полузакрыты, а волосатые ноздри, подрагивая, втягивали перепутанный аромат. Мысленно пронзая непрозрачность пакетов, он явно видел жареных и варёных курочек, натертых чесночком и краплёных зеленью, пряные домашние колбасы, румяные рыбные пироги, и ещё, ещё, ещё…
В купе, звякнув ведром, заглянул Семёныч, доложил: «Исполнено!» и схватив пустые пластиковые бутылки, нож и перевязочный пакет, убыл в тамбур.
Запершись в туалете, Семёныч ловко срезал верхнюю, с горлышком, осьмушку бутылки, обтянул ее бинтом и вставил в нижнюю часть. Сел на стульчак и надёжно зажав приспособление меж колен, начал аккуратно сливать «горючее», фильтруя мелкое стекло. Для «молодняка» в туалете — спиртной дух, в отхожем ведре — бутылочные стёкла, а начальству — нежданное успокоительное, как говориться — на сон грядущий.
Мичманы занимались с личным составом и Ашотик, вывалив содержимое пакетов на полки, начал делёж продуктов по принципу: «точно на выброс» и «можно оставить». Разложив «делюгу» по разным полкам, он решил вздремнуть до прихода мичманов. Однако запахи не давали уснуть. Ашотик, сглатывая слюну, смотрел и смотрел на продукты. Потом поднялся, походил по купе «туда-сюда», вышел в коридор, деловито подошёл к Палычу, потом к Семенычу, строго осмотрел молодежь и не стал мешать рабочему процессу. Вернувшись в купе, мысленно произнёс: «Всё равно выбрасывать» и приступил к ревизии полки с продуктами «точно на выброс». Он откладывал те продукты, что определялись как «точно-точно на выброс» и, настороженно обнюхав, торопливо съедал те, что попали в эту категорию ошибочно.
…Ночью поезд остановился на каком-то глухом полустанке и, как оказалось, стоянка продлиться около часа. Оставив Палыча приглядывать за спящими бойцами, Ашотик с Семёнычем вышли на свежий воздух.
Густой лес подступал к железной дороге высокой гаревой стеной, нанизавшей на вершины деревьев тяжёлое, почти беззвёздное небо. Скрипучий на ветру навесной фонарь раскачивал мутно-жёлтый свет, пятная угол станционной будки, редкозубый штакетник забора и кривобокие кусты. Казалось, что вот-вот в тиши скрипнет дверь и выйдет в ночь Пушкинский станционный смотритель.
Замахнувший не одну «соточку» Семёныч философски, на грани вселенского понимания, молчал и, запрокинув голову, пускал папиросный дым в непроглядную темь.
Ашотик невысоко попрыгал, помахал руками, несильно повертел туловом из стороны в сторону и после адресованногоСемёнычу «Грустно, брат..», испуганно ойкнул. Резкие боли пронзили низ живота, Ашотика бросило в дрожь и, кажется, даже выступила липкая испарина. В памяти возникло ехидное сравнение из старого фильма — «Бронетёмкинпоносец» и Ашотик простонал:
— Семёныч, прихватило…Щас ус. сь!
Подниматься в вагон было страшно. Казалось — задери ногу — разомнутся сведённые до дрожи полужопицы, и всё…
— Там сортир — Семёныч ткнул в темноту корявым пальцем.
И взволнованныйАшотик едва различил покосившееся деревянное строение нужного назначения.
В нахлобученной чёрной шапке, утопая под куполом чёрной шинели, по-монашески семеня на полусогнутых ногах и тихо подвывая, Ашотик растворился во тьме.
На деревянном сортире двери не было, что было логично из-за отсутствия искусственного освещения и безлюдности окружающей местности.
Ашотик, взмахнув крылами шинели, орлом взлетел на дырявый насест и превратился в чёрный напыженный комочек, не различимый в дверном проёме, как если бы добавилась капля чёрной краски на холсте «Чёрного квадрата» Малевича.
