Катя едва успевала подносить блюда и наливать вино.
Разговор шел либеральный, вольный: о недавней забастовке на Путиловском заводе, о затянувшейся и, кажется, безрезультатной войне на Дальнем Востоке, о том, что ни к чему хорошему — это уж теперь ясно! — война Россию не приведет.
Хозяйка время от времени встревоженно показывала мужу глазами на Катю, но тот посмеивался:
— Пускай послушает. Это ей полезно.
Для Кати все это было неожиданным, новым, и она порою даже жмурилась от страха, когда кто-нибудь из гостей начинал высказываться слишком смело.
Говорили о том, что в высшей степени загадочным остается апрельское сражение на реке Ялу, когда полегли тысячи наших солдат и победа была уже близка — рукой достать! — а горнисты в последнюю минуту все-таки сыграли сигнал отступления. Вспоминали о бесславном поражении русской армии на Цзиньчжоуском перешейке, о разгроме русских войск у Вафангоу: странное дело, как и в битве при Ялу, победа в этих сражениях казалась вполне обеспеченной, а досталась все же неприятелю.
— А разве под Ляояном, в августе, не это же самое повторилось? — горячился один из гостей. — Сто шестьдесят тысяч войск у нас, а у японцев только сто двадцать. Орудий у нас почти в полтора раза больше, чем у противника. А Куропаткин приказывает отходить на новые позиции, — это, по-вашему, что? Не загадка? Да-с, слишком уж много таинственного…
— А во флоте? — хозяин произнес это громко, стараясь, чтобы его услышали все. — Вы представляете себе, господа, что творится в нашем прославленном флоте?..
Катя насторожилась: может быть, сейчас она хоть что-нибудь узнает об «Авроре».
— Я глубоко убежден, — продолжал хозяин, заметно поигрывая голосом, — что сама идея посылки нашей эскадры в Тихий океан — это курьез, величайший исторический курьез! Поэтому и все, что теперь происходит, суть курьезное следствие курьеза. Ведь эти последние события — это же стыд-позор на всю цивилизованную Европу!..
— А что, что такое? — заинтересовались гости.
— Ну, как же! Об этом сейчас весь Петербург говорит. Только эскадра вышла в Немецкое море, только огляделась да построилась в походные колонны, как вдруг боевая тревога!.. Шум, грохот, пальба…
Щеки инженера мелко затряслись от сдерживаемого хохота.
— Ок-казывается, бесстрашному господину адмиралу или еще кому-то из высших чинов… — Он сделал интригующую паузу. — Кому-то, одним словом, ни с того ни с сего вдруг померещился неприятель[4]. Японцы! Вы представляете: это в Немецком-то море! — хозяин уже не сдерживал хохота. — Ну, конечно, немедленная орудийная стрельба, и в результате — своя своих побивахом. Два снаряда, говорят, получила в виде адмиральского подарка наша собственная «Аврора».
Катя неожиданно почувствовала, что у нее начинает кружиться голова: огни люстры вдруг почему-то поплыли, поплыли…
— «Аврора»! — тихо повторила она одними губами.
— Да-с, — довольный произведенным эффектом, повторил хозяин. — Вот уж, воображаю себе, какая там паника поднялась. Ночь, прожекторы светят, снаряды рвутся. Неприятель, — а где неприятель, какой неприятель? Ку-урьез!
— И что же? — полюбопытствовал кто-то из гостей. — Большие жертвы?
— К счастью, нет, — небрежно отозвался хозяин, — Пострадали иностранные рыбаки. А на «Авроре» одного, как его, — комендора, что ли, тяжело ранили. А так в общем все закончилось благополучно. Только лондонская «Таймс» именует теперь эскадру Рожественского не иначе как «эскадрой бешеной собаки». Бешеная собака — остроумно, не правда ли?
И добавил еще что-то по-французски, отчего гости дружно расхохотались, а хозяйка ударила мужа веером по руке:
— Ты бы хоть меня постеснялся! Этакий шутник! Катя уже не слышала, о чем еще говорил хозяин. «Комендора»… Аким ведь тоже — комендор…
Кате показалось, что лампы люстры вдруг погасли, а комната — вся, вместе с гостями, с этим богато сервированным столом и с нею вместе — проваливается куда-то…
Блюдо, которое она несла к столу, как-то само собой выскользнуло из ее рук и разлетелось на мелкие куски.
— Что т-ты, мил-лочка! — прошипела хозяйка. — Глядеть надо. — И тотчас мило улыбнулась гостям: — Извините, господа, она еще неопытная.
— Ничего, ничего, — инженер был настроен философически-благодушно. — Посуда бьется к счастью. — И добавил глубокомысленно: — Тут империя скоро разлетится на куски, а блюдо — что, пустяк!
Вскоре гости заговорили уже о чем-то другом, а Катя все еще стояла на коленях и невидящими от слез глазами разыскивала на полу мелкие осколки, собирая их на поднос.
Хозяйка вышла вслед за Катей.
— Разиня! — шепотом произнесла она. — Такое блюдо!.. Имей в виду: удержу из жалованья.
— Ах, да удерживайте что хотите! — в отчаянии воскликнула Катя. На кухне она разрыдалась, прижавшись щекой к прохладной стене.
— Полно тебе, Катюша, полно, — пыталась успокоить ее кухарка. — Стоит расстраиваться из-за какого-то дрянного блюда. Да у него, у хозяина нашего, посуды этой окаянной вон сколько — горы!
