Дорош не договорил и, круто повернувшись, пошел дальше.
— Ну, чего рот разинул? — уже не так строго, вполголоса крикнул Герасимчук Нетесу. — Продолжай…
Вот с этого самого дня и не стало житья на корабле матросу-первогодку Ефиму Нетесу. Боцман Герасимчук не упускал даже самой незначительной возможности придраться к нему. Он заставлял по нескольку раз переделывать одну и ту же работу, внеочередные наряды сыпались на матроса беспрестанно, а боцман, словно с каждым днем все более входя во вкус этого тщательно продуманного издевательства, находил десятки причин на дню, чтобы напомнить Нетесу о том, что он еще не забыл случая с лейтенантом.
«Хорошо, — всем своим видом недвусмысленно показывал Нетесу боцман. — Теперь я тебя и пальцем не трону. А только ты, голубчик, особенно не радуйся — ты у меня и без кулака взвоешь!»
— Нетес — ты, гляжу, и есть нетес, — похохатывая, глумился Герасимчук. — Бревно необтесанное. Чурка с глазами. Тебе бы только полтавские галушки глотать, а не на боевом корабле служить. — Он вдруг прерывал свою речь и командовал: — А ну-ка, Нетес, на батарейную палубу — бегом марш!
Нетес бросался, сам не зная зачем, на батарейную палубу, но боцман резким окриком останавливал его:
— Отста-авить! А репетовать кто будет? Я?
Нетес возвращался, покорно репетовал, снова устремлялся на батарейную палубу, но боцман вновь останавливал его на бегу:
— Отста-а-вить!..
Матросы — те, что служили на «Авроре» уже не первый год и не слишком-то боялись боцманского окрика, пытались было усовестить Герасимчука: что, дескать, зря придираться к парню, ведь и служит-то он всего первый год, несмышленыш еще в морском деле. Вот пообвыкнется — исправным матросом станет.
Но боцман одергивал их, как всегда, негромким, но внушительным начальническим окриком:
— Молчать! Это еще что такое? — Он переходил почти на шепот: — Глядите у меня!..
И лицо его при этом становилось еще более бледным, а щелочки глаз устрашающе поблескивали из-под тонких, шнурочком, бровей.
— А ты, Ефим, вот что, — посоветовал Нетесу матрос Степа Голубь. — Вот будет скоро строевой смотр, выйди из строя да и расскажи обо всех их высокоблагородию. Капитану первого ранга то есть… Так, мол, и так…
— И пропал матрос ни за пятак, — в рифму закончил Аким Кривоносов. — Эх, Степа, голубиная у тебя душа, под стать фамилии.
Душа у Степы и впрямь была мягкая, доверчивая — голубиная. При каждом крепком словце, которое нет-нет да и сорвется у кого-нибудь из матросов, он мучительно краснеет и растерянно шепчет: «Ну зачем же так?..» Лжи он не терпит, хвастовства и того больше, а об устройстве жизни полагает, что все в ней должно быть справедливым и все надо разделить поровну — и радости и печали, вот тогда и начнется настоящая жизнь.
— И откуда ты взялся… такой? — не раз изумленно спрашивали у него товарищи, любившие Степу, но относившиеся к нему как к чудаку. — У тебя отец, мать кто, уж не святые ли, случаем?
— Ну какие там святые, выдумаете тоже! — смущался Степа. — Обыкновенные они. Отец — краснодеревщик. А мать — так… женщина.
— Да ну-у? — весело переспрашивали матросы. — Женщина?
— А, вас послушать!.. — необидчиво отмахивался Степа Голубь. И мечтательно добавлял: — У меня отец самоучкой до грамоты дошел. Книжек перечитал — страшное дело!.. С самим графом Толстым в переписке состоит, вот как!
— …Да, браток, голубиная у тебя душа, — повторил Кривоносов.
— А что? — недоуменно спросил Голубь. — Не дело советую?
