Но все-таки лезла в какой-то потайной угол за бутылкой.
— И отчего это ты, Илюша, этакий худющий? — удивлялась она. — Кожа да кости.
— Не в коня корм, должно быть, — посмеивался Илья, — Да и корм, этот не всегда бывает. — На мгновение он становился грустным. — Когда обе руки целы были, лучше меня на заводе токаря не находилось. Тогда небось по барским кухням не околачивался.
И Кате вдруг становилось жалко этого общительного славного парня: видать, много мяла и терла его жизнь, хотя и молод он еще по годам.
Неожиданно он интересовался:
— Какие новости у вас, Пелагея Филипповна?
— Да какие ж у нас новости могут быть? — отзывалась тетя Поля. — Хозяин, как всегда, царя-батюшку пушит да коньяк глушит.
— Это верно, — соглашался Илья. — Под коньяк с лимончиком ругать правительство — самое разлюбезное дело. И работа не трудная, и риск не велик. Коньяк-то, поди, шустовский?
— А то как же! Иного не держим.
— Вот-вот. Шустовский — он легкость в мыслях образует, — насмешливо заключал Илья. — Ко всяким манифестам от него тянет….
Он быстро справлялся с едой, вставал, благодарил и, разогрев мастику, уходил в гостиную.
— Душевный человек — Илья, — говорила вслед ему тетя Поля. Ей нравился этот простодушный, разговорчивый парень, и Кате она не раз советовала: — Чем не жених? Безрукий? Беда не велика. Зато голова золотая. Подумай-ка, может, и свадебку сладим? Я тебе за посаженую мать буду.
— Что вы, тетя Поля! — краснела Катя. — А Аким?
— Аким? Да ведь ты же сама говоришь, что он не давал обещания жениться? Вот увидишь, привезет себе какую-нибудь чернокожую негру. У ихнего матросского брата это запросто: сколько городов на пути, столько и жен. В каждом порту по законной супруге.
— Выдумаете! — обижалась Катя. — Аким не из таких.
— А, ну да, конечно, — насмешливо соглашалась кухарка. — Он не из того же мужицкого теста вылеплен. На бабу, поди, и не глянет.
Катя присматривалась к полотеру: он оказался далеко не таким простачком, каким выглядел. Пританцовывая со щеткой на одной ноге, он, между делом, рассказывал девушке о себе. Как забрали его в армию и погнали за тридевять земель в тридесятое царство, откуда до государства японского, можно сказать, рукой подать. И как посадили их, солдат, в окопы, а винтовки выдать забыли. И как перед боем ходил вдоль окопов поп в золотой ризе и кропил их святой водой, а солдаты говорили: «Ты нам оружью дай, что ты нас водичкой потчуешь?» И как в первом же бою Илья был ранен, и вот — возвратился с пустым рукавом…
Странное дело: обо всем этом Илья рассказывал спокойно, будто посмеиваясь над прежней своей собственной глупостью: вот, мол, серость наша — вертят тобой, как игрушкой. А Кате от этих спокойных, неторопливых слов становилось вдруг жутковато, и она понимала, что за этим сегодняшним спокойствием Ильи — пережитые страдания, боль и горечь.
— Так-то и получился из меня танцор-кавалер, — невесело усмехался Илья. — Никогда прежде не думал, что этаким ремеслом придется заняться.
Катя не уставала расспрашивать его о Дальнем Востоке и о войне, требовала бесконечных подробностей, так что он однажды даже удивился:
— Зачем тебе все это знать?
— Так, — смутилась Катя. — Просто так. Любопытствую.
Илья с сомнением покачал головой и внимательней обычного поглядел на девушку.
— Ой ли, красавица? Жених, наверное, там? — высказал он догадку. — Солдат?
— Матрос, — опустив голову, чуть слышно прошептала Катя. — Комендор на крейсере «Аврора»…
— Поня-атно…
И еще ожесточеннее начал двигать ногой со щеткой.
Пробовала Катя заговорить с ним о том страшном воскресенье девятого января, которое навсегда перевернуло ее душу, но Илья, как-то странно, будто изучающе посмотрев на девушку, промолчал, а через минуту повел речь совсем о другом.
Случалось несколько раз, что Илья провожал Катю домой, хотя им было не совсем по пути. Катя предлагала помочь ему нести ведро с остатками мастики, но он испуганно восклицал:
— Что ты, девица-красавица! Я еще и сам не слабосильный.
И мрачнел почему-то.
Невский шумел веселыми голосами бесчисленных прохожих, был наполнен звоном конки, цокотом сытых извозчичьих рысаков; ярко сияли витрины, доносилась откуда-то музыка — ничто не напоминало о том, что где-то идет война. И только этот однорукий солдат, никому не уступавший дороги, был как бы живым ее укором сытому, довольному проспекту. Может, поэтому прохожие испуганно сторонились Ильи…
Совсем так же, как когда-то с Акимом, они весь путь почти ни о чем не говорили, и Катя была благодарна ему за это молчание, будившее в ней дорогие сердцу воспоминания. Возле ее калитки Илья торопливо прощался и уходил не оглядываясь.
И лишь один раз — это уж совсем недавно — Илья, остановись около знакомой калитки, сказал глуховато, глядя куда-то в сторону:
— А что, Катюша, пошла бы ты за меня… За такого, однорукого?
Катя подняла на него испуганный взгляд: этого вопроса она боялась больше всего, хотя уже давно начинала смутно предчувствовать, что он рано или поздно будет задан.