…Из станционной будки выкатилась грузная пожилая женщина с торчащими из карманов телогрейки сигнальными флажками. Негромко напевая, она неспешно направилась в сторону сортира. Семёныч замер, наблюдая процесс движения первого живого существа, встреченного в этой дремотной пустоте. Сначала он хотел крикнуть, что сортир занят, но помешкав, решил не пугать отрешённо от всего идущую по делам женщину — подойдёт и поймет, что место занято, подождёт…
Откуда было знать Семёнычу, что дверь в сортире отсутствовала?
Ашотитк пыхтел и ёрзал над зловонной дырой, а резь в кишечнике то обманчиво затихала, то вновь нарастала в болезненном стремлении вытолкнуть всё, что было загружено из кучки «на выброс».
…Крупная фигура (назовём так незнакомую женщину) зашла с тыла отхожего места, привычно достигла траверза дверного проёма и задрав подол, да спустив исподнее стала, почти не глядя, заходить задом в сортир.
Услышав посторонние звуки и негромкое пение, Ашотик приподнял голову и, в ужасе, обозрел надвигающуюся на него огромную голую задницу, за которой стремительно исчезали и графитовый лес, и даже едва ранее различимый краешек ночного неба!
Не понимая зачем, а скорее инстинктивно, гортанным командирским голосом Ашотикрявкнул:
— Стой, кто идёт!
Что подсказал ему внутренний голос, выдавая «на-гора» караульный окрик — что задница остановится или растворится во тьме?
Эффект происшедшего был аналогичен тому, если бы мирно пасущуюся на лугу и тужащуюся корову резко дёрнули за хвост.
Из нацеленной задницысалютно ухнуло и плюхнуло одновременно!
И лишь потом два жутких крика слились в единый ужасающий вой, и последовало подпрыгивающее-стремительное исчезновение загадочно возникшей фигуры.
Семёныч, схватившись за пустую кобуру, рванулся на душераздирающие вопли:
— Бегу, Ашот Айратович, бегу!!!
Из-за покосившегося ещё больше сортира медленно и трагично, с разведёнными в стороны руками с поникшими концами длинных рукавов появился Ашотик. ОшарашенныйСемёныч, увидев уделанного от шапки до колен лейтенанта, выдохнул:
— Живой! Ну, вылитый Пьеро, только слёзки из каки…
Потом, не зная зачем, громче добавил:
— А за-а-апах!
…Наконец, мне дали команду готовиться к завтрашней операции!
Уверенность в том, что развязка близка, подкрепляло то, что с вечера, пожалев молоденькую медсестру, я, балансируя на одном колене и позвякивая о кафель кружкой Эсмарха, как корабельной рындой, успешно совершил акт очищения.
А еще, с утра, меня посетил врач анестезиолог!
Шумно распахнулась дверь в палату и ввалилась ОНА — анестезиолог с фигурой располневшего борца-вольника, увенчанной головой в форме «лампочки Ильича», маркированной жестко накрашенными мутными клеймами глаз. Безошибочно выбрала единственного загипсованного:
— Аллергия на лекарства?!
— Нет…
— Открыть рот, высунуть язык, показать зубы! Да, б…, голову выше и к свету!
Придавленный напором мощнотелого существа, как вспотевший хлюпик к борцовскому ковру, я негромко сопротивлялся:
— Нельзя ли повежливей? Сказали бы как Вам надо, я бы и повернулся…
— Зубы хорошие, не протез?!
— Нет. Да не щёлкайте по зубам своими пальцами!
— Так, руку освободил выше локтя!
Делая укол для проверки реакции ошеломлённого организма на вводимый препарат, гипнотизирующим взглядом кобры она замораживала мозг и обездвиживала протестующее тело намеченной жертвы. Потом, её лоснящееся, в рытвинках, лицо оказалось так близко, что сиплое: «До завтречка…», выхлопнувшее из-под недовырванных чёрных усиков, ударной волной стойкого табачного перегара почти впечатало меня в больничную стену:
— Охренеть… С такими врачами я ещё не встречался. Не баба, а боцман с бодуна. Явно давно мужика у неё нет. А лечь с такой — легче «шкертануться»! Смех в палате, оборвался шумом распахнутой двери, и сиплым баском вынырнувшей из-за неё раскалённой лампочки:
— Мужчинка! А я ещё не ушла….