— Вот то-то и оно, что не дело, — подтвердил Кривоносов. Он продолжал, переходя на шепот: — Мил человек, ты что ж, Степа, думаешь: командир станет на сторону матроса, а боцмана, надо полагать, по шеям с крейсера? — Аким жестко усмехнулся: — Да никогда этого не было и не будет! Командир только и скажет: устав запрещает матросу жаловаться на трудности службы. А за то, что жалуешься, — получи-ка, Ефим Филиппов Нетес, препровождение в канатный ящик… суток на пять. Или стань под ружье. Вот оно как обернется-то, Степушка!
Но Голубь не сдавался.
— Вот и неправда твоя, — горячился он. — Наш командир не из таковских, понятно? Ты вспомни: хоть одного матроса он пальцем тронул?
— Э, — махнул рукой Кривоносов. — Знаешь, как у нас старики говорят: в волчьей стае сам волком станешь… Он, может, и добрый человек, жалостливый. А только этой жалости на всех не хватит… Меня вон тоже ротный, лейтенант Дорош, от Ильина оборонил, а теперь тот зверем глядит.
Ефим Нетес доверчиво посмотрел на Кривоносова и сокрушенно вздохнул:
— Выходит, на боцманов и управы нет, Аким Никитич?
С первого дня службы на корабле он, проникшись к Акиму Кривоносову безотчетным уважением, неизменно называл его по имени-отчеству.
— Управы? — негромко усмехнулся Кривоносов. — Так ведь боцмана, они, Ефимушка, тоже по палубе ходят, а не в воздухе летают… А на палубе, да еще на большом корабле — чего не случается?
Ничего из этих слов комендора не понял Ефим Нетес — утешает его Кривоносов, только и всего. Одно ему теперь стало ясным: если нет никакой управы на Герасимчука, надо бежать с крейсера, иначе все одно житья не будет.
Бежать… Снова, хоть на самое короткое время почувствовать себя человеком, а не рабочей скотиной, над которой может каждый измываться. А там — хоть все прахом!..
А куда бежать-то? Демьяновка родная, что стоит на мелководной речке Хорол, под Полтавой, — до нее и в три года, поди, не доберешься… Чужое море за бортом, чужая земля… Но все равно: куда путь приведет, только бы не оставаться на «Авроре»!
Улучив минуту, когда в кубрике никого не было, кроме дневального, Ефим начал связывать в узелок свой нехитрый матросский скарб. Расчет его был прост: незаметно спуститься за борт и вплавь добраться до берега. Более подходящего случая может долго не быть — «Аврора» в полумиле от береговой кромки, отмеченной цепочкой огоньков. Не звери же там, поймут матроса, приютят. Хоть, сказывают, и чернокожий народ, а все ж таки люди!
И в голове Нетеса уже созревал план, в осуществление которого ему хотелось самому верить. Сперва он наймется в батраки к какому-нибудь здешнему крестьянину — по хозяйству-то делать он все умеет! — потом, подзаработав деньжонок на дорогу, возвратится в Россию. Даст взятку волостному начальству, а уж оно знает, как нужно уладить дело, чтобы не судили его, Нетеса. И родителям как-никак подспорье будет; все-таки лишние руки в хозяйстве, а то ведь Васятка, младший брат, — несмышленыш, ветер у него еще в голове…
Занятый этими мыслями, он не слышал, как сзади подошел и остановился за его спиною Аким Кривоносов. Ефим вздрогнул, когда Кривоносов положил ему руку на плечо.
— Не то задумал, Ефим, — жестко сказал комендор. — Далеко все равно не уйдешь, земля тут скрозь чужая… А по военному времени за это знаешь, что полагается?..
Ефим вдруг тяжело опустился на палубу и, уткнув голову в колени, заплакал. Худенькие, узкие плечи его, на которых роба висела, как на вешалке, затряслись от рыданий.
Сквозь всхлипывания он повторяя:
— Что ж мне теперь остается? Самого себя порешить?..