И она осторожно гладила вздрагивающее плечо девушки.
— Ах, тетя Поля, — всхлипывая, произнесла наконец Катя. — Я не из-за блюда…
— А тогда из-за чего бы? — недоумевала кухарка. — Может, кто из гостей обидел? Они ведь вон какие охальники, даром что господа!
Катя отрицательно покачала головой.
— Хозяин рассказывал: на «Авроре» комендора ранило. А ведь Аким… тоже комендор…
Кухарка, поняв наконец-то, сокрушенно вздохнула и перекрестилась:
— Дивны дела твои, господи… — Утешить девушку ей было нечем. — Бог милостив, — неуверенно бормотала тетя Поля. — Ну почему непременно твоего Акима? Мало ли их на корабле, этих… комендоров? — И сочувственно покачала головой: — Д-да, вижу — не на шутку ты полюбила этого матроса… Ладно, поди-ка лучше умой лицо, ишь какая зареванная.
И она бережно, как больную, подвела Катю к крану. Она что-то рассказывала Кате о своей первой любви — давно это было! — но девушка плохо слушала ее.
А из столовой неслись шум, смех, звон бокалов. Гости разъехались далеко за полночь, изрядно подвыпивший Сергей Владимирович все пытался выяснить, куда же это исчезла красавица «горняшка», бедная сиротка, но хозяйка велела Кате даже не показываться ему на глаза.
К себе, на Васильевский остров, Катя попасть уже не могла: мосты на Неве давно развели, и тетя Поля уложила ее спать рядом с собой. Теплая, грузная, она легонько похрапывала во сне, а Катя все лежала с открытыми глазами и все думала о страшной новости, сообщенной хозяином.
Она, конечно, не могла знать, что новость эта сейчас живо обсуждается во всех европейских столицах, вызывая самые противоречивые толки.
С этого вечера Катя стала особенно упорно добиваться хоть каких-нибудь сведений об «Авроре».
Она начала внимательно проглядывать газеты в кабинете у хозяина, когда тот был на службе, а она приступала к уборке. Читала Катя все подряд: «Русский голос», «Новое время», даже «Биржевые ведомости», но никаких упоминаний об «Авроре» в газетах не было.
Катя недоумевала: может быть, тут какая-нибудь ошибка, может, в других газетах есть о крейсере, на котором служит ее Аким? Как-то в воскресенье она решилась пойти в Публичную библиотеку, полдня терпеливо листала там комплекты самых различных газет, но все было безрезультатным.
«Да что ж это такое?!» — в отчаянии повторяла девушка.
Газеты пестрели крикливыми сообщениями о каком-то готовящемся грандиозном контрударе русской армии на полях Маньчжурии, описаниями сверхгеройских подвигов некоего усатого унтера, который один пошел против чуть ли не целого неприятельского батальона и, конечно, обратил японцев в паническое бегство. За всей этой газетной болтовней даже не искушенная в военных вопросах Катя угадывала день ото дня растущую панику, растерянность, плохо маскируемую победными реляциями.
А вот об «Авроре» в газетах так ничего и не попадалось, ни одной строчки. Ушел корабль — и словно канул в неизвестность.
Митрофан Степанович, должно быть, сердцем почувствовал, что творится с дочерью.
— Чем тебе помочь? — говорил он. — Узнать, жив ли твой Микула Селянинович? Не могу, доступа к военным делам не имею.
Он вздыхал:
— Жалко будет, если с ним что случится, с богатырем твоим… Славный парнишка, смышленый. Понравился он мне…
Катя молчала, перебирая неслушающимися пальцами бахрому старенькой скатерти. Умолкал и Митрофан Степанович. Он сердито ходил из угла в угол, потом нерешительно подсаживался к дочери, клал руку на ее плечо.
— Я так думаю, что войне этой скоро конец, — произносил он после долгого молчания. — Может статься, «Аврора» припоздает, придет туда уже к шапочному разбору… Вот и вернется твой Аким.
Катя продолжала молчать.
— Вернется, говорю, — уже уверенно, будто речь шла о решенном, повторял Митрофан Степанович.
Вернется ли? Ох, если бы только вернулся! Уж тогда она, Катя, не станет таить от него своих чувств. Суди, скажет, меня, как хочешь, думай обо мне, что тебе сердце подсказывает, а только никуда я тебя больше не отпущу. Никогда в жизни!..
Подрагивающими пальцами Катя быстро-быстро перебирает бахрому, и вот ей уже видится, как идет она рядом с Акимом, и он бережно, заботливо — как один он умеет! — поддерживает ее под руку и говорит какие-то первые пришедшие в голову, но для нее полные смысла слова, и она слушает его и не слушает, и ощущает рядом его тепло, и улыбается своему безмерному, неуемному счастью…
Однажды, когда она, усталая, поздно вечером возвратилась домой, Митрофан Степанович встретил ее у самого порога.
— Пляши! — Он держал конверт над головою. — Не-ет, ты пляши, иначе не отдам.
Но, заглянув в осунувшееся, потемневшее лицо дочери, пробормотал смущенно:
— Ладно уж. Пользуйся моей добротой. — И протянул конверт: — Получай!
Тут же, не снимая жакетки, у окна, Катя единым дыханием прочла письмо Акима — первое его письмо, отправленное еще из Бельта.