— Теперь, полковник, главное — не терять бдительность! — резюмировал Иваныч и загадочно похлопал себя по штопаной грудине.
Ночью мне приснился покойный друг — каперанг Саня. Он улыбался и призывно махал рукой с ошвартованного у пирса эсминца. По пирсу лихо проколесил баламут Гурамчик, отчаянно подталкивая загипсованной ногой каталку с недвижно лежащим на ней, отходящим в мир иной, наркошей (я его видел в приёмном покое). Наркоша был дорого одет, с лысым черепом, жёстко обтянутым желтушной кожей ритуального барабана, найденного на раскопках стоянки племени людоедов. Потом из шершавой серой стены вышла, поскрипывая блестящей кожанкой Каваллерийского эскадрона РККА, Ольга Зотова из фильма «Гадюка». Она злобно посмотрела и выплюнула к моим ногам мятую папиросу с исслюнявленным мундштуком…
А на следующий день, часам к пятнадцати мне сообщили, что операцию перенесли.
В тревожном ожидании баба-боцман была мной забыта.
Самой большой загадкой для меня была остававшаяся не заполненной в моей истории болезни строка «Лечащий врач».
Просчитываемых вариантов, кто же мне будет делать операцию, вырисовывалось два: либо заведующий отделением, либо весёлый балагур — хирург Заур Муратович, ибо больше никто из «травмы» ко мне не приходил. В итоге, истина оказалась где-то рядом. Оперировали они двое, вернее — почти двое: часа два, непрерывно трудился Заур Муратович, а зав. отделением, как я понял, в перерывах между своими операциями, внезапно появлялся, ненадолго вклинивался в процесс и также внезапно исчезал, как нинзя — видимо действовали волшебные пинки профессора, подталкиваемого Володей…
На операцию меня, почти утратившего веру в то, что она вообще когда-нибудь свершится, повезли часам к четырнадцати — а это почти завершение операционного дня.
Беззащитно голого, хотя — в гипсе и под одеялом, меня катили под высокими серыми сводами с мерцающими подслеповатыми лампами, по нескончаемым коридорам и переходам с клацающими о каталку железными дверьми, а я, успокаивая себя, мысленно представлял ход операции: наркоз — укол в позвоночник, два неощутимых разреза на ноге (надо скреплять две сломанных кости — так говорил мне зав. отделением), безболезненное и только слышимое прикручивание титановых пластин. А где-то, глубоко внутри — ехидно звучал басок:
— Мужчинка! А я ещё не ушла….
В операционной (по-моему одной, из имеющихся четырнадцати), шерстистый Заур Муратович, весело мне подмигнув, вызвал анестезиолога…
Хрупкая блондинка в накрахмаленном душистом халатике нежно произнесла:
— Я ваш анестезиолог. Будем делать эпидуральную анестезию. Иголочка тонкая, совсем не больно. Сядьте, пожалуйста.
Как благостно было слышать этот голос!
Ощупывание позвоночника. Комариный укус. И нижняя часть тела — в отключке. Окружающий мир сузился до различимых звуков и того, что можно было обозреть: занавешенная перед лицом шторка, многоглазо-слепящая лампа над операционным столом и, частично, обстановка по бокам от себя.
Муратович хрустко вскрыл гипс. Спросил — чувствую ли я ноги и, в подтверждение моего: «Нет», приподняв мою ногу за большой палец, уронил её на стол. Я ничего не почувствовал.
— Ну и гематомы! Сколько же со дня перелома? — склонился он надо мной.
— Девятый день. Была бы у лодыжки душа — уже бы отлетала…
— Да… Будэм брить!
