Но с мостика в бинокль давно уже различили человека и теперь приказали спустить шлюпку. Это трудно было сделать при таком волнении, и шлюпку чуть не разбило о борт парохода. Но всем наперерыв хотелось поскорее подать помощь и узнать, в чём дело. Даже бледные от морской болезни пассажиры вылезли на палубу и ожили. Пароход стоял совсем близко, и всем уже ясно было видно, что на салинге торчавшей из воды мачты стоял мальчик.
Все напряжённо следили за нырявшей в зыби шлюпкой. Подойти к мачте так, чтоб кому-нибудь перелезть на неё, нельзя было, а мальчик вниз не спускался: видно было, как кричали со шлюпки и махали руками.
– Умер, умер! – говорили пассажиры. – Застыл, бедняга.
Но мальчик вдруг зашевелился. Он, видимо, с трудом двигал руками, распутывая верёвку вокруг своего тела. Потом он зашатался и плюхнулся в воду около самой шлюпки, едва не ударившись о борт. Его подхватили.
Федька был почти без чувств; с трудом удалось вырвать у него несколько слов: «Ночью… серый… нашу «Марию»… с ходу в бок…» Он скоро впал в беспамятство и бессвязно бредил. Но моряки уже знали, что случилось, и в тот же день из порта полетели телеграммы: нетрудно было установить, какой серый пароход мог оказаться в этом месте в ту ночь.
Дней через пять после крушения «Марии» чёрный английский пароход пришёл в Константинополь и стал на якоре в проливе. Штурман отправился на шлюпке предъявить свои бумаги портовым властям. Через час к пароходу пришла с берега шлюпка с английским флагом.
– Я британский консул, – сказал вахтенному матросу высадившийся джентльмен, – проводите меня к капитану.
Капитан встал, когда в дверях каюты появился гость.
– Я здешний консул. Могу с вами переговорить? Вы капитан Артур Паркер, не так ли?
– Да, сэр…
Капитан покраснел и нахмурился. Он волновался и забыл пригласить гостя сесть.
– Откуда вы идёте? – спросил консул.
– Мои бумаги на берегу.
– Мне их не надо, я верю слову англичанина.
– Из… Галаца, сэр.
– Но вы шли из России? – спросил консул. – У вас был груз для Галаца?
– Ремонт, – сказал Паркер. Он с трудом переводил дух, и консулу жалко было смотреть, как волновался этот человек. – Маленький… ремонт, сэр… в доке.
– И там красились? – спросил консул.
Паркер молчал.
Консул достал из бумажника телеграмму и молча подал её Паркеру. Паркер развернул бумажку. Глаза его бегали по буквам, он не мог ничего прочесть, но видел, что это то, то самое, чего он так боялся. Он уронил руку с телеграммой на стол, смотрел на консула и молчал.
– Может быть, вы отправитесь со мной в консульство, капитан? Вы успокоитесь и объяснитесь, – сказал наконец консул.
Паркер надел фуражку и стал совать в карманы тужурки вещи со стола, не понимая, что делает.
– Не беспокойтесь, за вещами можно будет послать с берега, – сказал консул.
На палубе их встретил Юз. Он уже знал, в чём дело.
– Простите, – обратился он к консулу, – они все…
– Спасся один только мальчик, он дома и здоров, – ответил консул. – Их было восемь…
Паркер вздрогнул и, обогнав консула, не глядя по сторонам, быстрыми шагами направился к шлюпке. Теперь он хотел, чтобы его скорее арестовали.
На другой день чёрная «Мэри» вышла в Ливерпуль под командой штурмана Эдуарда Юза.
Компас
Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит – стать негде.
Придёт пароход – вся команда высыпает на берег, и остаётся на пароходе один капитан с помощником, механики.
Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили.
А пароходчики не сдавались – посидите голодом, так небось назад запроситесь!
Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал.
Впроголодь сидели моряки, а не сдавались.
Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам чёрт был не брат.
Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмёт.
Алёшка Тищенко говорит:
– Нет, не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмёт. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьём, а они…
Подумал и говорит:
– А они лимонад.
А Серёжка-Горилла рычит:
– Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву штанами вытерли.
А Тищенко своё:
– А им что? Коров на твоём бульваре пасти? Напугал чем!
И ковыряет со злости стол ножиком.
