«Встречаем уже 2010-й. В новогодний вечер всегда вспоминаются счастливые мгновения прожитой жизни. "Был ли счастлив ты в жизни земной?». Конечно же был! Хотя бы, в тот зимний вечер, когда я, десятилетний, набегавшись за день на лыжах, забираюсь на горячую печь. На гвоздике керосиновая лампа, в руках новогодние и рождественские американские подарки, присланные по Лэнд-лизу, и книжка «Остров сокровищ». И теплая волна разливается в груди, и каждая натруженная и намерзшаяся клеточка моего тела ласково шепчет: — «Как хорошо!», и ты вдруг ясно понимаешь: — «Вот оно, счастье!»
Или, этот жаркий летний полдень. Мне 15, и я с друзьями спускаю на воду лодку, построенную своими руками. А я капитан на этом чудесном корабле. Счастливый «Пятнадцатилетний капитан». Оказалось, на всю долгую жизнь. И так — до последнего часа! Говорят, так — что запомнил, то ты и прожил, то и есть счастливые моменты в твоей жизни.
Или другой зимний вечер. Мне 17. 10-й "б" собрался встретить Новый год, 1954-й. И она здесь, та, единственная! Взгляд украдкой — и в груди что-то обрывается, и это «что-то» стремительно падает вниз. Девочки и мне изредка шлют записки, но я — то знаю, что ОНА не напишет. Никогда! Задушевные песни Утесова с пластинки, и… счастье в груди! "Нет любви несчастной, если любишь ты!"
Но на первом месте, по градусу счастья, конечно же, являются годы учебы в Мореходке. Лето 1955-го. "Самое синее в мире" и белоснежный красавец — пароход, учебное судно. "Адмирал Макаров". И весь день не стихает на палубе музыка из динамика. И бесконечно повторяется пламенная, жгучая, пряная мексиканская песня…Нет, это даже не песня! Это — Гимн Любви! Это — голос кипящей Жизни, это сладостный крик самого Счастья, смешанного с горем! Под названием — «Бесамемучо!» Мы тогда не знали, что в дословном переводе с испанского это значит: «Целуй меня! Целуй меня крепче! Ведь это — в последний раз!» Но этот атомный взрыв чувств в переводе и не нуждается. Да, и никакой другой язык в мире не передаст высоковольтного накала этой гремучей смеси страсти и отчаяния перед безжалостной разлукой. Никакой! Кроме испанского! Испанский, как известно, идет из души, он создан для молитвы, для обращения к Богу. Впрочем, каковы люди, такой и язык. Вспомните «Юнона и Авось»…
И ты слушаешь «Бесамемучо», и сердце твое в который раз замирает под эти звуки. Любовь, когда это Любовь, в переводчиках не нуждается. Когда людям, не дай Бог, придется бежать в неизвестность, и будет разрешено взять с собой только одну песню, то это будет, конечно же, «Бесамемучо!» И вот ты драишь палубу, и слушаешь эту песню, и в груди какой-то жар, и предвкушение большой любви, и абсолютная уверенность в том, что впереди тебя ждет жизнь, прекрасная, как эта песня, и бесконечная, как это небо, и что силы твои неисчерпаемы, как это море. Это ли не счастье?! Но главное, конечно же, это факт, что ты курсант Мореходки. А это — и гордость родителей, и зависть сверстников, и заинтересованные взгляды девушек, и красивая форма, и «полное государственное», и сам этот уютный городок, в котором каждый камень Суворова помнит.
Незабываемый момент — я впервые вхожу в кабинет навигации. Нет, не в кабинет… в Храм Мореходов! Где и говорить-то невозможно иначе, как шепотом. Здесь в полумраке застыли в молчании старинные компасы, сверкающие темными лакированными нактоузами и надраенной медью; и отметины на них — следы их прошлой службы на кораблях. Здесь и модели кораблей на подоконниках, и картины на морские темы, развешанные на стенах.
Но взгляд в первую очередь притягивают навигационные карты, разложенные на столах для предстоящей навигационной прокладки. На каждом столе только одна карта, чтобы не списывали, хотя, как-то трудно себе представить списывание у соседа, когда решаешь навигационную задачу, от которой зависит жизнь экипажа. А рядом с картами разложены приготовленные к работе прокладочные инструменты, и лампа-бра над каждым столом. Я впервые переступил порог Храма с замирающим сердцем, и как-то сразу, с первого взгляда, в это сердце вошли и навсегда там остались и этот строгий интерьер в полумраке, и какая-то внушительная тишина, и находящийся тут-же многолетний настоятель Храма, незабвенный Виктор Федотович Наумов, начальник судоводительской специальности, сдержанный и неулыбчивый, молчаливый и суровый, как Черное море перед осенним штормом.
И весь его внушительный вид, кряжистая фигура в темно-синем морском кителе как-то удивительно вписываются в эту обстановку; и ты сразу понимаешь, что ты именно сейчас, именно в этот момент торжественно принят в некое таинственное морское братство, куда уже входят и старые мореходы эпохи Великих географических открытий, и российские первопроходцы, покорители Северных морей, и нынешние моряки и рыбаки, и начальник специальности Наумов, и курсанты прошлых выпусков Мореходки, которые еще вчера сидели за этими столами и решали учебные задачки, а сейчас они уже старпомы и капитаны где-там, в загадочном Баренцевом море, окутанном полярной мглой, или в штормовом Беринговом, или у заснеженных берегов далекой Антарктиды… «Плывут морями грозными любимые твои ученики!..».