В операционной было подозрительно тихо. Кроме хирурга, скребущего станком по ноге, где-то в дальнем углу угадывалось присутствие ещё одного человека — явно не ассистента. Анестезиолог с помощником недавно ушли — эта часть процесса подготовки к операции их не касалась.
Закончив бритьё, под негромкий жизнеутверждающий абхазский напев, Муратович цокнул и удовлетворенно произнёс:
— Не нога — яйцо пасхальный! А где мои ассистенты?
— Да все ещё на занятиях, обещали быть — ответил женский голос из дальнего угла.
— Время…время. Будем начинать! Инструменты подавать можешь?
— Доктор, вы только их не роняйте, обработанных больше нет. А подавать могу.
Появились анестезиолог с помощником. Поставили капельницу, соединили меня проволочками с приборами и надели кислородную маску. Заур Муратович громыхнул подброшенным к операционному столу допотопным табуретом, а наклонившаяся ко мне нежная блондиночка по-Гагарински улыбнулась:
— Поехали!
Отгоняя неясную тревогу, мой взгляд цепко обшаривал ограниченное пространство, цепляясь за каждую мелочь, неожиданно обретающую запоминающуюся важность. Вот он добрел до края халата сидящего на табурете и колдующего над операционным полем Муратовича. Видимая мне часть табурета представлялось реликвией времён Мукденского сражения. Многочисленные щербины и вмятины — следы осколков и шрапнели обрамлялись многоцветной и разнокалиберной чешуёй наслоений краски — словно срезами картин Малевича…
Пикали приборы, негромко о чём-то говорил анестезиолог с помощником и ещё кем-то. И, вдруг, выстрелил знакомый боцманский басок:
— Мужчинка! А я вас помню!
И уже впивались в меня очково очерченные, злобные змеиные глазки, и горклый табачный дух настырно вползал под кислородную маску.
— И я вас никогда не забуду! Но, укольчик уже сделали — изо всех сил выкрикнул я сквозь прижатый к лицу силикон.
И прикрыл глаза…
Оперируя «в одиночку», Муратович таки звонко ронял инструмент.
Пускал ли он его снова в дело — за ширмой мне видно не было.
Появился зав. отделением, подбадривающее глянул на меня и спросил Заура:
— Зачем такой большой разрез?
— Болшой нога — болшой разрез! Логично.
Потом они что-то негромко обсуждали и, случайно, слышно для меня Заур произнёс:
— Все складывается. Но есть ещё небольшой осколок кости, который штатным шурупом никак не могу притянуть.
— Вряд ли повлияет… Да выбрось ёго на х..!
Даже сквозь маску ими был услышан мой отчаянный крик:
— Как на х..?!!!
Оба удивлённо склонились надо мной. И Заур пошёл искать нужный шуруп в других операционных. И нашёл!
Раздался гомон из неопознанных гортанных голосов. Появились долгожданные ассистенты, они же — интерны. Муратович, радостно дал себе передых и переключился с меня на прибывших. Русская речь плавно трансформировалась в родной Зауру диалект. И ему отвечали, как могут отвечать обрадованные земляки.
— Доктор, доктор! Сзади вас — у больного кровотечение — теребила Заура женщина, подававшая инструменты.
— Э… Договорим и всё остановим! Нэ волнуйся, дорогая!
Нестерпимо хотелось отмотать всё назад и оказаться под общим наркозом!
Прошло часа полтора. И, как я понимал, собрали и скрепили пластиной только одну кость.
Блондиночка анестезиолог поговорила по мобильнику и обратилась к Зауру:
— Пора заканчивать, уже почти шестнадцать. А мне ещё надо успеть ребенка из садика забрать.
И они закончили операцию!
Про перелом второй кости, не дожидаясь моего вопроса, прибывший зав. отделением мне доверительно сказал, что, судя по снимку, вторая кость срастается правильно и решено пластину не устанавливать — зачем дополнительно травмировать ногу?
