ГЛАВА 7
Митрофан Степанович неожиданно заболел.
Еще в пятницу вечером он начал жаловаться на то, что его ломает и лихорадит. Ссутулившийся, молчаливый, с потемневшим лицом, он сидел в углу и дымил своей трубкой, безучастный ко всему. Мимоходом Катя потрогала его лоб: горячий!
— Ты вот что: ложись-ка, а я сейчас за доктором сбегаю, — предложила она.
— Зачем? — безразлично возразил старик. — Что у нас — денег девать некуда? Ведь он, доктор, меньше, чем за целковый и не пойдет, а у нас и так до твоей получки навряд хватит… — Он просяще поглядел на Катю: — Вот если бы ты мне косушечку сообразила, иное дело. И расход невелик, и лечение проверенное, матросское, — невесело пошутил он. — С перчиком наведу — пойдет по жилам, утром, глядишь, здоровым встану.
Катя сбегала на угол, в лавчонку, но и водка не помогла старику: к ночи он горел.
Всю субботу Катя работала, не соображая, что она делает; мысли ее были дома: как там отец, не стало ли ему хуже. Вечером она собралась домой пораньше, — тетя Поля, узнав, что случилось, сама заторопила ее — иди, иди, чего ж ты тут прохлаждаешься? — и начала собирать пакет с какой-то снедью. Но тут вошла хозяйка.
— Ты что, уже уходишь? — недовольно сказала она. Катя пыталась объяснить ей, почему она торопится, но хозяйка не слушала. Она пожала плечами: ей-то до всего этого какое дело? — Ну что ж, если нужно — иди, — нетерпеливо оборвала она девушку. — Только завтра, пожалуйста, приди пораньше. У Игоря Вениаминовича день рождения, будут гости… Правда, приглашенных немного, время военное, но все-таки…
И вышла из кухни.
— Вот тебе и на! — огорченно покачала головой тетя Поля. — Ничего, Катюша, не поделаешь, придется прийти… Да что ж это она меня не упредила? Надо будет с утра на рынок отправляться.
Утром в воскресенье, еще затемно, Катя собралась на Садовую. Она приготовила отцу обед, убрала в комнате и в нерешительности остановилась возле постели старика:
— Я пойду?
— Иди, доченька, иди, — поспешно согласился Митрофан Степанович. — Мне малость легче — ничего, отлежусь…
Катя начала одеваться. Нехорошо, ох как нехорошо было у нее на душе…
Петербург был еще погружен в утренний полумрак. Падал мягкий, крупный снег; потеплело, и снежинки, не относимые ветром, осторожно ложились на оголенные ветви деревьев, на ступеньки парадных лестниц, на гранитный парапет. Живая белая сетка висела над городом.
Второпях Катя не сразу заметила, что город сегодня выглядит как-то необычно, не по-воскресному возбужденно. Скрипели калитки, хлопали двери в подъездах, люди выходили на улицы семьями — мужчины, женщины, детишки; празднично одетые, они весело перекликались друг с другом, останавливались на мостовой, что-то горячо обсуждая. Чем ближе к Неве, тем людей становилось больше, и уже сплошной гул голосов заполнял улицы, и в этом гуле ничего нельзя было разобрать. Да Катя и не пыталась. Поглощенная мыслями об отце, она не придавала этому значения: идут — и ладно, а ей-то какое дело?
Неподалеку от Среднего проспекта ее окликнул веселый, звонкий девичий голос:
— Катюша, и ты с нами?
Катя оглянулась: Зоя! В старенькой шубейке с истертым заячьим воротником, в огромном пуховом платке и в стоптанных валенках, она тем не менее была на диво хороша и привлекательна — возбужденная, радостная, порозовевшая от мороза.
— Как же это ты все-таки решилась? — затормошила она подругу. — Ой, молодец какая!
— На что решилась? О чем ты говоришь? — не поняла Катя.
— Как, разве ты не с нами идешь?
— Куда?!
Но в это самое время кто-то закричал с крыльца:
— Становитесь по четыре!.. По четыре в ряд становитесь!..
И другой — высокий, почти женский — голос выкрикнул:
— Кто там с хоругвями? Выходите вперед!..
Толпа колыхнулась, задвигалась на месте, зашумела, смешалась в одну сплошную говорливую, разноликую массу, но это продолжалось совсем недолго, всего несколько минут, и вот из этого хаоса постепенно начали вырисовываться контуры более или менее стройной колонны.
Впереди нее, высоко над головами, появились парчовые серебристо-зеленые хоругви. Трепыхались, раскачиваясь, тяжелые кисти; наклонялись вперед и снова выпрямлялись деревянные древки.
— Бат-тюшки! А иконы-то где? — всплеснула руками пожилая, грузная женщина, и спереди, оттуда, где были хоругвеносцы, тотчас донеслось:
— Кто с иконами? Выходи тож вперед!.. Пропустите, господа, пропустите!..
Катя изумленно смотрела на эту бурлящую, волнующуюся массу возбужденных людей и все не могла понять: что ж тут происходит?
Какой-то паренек заметил ее:
— А ты что остановилась? Не видишь — люди в ряды строятся…
Ей хотелось спросить: ну, а она-то при чем тут, ей-то зачем строиться, но паренек уже отвернулся, он о чем-то спорил, что-то приказывал и вскоре убежал в другой конец колонны — ему было не до Кати.
