Три дня в спортзале покойник лежал,
В курсантскую форму одетый,
Синей рукою зачётку держал
Единственной тройкой согретой.
В ногах положили ему сопромат,
Чертёжным листом обернули
И чтобы не скучно в могиле лежать
Прочли теорему Бернулли.
Напрасно старуха ждёт сына домой,
Ей скажут — она зарыдает…
А синуса график волна за волной,
На ось ординат набегает…
Мы уже собирались повторить куплет припева…, как услышали — Ой! Хорошо, хорошо, голубы! Всем ставлю по три балла… Больше — не могу. Троечки, голубы, пока троечки… Но во втором семестре, вы уж, не подводите старика Иродова…
Через час, мы с Сашкой Перелыгиным, мчались… Мчались, застёгивая на ходу крючки шинели, мчались — на поезд… Ка — ни — ку — лы!!! Поезд Севастополь — Москва уходил строго по расписанию.
Женька
В этой жизни есть друзья, с которыми дружба, как рай небесный. Легко, уютно и всё в согласии.
Женька — полная противоположность. С ним всегда трудно, с ним, порою, просто невыносимо.
Сложный он человек — Женька.
В детстве мы с ним спорили до хрипоты, ругались, дрались, но друг без друга не выдерживали и часа. Женька всё делал так, как нормальные пацаны не делают. Выдумывал такое, за которое наша шумава наказывалась, как сидоровы козы.
Открыв для себя Сенкевича и Дюма, мы становились рыцарями и мушкетёрами. Фибра, до этого никому не нужная, приобретала ценность, которая даже Бруклинской бирже и не снилась. Мы резали этот особо твёрдый картон на куски и кроили из них доспехи. Рыцарские доспехи нам были нужны всем, а их крой изучался тщательнее, чем литература, ин. яз. с ботаникой и химией — вместе взятые. Облачённые в кирасы и наручи, мы воевали улица на улицу, квартал на квартал. Приобретая опыт уличного боя. Каждый из нас понимал, что для полного успеха надо обзаводиться кнемидами и поножими. Ноги были не защищены, а хромать никому не хотелось. Но фибры не было. Она исчезла в радиусе 20 км, а может и вообще по всей стране. И тогда, наш умный Женька, предложил цилиндрические оцинкованные вёдра. У ведра выбивалось дно и снималась пресловутая ручка. Надевался полый цилиндр через голову, как юбка, и снимался как юбка. Из неэкономных на фибру кирас изготавливались поножи и кнемиды. Ноги были защищены. Бои продолжались!
Мы смотрели на Женьку, как Гагарин на Королёва, как зайцы на деда Мазая. Но не долго. Вы представляете, что такое — деформация? Представляете! А вот теперь, представьте себе форму оцинкованного металлического цилиндра надетого на туловище и слегка (о! это при условии, что у вас хорошая реакция при защите), и не очень слегка, деформированного. Ага! Поплохело?! А нам поплохело, когда отцы нас вырезали из оцинкованных кирас ножницами по металлу. Это были операции посложнее, чем у офтальмолога Филатова! Резалось — от подмышки к попе… и ни как не наоборот. Проверено! Ведёрный цилиндр и попа — так контактировали, так контактировали, комар носа не подточит. Не в смысле — не придерёшься, а в смысле — плотно очень. Глаза омывались сами, глотки голосили. Нет, ни как на турнирах крестоносцев — звонче, звонче! Возраст Робертинно Лорретти — Джа-ма-айка!! — Чья майка! После удачного освобождения, очень болело то, с чем контачил цилиндр. И отцы не скупились… Отцы у всех были щедрые. И ремни носили хорошие, из натуральной кожи… Модно было.
Но вот наступило долгожданное лето. Оно оплавляло мальчишескую воинственность, и ещё рано-рано утром, забиралось в кровать, томя тебя под одеялом, и сдабривая сон тысячами солнечных бликов. И любая пичуга севшая передохнуть на открытую форточку, почему-то считала вправе чирикнуть, чвыкнуть, свиснуть. Да так, что приходилось вскакивать и убегать. И мы — убегали. Убегали туда "где кончался асфальт". Мы с Женькой убегали вприпрыжку, убегали, неся на себе обыкновенные корыта. Это Женька придумал — плавать на корыте. Осваивали эти плавсредства на мели, но освоив, непременно тянуло на просторы. Не устояв перед соблазном — выплыли! И тут же, Женька утопил своё. Утопил на середине реки. На глубине, которую считали запредельной ребята старше нас. Корыто так и не достали. Потом, несколько раз, мы топили моё. Но доставали. Т. к. догадались в дырочку, на которую оно вешалось на гвоздь, продеть верёвку с поплавком. Через день на купалке была уже целая флотилия, армада корыт. Все балансировали, примиряя плоское дно с гладью. Все гребли руками, как пингвины на акваплане. Но всё заканчивалось — "морским сражением", и однозначно, продолжилось — схваткой на берегу. Родительское долготерпение не беспредельно, нас, не церемонясь, разлучили. Женьку — выслали в пионерский лагерь, меня — к родственникам в Севастополь. В родные пенаты мы вернулись, когда птицы уже сбивались в стаи. — Когда говорят Музы, пушки — молчат! — сказал мне отец, и показал на стол. На столе лежала скрипка облокотясь на чёрный футляр, а под ней, горбился смычок. Я подумал, что меня посадят рисовать этот натюрморт, с подтемой "Как я провёл лето", но, промахнулся. Эти предметы были куплены для того, чтобы я — музицировал?! Удар ниже пояса! — А мой слух?! А слух?? — я пытался призвать на помощь всех святых, которых не знал, — Его ведь — нет!? В школе проверяли… Но вместо благочестивых, на помощь пришёл Женькин отец. После внимательного изучения горлышка поллитровки он успокоил меня — прямо и по-фронтовому. — А ты не волнуйся, Бетховен — вообще был глухой! — и как бы исчерпав всё ко мне, обратился к отцу, — Дмитрич, хватит нарезать, выдохнется… Я озадаченный такой перспективой, побежал к Женьке. Как мне хотелось пасть на его петушиную грудь! Как мне хотелось излиться и протечь в своём горе! Как я… Слов — не было. Не было — слов… И я вообще онемел, когда увидел это чучело в обнимку с новеньким баяном.??!!?? Он сидел на стуле, на коленях у него был этот — многокнопочный, а сам он, цвёл и распускался, как георгин на конском навозе. И вы знаете, что он сказал мне, когда я переступил порог, прямо в лоб сказал — Мы будем ходить в музыкальную школу! И его кучерявая башка упала щекой, на это — блестящее… Это было первым скрипом ржавого гвоздя по стеклу — в наших отношениях.