— Ну что ты, браток, что ты? — растерянно произнес Кривоносов. — Вот уж это вовсе ни к чему…
Он говорил так ласково и участливо, столько теплоты было в его голосе, что плечи Ефима затряслись еще сильнее.
— Э, матрос, так не годится! — пытался успокоить его Аким Кривоносов. — Пойдем-ка лучше у фитиля воздухом подышим!..
Кривоносов вывел Нетеса на палубу. Возле борта он остановил Ефима.
— Гляди, — вполголоса сказал он, показывая на воду. Там, глубоко внизу, в иссиня-темной воде метались какие-то стремительные огромные рыбы, временами они выскакивали из воды, блестя грязно-серой чешуею; их было много, очень много. — Акулы, понял? — почему-то переходя на шепот, сказал Аким. — А ты небось хотел…
И, положив ему руку на плечо, он повел Ефима к фитилю, около которого уже толпились, перебрасываясь шутками, матросы.
— Ну-ка, братцы, потеснитесь, — весело сказал он. — Примите в компанию. Трубки наши, табак ваш!.. — И шепотом подбодрил Нетеса: — Веселей, Ефим, веселей! Никто не должен ни о чем знать, понятно? Хочешь, я сам с ротным потолкую? Может, он перед командиром крейсера словечко о тебе замолвит.
Он не знал о том, что ротный командир лейтенант Дорош в эту самую минуту говорит о Ефиме Нетесе.
Когда командир «Авроры» вошел в салон, было два без минуты.
Егорьев слыл человеком непогрешимой аккуратности и точности. Он умудрялся ежедневно бриться даже в те дни, когда, мучимый изнуряющей тропической лихорадкой, лежал у себя в каюте. Во время погрузки угля, когда горы его лежали на нижних палубах и в матросских кубриках, в кондукторской кают-компании и на юте и сплошное, нерассеивающееся черное облако пыли все время висело над кораблем, один Егорьев ходил, блистая белоснежным воротничком так, словно пыль вовсе и не ложилась на этого человека.
Офицера, явившегося к нему на доклад небритым или в неотутюженном костюме, даже если это было в походе, Егорьев мог отправить назад не слушая:
— Знаете что, друг мой, явитесь-ка вы ко мне через полчаса.
Чаще всего случалось это с Терентиным, и вечно неунывающий мичман даже острил в кают-компании:
— Ну, друзья, кажется, за этот поход я наконец-то стану аккуратным человеком!
Но особенно требователен был Егорьев во всем, что касалось времени. Тот, кто хоть на несколько минут опаздывал на вахту, рисковал быть немедленно переведенным на другой корабль.
— Нет, сударь, нет. Я не могу понадеяться в бою на человека, не умеющего ценить времени, — беспощадно, напрямик говорил Егорьев.
Ровно в два капитан первого ранга сел в свое кресло за круглым столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью.
Егорьев выглядел сегодня замкнутее и обеспокоеннее обычного. Дела, происходившие на эскадре, начинали не на шутку тревожить его.
Сразу же после выхода из Танжера, когда эскадра направилась дальше, огибая западный берег Африки, на некотором расстоянии от материка, корабли попали в полосу почти непрерывных штормов. Мощные тропические дожди чередовались с густыми туманами, море круглыми сутками, без передышки, клокотало, ревело, пенилось. И вот тут-то начали воочию проявляться и все дефекты технического оснащения эскадры, и все недостатки организации службы на ней. Строй кораблей растягивался неимоверно, тихоходные и неповоротливые транспорты то отставали, то вовсе выходили из колонны, задерживая общее движение. Эволюции производились до безобразия плохо, и Евгений Романович все более утверждался в мысли, что он впятеро, вдесятеро повысит требовательность к подчиненным, — пусть втихомолку ворчат, что он суров и придирчив! — но порядок и слаженность службы на «Авроре» сохранит любой ценой!