Вынули иглу капельницы, отключили проводки, сняли маску, отодвинули ширму. И широко улыбающийся Заур Муратович волосатой рукой в перепачканной кровью перчатке, традиционно — за большой палец, поднял мою обновлённую ногу так, чтобы я её видел и торжественно произнес:
— Нога человеческая. Одна штука. Готово — забирайте!
И театрально разжал свои толстые пальцы.
Нога с мертвецки провалившейся внутрь коленной чашечкой шмякнулась на стол.
…Травматолог, к которому я был выписан по месту жительства, покручивая мелированный временем ус, долго сравнивал снимки ноги до и после операции, и уважительно произнёс:
— Филигранная сборка!
— И осколки все собрали? И вторая кость срастается правильно? — беспокоился я.
— Мастера работали. Все в норме.
Через месяц, переполненный благодарностью, я приехал в больницу вынимать шуруп, который жёстко фиксировал стопу. Наступало время реабилитации сустава. И я снова гадал, кто будет мне выкручивать шуруп, кого осыпать благодарностью: зав отделением или Заура Муратовича. Истина снова была где-то рядом.
…Трое интернов восточного типа окружали Заура, нащупывающего под кожей головку нужного шурупа (место разреза) и проговаривающего каждое своё действие. Обречённо, я осознавал, что это раньше был уважаемый «капраз», а теперь — просто «пенсик». На ком ещё набивать руку интернам — будущим медицинским светилам?
Горбоносый и небритый интерн, упорно сопя, крутил и крутил отвертку, налегая всем своим весом на прижатую, на выверт, к столу ногу. Время шло, хрустела костная ткань, а результата не было:
— Заур Муратович, шуруп прокручивается…
Перехватив отвёртку, очень похожую на ту, что я недавно купил в строительном магазине, Заур сделал ею несколько оборотов и, шлёпнув по курчавому затылку интерна, изрёк:
— Я тебе какое место показывал, балбэс? Там нет шурупа, там кость!
Чуть позже рука мастера извлекла и предъявила моим очам окровавленный длинный шуруп. Я смотрел на него, а виделась расковырянная лишняя дырка в многострадальной кости.
— Спасибо, доктор! Да здравствует наша медицина — самая гуманная медицина в мире!
Через год, нарушив установленные правила, я поехал снимать пластину в другую клинику к рекомендованному мне другом талантливому врачу.
Наркоз был, как говорится «с полным погружением» и я, очнувшись, узнал, что всё прошло удачно, а на ноге было сделано только три небольших разреза.
…В голове слегка шумело. На душе было светло и радостно — кончились хирургические мытарства! Но блазнилось мне, разомлевшему в мягко навалившемся тёплом спокойствии, что из самых дальних глубин подсознания натужно прорывается прокуренный ехидный басок:
— Мужчинка! А я вас помню…
Агарков Андрей Леонидович
Родился в 1963 году в Севастополе. Окончил Черноморское высшее военно-морское училище им. П. С. Нахимова. Капитан 1 ранга запаса. 33 года его военной службы прошли в Севастополе на Черноморском флоте. Член Союза писателей России с 2006 г. Первая публикация в 1979 году появилась в газете «Слава Севастополя». Автор книг «Цветные мгновения» (1999 г.), «Лучей изломы» (2001 г.), «Амальгама сердца» (2006 г.), «Звучанье цвета» (2010 г.), «Грани света» (2017 г.). Печатался в журналах «Смена», «Советский воин», альманахах «Истоки», «Севастополь», «Брега Тавриды», «Поэтическая карта Крыма» и др., коллективных сборниках. Лауреат литературной премии им. Л. Н. Толстого (Севастопольская городская администрация 2007 г.).
После увольнения в запас переехал на постоянное место жительства в Санкт-Петербург. В настоящее время — заместитель председателя Межрегиональной Санкт-Петербургской городской и Ленинградской областной общественной организации «Всероссийского Общества Спасания на Водах» (ВОСВОД), полковник ВОСВОД.