Она оглянулась, разыскивая Зою, — ее не было. Ее, оказывается, уже оттерли от Кати, втиснули в шеренгу, и оттуда, приподнявшись на цыпочки, она крикнула, стараясь перекрыть гул голосов:
— Ну так как же, Катя? Идешь с нами?
— Куда? Куда вы? — переспросила Катя.
— К Зимнему… Царю петицию вручать!..
Растерянная, ошеломленная, Катя не успела собраться с мыслями, хоть что-нибудь ответить Зое, а толпа уже как-то странно подалась вперед, еще не сделав первого шага, потом с минуту будто раскачивалась на месте, и все тот же знакомый высокий, почти женский голос, который давеча распоряжался насчет хоругвей, неумело скомандовал:
— Пошли!.. Да пошли же, господа!
И шеренги вот-вот двинулись бы мимо Кати, но тут какая-то девочка лет пяти, закутанная в материнский платок так, что лица ее разглядеть было нельзя, крикнула испуганно:
— Мама, я зайца уронила! — И заплакала.
— Где заяц? Какой заяц? — рассмеялись люди, и тотчас несколько голосов разом закричало:
— Осторожнее, осторожнее! Тут девочкин заяц!
И тогда смех — хороший, спокойный смех — прокатился по всей колонне. Шеренги перепутались, люди торопливо расступились, и через минуту заяц был поднят над толпой — тряпичный, с нелепо длинными намалеванными усами и с одним ухом, болтавшимся на ниточке.
— О, это зверь серьезный! — громко сказал кто-то; и все снова рассмеялась.
— Держи, дочка, — женщина в полушубке подала зайца девочке. Та благодарно вздохнула и прижала игрушку к себе.
— Пошли, господа, пошли! — снова скомандовал высокий голос.
И вот шеренги — не в ногу, растягиваясь, уминая снег на дороге, стали проходить мимо Кати, испуганно прижавшейся к стене какого-то дома, и опять парень — тот, что окликал Катю, увидел ее:
— А ты, значит, остаешься?..
Уже давно последний ряд колонны исчез за поворотом улицы, уже не было слышно ни людского говора, ни скрипа снега, а Катя все еще стояла, прижимаясь к холодной, заиндевевшей стене.
Только через час добралась она до Садовой. Несколько раз ее останавливали солдатские патрули:
— Куда идешь, девушка?
И она говорила, что спешит по делам, на работу, и что у барина ее сегодня день рождения, и если она опоздает, ей будут неприятности. И ее пропускали, и солдаты бросали ей вдогонку какие-то шутки, а потом снова начинали пританцовывать на месте, чтоб только разогреться; а она уже не шла — бежала, и все думала об одном: зачем солдаты? Зачем на улицах солдаты?..
Уже совсем неподалеку от дома, где жил инженер, дорогу Кате преградил городовой:
— Нелегкая тебя тут носит. Не видишь разве, что делается?
Но Катя даже не обиделась на его грубость, она мысленно повторяла одно: зачем солдаты?..
Как ни удивительно, хозяева, несмотря на ранний час, уже не спали. Инженер в полосатой пижаме и в меховых туфлях стоял в гостиной у окна и дымил папиросой. Время от времени он почему-то приподнимал голову и настороженно прислушивался, а к чему прислушивался — непонятно. Потом он начинал ходить по комнате, из угла в угол, нервным, торопливым шагом, но через минуту снова возвращался к окну и все прислушивался.
Хозяйка, с ночными папильотками в жидких волосах, испуганно глядела то на мужа, то на окна, за которыми, неторопливое и широкое, сейчас пока еще едва угадываемое, занималось зимнее утро.
— J’ai peur![5] — повторяла она шепотом.
— Ах, оставь! — нетерпеливо отзывался инженер. — Не до тебя сейчас!
И снова принимался вышагивать от окна к двери, временами останавливаясь и поеживаясь, словно ему было холодно.
— Пришла-таки? — как будто не веря самой себе, удивленно воскликнула тетя Поля при виде Кати.
— А почему же не прийти? — в свою очередь удивилась девушка.
— Да на улицах-то, видела, что творится? Тыщи тысяч вышли. Весь Питер всколыхнулся!
— Видела, — подтвердила Катя. — Там одна девочка зайца в снег уронила. Чуть не затоптали.
— Какого зайца? — не поняла тетя Поля.
— Матерчатого. Забавный такой заяц!
Тетя Поля махнула рукой: поймешь тебя! Помешивая что-то в кастрюле, она рассуждала вслух:
— Ишь ведь что удумали: к самому царю идти!
— Тетя Поля, а почему на улицах солдаты? — спросила Катя.
— Потому и солдаты, что незачем идти к царю.
— Так ведь миром же, тетя Поля! Я сама видела!..
Кухарка круто повернулась к девушке, во взгляде ее была тревога и растерянность.
— А хоть бы и миром. Что ему, царю, иного занятия нет, кроме как голытьбу выслушивать? Я вот двадцать пять лет живу в Питере, а ни разу не удостоилась увидеть его даже издали. Это понимать надо: у него дела. Держава — шутка, сказать!..
— А там детишки, тетя Поля! Женщины.
— Вот я об этом самом и толкую, — кухарка с остервенением швырнула ложку. — Доиграются!
— И откуда у вас такая злоба к народу? — задумчиво возразила Катя. — Я ж вам говорю: люди с чистыми сердцами, как на праздник. С иконами!.. А вы этакое говорите!