И ты остро, пронзительно, каждой клеточкой своего организма чувствуешь — как же тебе крупно тебе повезло, какой же счастливый билет ты вытянул, если принят в это братство как равный! И принят на всю жизнь. Навсегда! До конца! До последнего рейса…
А морской язык! Все эти бимсы и батоксы, мили и футы, топенанты и стаксели, кнехты и клюзы!.. И вот, все эти чудесные названия, звучащие как музыка — это отныне твоя обыденная, ежедневная речь, и ты можешь их небрежно произносить, со скучающим видом, как будто уже и надоело, а в это время сердечко твое сладко замирает от этих чарующих звуков, которые выходят из твоих уст…нет, даже не из уст, а из самых глубин твоей души, где они разместились так уютно и навсегда. И мелькает тревожная мысль: — а может это сон? Да нет, вроде и не сон, но и поверить в то, что все это счастье наяву, тоже трудно.
А эти навигационные термины! Нет, ты не зубришь эти слова! Нет! Ты ими упиваешься, как чудесным нектаром — напитком Богов. И даже голова слегка кружится. И каждая навигационная задачка, как праздник. Ты абсолютно уверен, что все решил правильно, но снова и снова проверяешь расчеты, т. к. не хочется расставаться со всеми этими румбами и курсами, нордами и зюйдами, широтами и долготами, пеленгами и крюйс-пеленгами. Разве может счастье быть более острым и сладким?
Вообще, какую-то удивительно гармоничную, полную романтики картину составляли и широкий Днепр, и Херсон, с его невысокими домиками из одесского известняка, который даже зимой кажется теплым наощупь, и наш первый учебный корпус из того же известняка — двухэтажный, старенький, но такой уютный домик потемкинских времен, с его выходом на Кошевой спуск, с его мраморными ступенями, на которых прошедшие столетия оставили свои следы в виде двух впадин на каждой ступеньке, именно там, где ступали тысячи ног наших предшественников.
Особый, какой-то экзотический запах моря, и соленой рыбы, и разомлевших под южным солнцем просмоленных канатов, и лодок, как в повестях Александра Грина. И трехмачтовый барк «Товарищ» у Говардовской пристани! А названия-то какие!.. Говардовская и Одесская пристани, Кошевой Спуск, улицы Ушакова и Суворова, реки Кошевая, Конка,
Кардашинка, острова Большой Потемкинский, Черкасский… Слова, которые созданы для стихов, для музыки, для песен! И ты, как клятву, повторяешь бессмертные стихи Макса Волошина: — «Будь быстр, как ветр! Неутомим, как море! И мудростью наполнен, как земля! Люби далекий парус корабля, и песню волн, звучащих на просторе!». И сердце замирает, и ты можешь только тихо прошептать в ответ: — «Буду!..».
И наши наставники — преподаватели и офицеры-воспитатели, которые, кажется, только и родились для того, чтобы так естественно дополнить эту прекрасную, картину, созданную жизнью.
Начальник училища Вадим Георгиевич Синицын. Его массивная внушительная фигура, высокий рост, но, главное — это усы. Огромные, пышные, черные усы. Курсанты прозвали его Сомом. Из-за усов. И в этом прозвище ничего обидного, только уважение и любовь, которую курсанты, конечно же, испытывали к нему. Да, его любили, пожалуй, не менее, чем родного отца, особенно если вспомнить, что многие из нас своих отцов потеряли на войне.
Да, повторяю, его любили по-сыновьи, но никто не признался бы в этом и под пытками. Не принято было! Не то место, не то время, не те люди. Его любили и гордились им, и сочиняли легенды, а может, это и не были легенды, о его героизме в годы войны. Как он на последней шлюпке уходил к Цюрупинску, когда немецкие танки уже выскочили на Одесскую пристань, и шлюпку заливала вода от близких разрывов. Его любили и нисколько не боялись, он был добр и безобиден. И эти слова признательности, немыслимые тогда, так легко идут из сердца теперь, более полувека спустя, когда Вадима Георгиевича давно нет… Увы, так устроен наш мир.
Капитан второго ранга Светлов. Начальник ОРСО. Его звали Слон. Опять же, за массивную и внушительную фигуру. Такое впечатление, что их кто-то подбирал по внешнему виду. Его, безусловно, уважали и любили. Им гордились. Да и как могло быть иначе, когда впереди первомайской колонны шествует такой великолепный флотский офицер, герой недавней войны, сверкающий золотом погон и орденов, и в такт с чеканным шагом только мерно колышется кортик и позвякивают многочисленные медали. Ну а мы, курсанты, шагаем следом в колонне, и тоже чеканим шаг. Черные квадраты рот, и только, если глядеть сверху, эти квадраты будут выглядеть ослепительно белыми, из-за белых чехлов мичманок, а с боков мерно колышется такой же белый, безупречно ровный пунктир от белых парадных перчаток. И мы, курсанты, гордимся своим командиром. И собой, конечно — ведь и на нас слегка падают отраженным светом лучи этого великолепия.
А наши командиры рот. Все, как один, вчерашние боевые офицеры, и все тоже увешаны орденами и медалями. А на плечах тоже золото погон.