Тут влетает парнишка. Вспотелый, всклокоченный. Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
– Они здесь чай пьют!..
– Лимонад нам пить, что ли? – говорит Тищенко и волком на него глянул.
А тот кричит бабьим голосом:
– Они чай пьют, а с «Юпитера» дым идёт!
Тищенко:
– Нехай он сгорит, «Юпитер», тебе жалко?
– С трубы, – кричит, – с трубы дым пошёл!
Тут мы все встали, и Серёжка-Горилла говорит:
– Это не дым идёт, а провокация.
Парнишка плачет:
– Чёрный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
Выскочили мы, пошли к «Юпитеру».
Верно, из пароходной трубы шёл чёрный дым, а кругом – и на сходне, и на пристани, и на палубе – кавалеры в чёрных тужурках. Рукава русским флагом обшиты и на поясе револьверы.
Не подойти!
– Союзники русского народа, – объясняет парнишка.
Будто мы не знаем, что такое «Союз русского народа» – полицейская порода.
Когда мы на бульвар пришли, только и разговору что про «Юпитер». Стоит народ, и все на дым смотрят.
Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан – из «русского народу», и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину – механиков…
– Очень просто, что снимутся, – говорит Тищенко, – а в Варне заграничную команду возьмут – и дошёл.
Серёжка вдруг оскалился, говорит:
– Не пустим!
– Ты ему соли на корму насыпь, – смеётся Тищенко.
– Знаем, как насолить, – говорит Серёжка. – Пойдём… – И толкает меня под бок.
Вышли мы из толпы.
Серёжка мне говорит:
– Ты не трус?
– Трус, – говорю.
Он помолчал и говорит:
– Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому ничего.
Пальцем помахал и пошёл прочь.
Чудак!
Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится – ничего не видать под стенкой. Дошёл до трапа, на ступеньках сидит Серёжка-Горилла. Сел я рядом.
– Что, – спрашиваю, – ты надумал?
– Полезай, – говорит, – в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
Пошёл я по плоту – не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает и я – как в розетке.
А вода весенняя, холодная.
Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
Разделся я до белья – и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
– Ну, – говорит Серёга, – начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на «Юпитере» путевой компа́с из нактоуза[5] выверну и тебе в мешке спущу.
– А как подойдём? Трап ты спросишь у охранников?
– Нет, – говорит, – там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
– Сваляем, – говорю.
И весело мне стало. Гребу я и всё думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что «союзники» там с револьверами.
А Серёжка мешок скручивает и верёвку приготавливает.
Обогнули мол. Вот он, «Юпитер», вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
Гребу смело к пароходу. Вдруг оттуда голос:
– Кто едет?
Ну, думаю, это береговой – флотский крикнул бы: «Кто гребёт?»
И отвечаю грубым голосом:
– Та не до вас, до деда.
– Какого деда там? – уж другой голос спрашивает.
А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий га́ванский человек это знает.
А я гребу и кричу ворчливо:
– Какого деда? До Опанаса, на баржу, – и протискиваю туз между баржой и пароходом.
Серёжка окликает:
– Опанас! Опанас!
С парохода помогают:
– Дедушка, к вам приехали!
Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошёл в нос. А нос палубой прикрыт.
И говорю громко:
– Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы сторож! Вас палкой не поднять, – и шевелю уголь ногой.
Смотрю – и Серёжка лезет ко мне.
Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
– Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
Серёжка, дурак, смеётся.
– Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
И затопали по палубе.
Серёжка говорит мне:
– А чудак ты, дедушка, ей-богу, чудак!
Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
Я скорей к ним.
К мокрому белью уголь пристал – самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
Сидим мы с фонарём под палубой и вполголоса беседуем.
Я всё шамкаю.
– Лезь, – шепчет Серёга, – в туз, а как уйдут с борта – стукни чуть веслом в борт.
Я полез в туз.
Вдруг Серёга громко говорит:
– Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
– В носу, в носу вода!
– Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, – говорит Серёга.
На борту засмеялись. А Серёга зашагал по углю в корму. Потом вернулся. Опять прошёл на корму, и всё смолкло.
Смотрю – один только человек остался у борта.
– Эй, – говорит, – фонарь-то потом верните.
И отошёл. Стало тихо.
Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу. Бережно, но чётко: тук!
И тут заколотилось у меня сердце. Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.