— А как же Аким? — растерянно спросила она. — Илья, милый, не сердитесь: дело совсем не в вашей руке… Я очень… очень люблю Акима…
И она смущенно умолкла, досадуя на себя, что сказала как-то не так, не то, — Илья может понять неправильно и обидится.
— Да нет, я просто так, к слову, — начал неловко оправдываться Илья. И поспешнее обычного попрощался, отводя смущенный и растерянный взгляд.
В следующую среду он был, как обычно, ровен и шутлив, беззлобно поддразнивая кухарку, а когда ушел натирать пол в гостиной и Катя по привычке остановилась у двери, наблюдая его работу, он сказал, вдруг переходя на «вы»:
— То… давешнее, простите мне, Катерина Митрофановна…
Катя дружески улыбнулась ему.
…— И вот ведь пакостник какой! — нисколько не тревожась о том, что инженер в своем кабинете может услышать, рассуждал Илья, сдвигая мебель в дальний угол гостиной и не глядя на девушку. — Старик ведь, седина в волосы, а бес в ребро… До тебя тут одна работала… тоже приходящая. Снасильничал, а когда она затяжелела — красненькую ей в руки сунул: ступай, милая, на все четыре стороны. Думает, красненькая — вся цена человеку. Не-ет, нечего тебе тут делать! Да и я сюда больше не покажусь — ну их к чертям собачьим, без работы не останусь!..
Когда возвратилась хозяйка и, очевидно, смутно догадываясь о чем-то, подозрительно посмотрела на заплаканное, с красными припухшими веками лицо Кати, которая молча помогала Илье, тот, не отрываясь от работы, промолвил — будто между прочим:
— Вот видишь, Катерина Митрофановна, надо было раньше хозяйке сказать, что у тебя нарыв в ноге. Сейчас, когда прорвало, небось полегче стало?
Хозяйка поверила выдумке полотера и не стала донимать Катю расспросами.
— Можно было и дома денек посидеть, — милостиво заметила она.
Вечером Илья вызвался проводить Катю домой. У калитки он долго переминался с ноги на ногу, потом спросил глуховато:
— От Акима вестей нет?
Катя покачала головой: ни строчки.
— Будешь писать ему — поклон от меня пошли. Кланяется, дескать, неизвестный тебе солдат, который уже хлебнул войны…
Он хотел сказать еще что-то, но вздохнул и торопливо попрощался с девушкой.
— А насчет работы, — возвратился он неожиданно, — сделаем. У меня по всему Питеру дружков много, что-нибудь сообща придумаем.
Когда Катя пришла домой, отца, к счастью, не было. Она села за стол и, больше уже не сдерживая себя, расплакалась. Потом встала, умылась и начала накрывать на стол к ужину: отец вот-вот должен возвратиться, незачем ему видеть ее плачущей.
На следующее утро Катя объявила Митрофану Степановичу, что больше к инженеру ни за что не пойдет. Напрасно встревоженный старик пытался расспросить: уж не случилось ли там что-нибудь, не обидел ли кто ее, — она отмалчивалась.
— Ну, оно и к лучшему, — согласился Митрофан Степанович, поняв, что ничего у дочери не выведает. — Не ходи, ну их. Проживем как-нибудь.
А через пару дней неожиданным гостем нагрянул Илья. Еще от калитки он весело воскликнул:
— Ну-ка, ну-ка, знакомь меня с отцом!..
И был неподдельно огорчен, узнав, что старика нет дома и до вечера не будет — ушел к кому-то из старых своих друзей-моряков.
— А ведь я по делу, Катюша, — объявил Илья, входя вслед за девушкой в комнату. — Есть работа для тебя! Пойдешь сортировщицей на табачную фабрику? Заработок, конечно, не ахти какой, но ничего лучшего пока что найти, пожалуй, не удастся.
— Илья, милый! — в порыве неподдельной радости Катя бросилась ему на шею. — Если бы ты знал, как нам с отцом сейчас трудно!..
— Ну, вот еще, вот еще, — растроганно-смущенно пробормотал Илья, осторожно освобождаясь от горячих обнаженных рук девушки.
— Стало быть, так и решили: приходи завтра утром прямо к конторе табачной фабрики. Там тебя кое-кто встретит, и все будет устроено самым лучшим манером. — Он понизил голос: — Об одном хочу предупредить: нигде не говори, что ты со мной знакома.
— Почему? — удивленно спросила Катя.
— Так нужно. Потом все поймешь.
И начал прощаться.
Вечером Катя села писать письмо Акиму — ей хотелось поделиться с ним своей радостью: она получит работу!
…А комендор Аким Кривоносов в эти самые дни жил тревогой за своего нового друга Копотея.
Отец Филарет после случая с Нетесом, перепуганный не на шутку, никому не пожаловался на Копотея, зато начал следить буквально за каждым шагом штрафованного матроса.
— Берегись, Евдоким, — не уставал напоминать о грозящей опасности Кривоносов. — Батя — он зловредный, он обиду годами может вынашивать. Даром что рыжий…
— Обойдется как-нибудь! — спокойно отзывался Копотей. — Хуже, чем есть, все одно не будет. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
И запевал какую-нибудь грустную, задумчивую песню. Пел он легко, мягко и душевно, казалось, песня сама лилась из его сердца, и Кривоносов невольно заслушивался, подперев щеки ладонями.