Музыкальную школу я терпел ровно один месяц. Терпел, потому что, меня забавлял Женька. Мне нравилось, когда он испуская таинственную лучистость, нёс на горбушке огромный футляр с баяном. Он всякий раз спешил туда, как на карнавал! И как не сопроводить эту "квазимоду", шепелявящую на ходу сольфеджио?! Слов не было… Не было слов. При чём, моя "альтушка" — меня ни сколько не отягощала, а даже напротив, в её футляре очень даже было удобно носить майку, кеды и боксёрские перчатки. Но ровно на 31-ый день, я сказал Женьке — "Адью!", и сразу пошёл в спортзал. Но этот Алконост — даже и не заметил этого.
Он не заметил этого и через год. Он превратился в снующую тень — дом — школа — дом — музыкальная школа — дом — бом-бом. Выступление на школьном утреннике — бом-бом-бом, в фойе ДК — бом-бом, на сцене клуба — бом — школа — дом. Вся наша дворовая шумава была разочарована Женькой. А его деловитость?! Слов нет! Нет — слов… А когда я, зимой, пришёл к нему, с челобитной — от команды двора, постоять за нас в хоккейных воротах, а он — не вылезая из-под баяна начал рассказывать мне про какой-то регистр.!?! Мы — тут! А он — регистр!? Пришлось поорать и помахаться. Регистр!?? Но, в ворота Женька не пошёл. За что был вычеркнут из шумавской скрижали. Его тень — считалась невидимой, и кто-то, про него, написал плохое слово на заборе. Регистр!?? Это доставило мне много тягостных и неоднозначных раздумий. Не было слов… И я забросил бокс. Перешёл в лыжную секцию — со всеми вытекающими… Теперь и у меня — не было времени. Теперь и я — жил по расписанию. Школа, дом, бом-бом… Но уличная шумава — мне прощала. Прощала, как прощают загнанным лошадям.
Потом, много чего было. Были споры — о физике и лирике. Мне больше нравилась первая. Были дебаты — о Есенине — поэте и человеке. Женька, обозвал Есенина-человека… — плохо он его обозвал И я впервые дал Женьке в лоб. Теперь жалею и каюсь. Женька — был прав. Я — писал сам. Женьке — больше нравилось переводить. Женька, говорил мне, что над поэзией надо работать, писать и переписывать… От этого, она мол, красоту обретает. Я не соглашался. И сейчас не согласен. Стихи и поэзия — понятия не одинаковые. Поэзия — для меня — секундная связь слова и звука. Как услышал — так и пиши. Всё! Нельзя над вдохновением работать. Нельзя! Работать можно над текстом, но это уже другое… Это просто — стихи, но не поэзия.
Вот так мы и шкандыбали по своему отрочеству. Кто — под Лирой, кто — на лыжах. И знаете — дошкандыбали! Да, да, до того камня, что на распутье… Посмотрели — а на нём ни чего не написано?! Лежит себе каменюка и лежит. Но дорог от него — тьма-тьмущая! Всё что хочешь! От сумы до тюрьмы… Но мы уже были определены в пристрастьях. И были слова, были! Он пошёл прямо — в Гнесинку… Я тоже поехал — прямо в Севастополь.
Встретились — лет через семь-восемь. Я прилетел в отпуск — с Севера. Лето. Я — независим… Т. е. — неженат ещё. Встречаю Женьку — он тоже независим, и уже не собирается. Полная апатия… Видите ли, депрессия у композитора случимшись… И опять — нет слов! Нет-уу… Сидим у него, пьём какое-то дорогое, импортное поило, из заграницы им привезённое, и он мне — в жилетку плачется. Плач Ярославны, блин! — Жить — не хочу… Писать — не пишу… К роялю — не на сантиметр… Всё — аут. На родину — умирать приехал. Жизненная катастрофа… На любовном, творческом, жизненном и на каком-то там ещё — поприще. В общем, маэстро совсем — протухши, и от своих европ — опухши. Спрашиваю, по-дружески
— Жень, да не уж то, до такой степени? — Да, — говорит, — К чёрту весь этот "белый свет", руки на себя наложу… И баста.
Сволочь! И убедительно так. У меня аж в животе холодно стало. Женька — он решительный. — Жень, — говорю, — я это не практикую, но может напьёмся? Говорят — помогает. Авось — забудется, кабысь — полегчает. — Давай, — говорит, — Но только, знаю — что нет… На всякий случай укушались. В стельку, до зелёных фантиков. В лом. На следующий день смотрим друг на друга свиными рожами… Чувствую — не полегчало. Депрессия в глубь пошла. Хоть об стену лбом, хоть к любимому психиатру… Не помогло. Что делать? Друг погибает. От этих дум сам психовать начал.