Нет, право же, слишком трудно бывает — даже если тебе за двадцать пять — перешагнуть рубеж юношеского романтического мира.
…Выход кораблей задерживался. На эскадренном броненосце «Сисой Великий» в самую последнюю минуту обнаружились какие-то неисправности в машине, и пока их устраняли, на море опустились сумерки. С флагманского броненосца «Суворов» поступило приказание быть полностью наготове к выходу в море.
Ночь прошла в беспокойном напряжении.
Лишь на следующее утро «Сисой» вошел в строй и занял в нем свое место, и эскадра — четырьмя эшелонами — тронулась в путь.
В первые же сутки были и еще непредвиденные задержки. Всего только несколько часов прошло, а миноносец «Быстрый» уже оконфузился: неосторожно подошел к броненосцу «Ослябя» и помял себе носовой минный аппарат и форштевень. Рожественский, командующий эскадрой, как раз в этот день произведенный в вице-адмиралы, забыл о своем торжестве и ругался, как последний портовый грузчик, приводя в смятение окружавших его штабных офицеров.
— И с этими старыми калошами я должен идти вокруг света?! — неистовствовал он. — На посмешище всему миру?…
Штабные офицеры переглядывались и что-то почтительно бормотали, а что — поди разбери.
И вот — третья неделя плавания.
Дорош пытается мысленным взором окинуть пройденное за это время расстояние и удивляется: как мало, оказывается, пока что мы одолели, до Владивостока еще идти, идти — надоест.
Он достает карманные часы: до вахты полтора часа, как бы убить свободное время?
Сзади кто-то трогает его за плечо, Дорош оборачивается — отец Филарет.
— Аркадия Константиновича, дорогуша, не видели?
Дорош молча качает головой: откуда ж ему знать, где может находиться старший офицер?
Не любит Дорош корабельного священника отца Филарета. Прежний — иеромонах Афанасий — тоже был не из тех, кто способен понравиться, но этот, новый, и вовсе неприятен.
Маленький, рыжий, въедливый, отец Филарет в спорах непременно входит в раж, ожесточенно трясет бороденкой и оснащает свою речь такими просоленными матросскими оборотами вперемешку с библейскими притчами, что даже видавшие виды унтеры — уж на что мастера ругаться! — покачивают изумленно головами.
Любит батюшка с утра приложиться к заветной бутылочке с араратским церковным винцом, но по выпитии душой не мягчает, а, наоборот, становится еще прилипчивее и задиристее; во хмелю, говорят, пишет его преосвященству длинные послания о падении нравов на флоте, а протрезвев, собственноручно уничтожает их — подальше от греха!
Поговаривали на «Авроре», будто причастен он к охранному отделению, но если, доводилось, в кают-компании осторожно намекали ему на это, он в ответ непонимающе помаргивал рыжими ресничками и спешил перевести разговор на другую тему.
Матросов отец Филарет ненавидел лютой ненавистью, и те отвечали ему плохо скрываемой неприязнью. И хотя временами он пытался расположить их к себе — расспрашивал о здоровье, о письмах из дому, причем расспрашивал участливо и даже вздыхал при этом, — чувствовали матросы фальшь в его голосе, и оттого еще более усиливалась их нелюбовь к священнику.
Впрочем, и у офицеров корабля особенной симпатией он не пользовался. Споров с ним все, исключая Терентина, избегали. Когда он о чем-нибудь заговаривал, слушали молча, но равнодушно…
— Значит, не видели? Так-так…
И отец Филарет отходит от Дороша.
Нынешним утром батюшка не в духе с самого пробуждения от сна, и даже араратское винцо не развеяло его дурного настроения.
Пока Дорош стоит на полубаке и раздумывает, чем же все-таки заняться ему до заступления на вахту, отец Филарет разыскал на верхней палубе старшего офицера капитана второго ранга Небольсина, отвел его в сторону и, держа за пуговицу кителя, начал жаловаться: неслыханное дело! — матрос второй статьи Епифан Листовский отказался вчера выйти на вечернюю молитву. Живот, говорит, разболелся — не до молитвы.
— Нет, вы, дорогуша, сами посудите, — гугнит отец Филарет. — Ныне отказ от молитвы божией, а что завтра? Что, я вас спрашиваю?
Старший офицер едва приметно морщится, словно желая сказать: «Ах, батюшки, не до того сейчас!», однако обещает не оставить безнаказанным поступок Листовского:
— Доложу командиру. В приказе по кораблю будет объявлено. Достаточно, полагаю?
Высокий, подтянутый, суховатый, он на целую голову выше отца Филарета и потому, разговаривая со священником, глядит на него сверху вниз. Лицо у Небольсина холодное, непроницаемое — не поймешь, слушает он священника или занят какими-то своими мыслями.
— Вот-вот, — торопливо соглашается отец Филарет. — Суток этак на пяток строгого, на хлебец да на водицу — тогда и уважение ко господу богу нашему появится. Я ведь что говорю, дорогуша…
Но Небольсин обрывает его уже бесцеремонно:
— Все у вас, батюшка? Прошу прощения, дела ждут.
— Дела, дела, — ворчит отец Филарет, отпуская пуговицу. — У всех дела, до одного бога дел никому нет…
И он семенит на батарейную палубу, внимательно и зорко поглядывая по сторонам.
На корабле идет утренняя приборка. Матросы протирают песком, лопатят и скатывают забортной водой палубу; первогодки драят медные дверные ручки офицерских кают, добиваясь того ослепительного блеска, без которого боцманы не только не примут работу, а еще и — чего доброго — затрещину дадут; орудийная прислуга возится у своих орудий.
Отец Филарет подбирает полы подрясника и шагает на цыпочках, стараясь не угодить в лужу.
Возле кормового трапа его окликает лекарь Бравин, любимец всех офицеров корабля. Низенький, розовощекий, с какими-то особенными маленькими, забавными бачками, он — само добродушие. Степени доктора наук он так и не достиг и потому давно примирился со своим лекарским званием: вот кончится война, там видно будет.
Завидев отца Филарета, он делает озабоченное лицо:
— А я с ног сбился, батюшка, вас разыскивая. Куда это, думаю, наш служитель божий запропастился?
Отец Филарет останавливается и подозрительно смотрит на Бравина: ох, уж этот безбоязненный эскулап! Пожалуй, он — единственный в кают-компании, если не считать мичмана Терентина, кто позволяет себе в открытую подтрунивать над священником, в особенности над его пристрастием к вину, отпускаемому для святого причастия. Может быть, поэтому отец Филарет особенно невзлюбил Бравина, не отваживаясь, однако, высказывать свою неприязнь.
Он такой, этот Бравин, что от него, как от соблазна, — подальше!
— Зачем бы это я вам понадобился? — врастяжку, с ехидцей спрашивает отец Филарет. — Уж не грехи ли свои замаливать решили? Пора, давно пора. Накопилось их у вас!..
— Грехи потом, — бездумно отзывается Бравин, посмеиваясь карими глазами. — Да и не такие они тяжкие, чтоб о них загодя тревожиться. Сейчас — дела поважнее.
— И у вас дела! — в сердцах бурчит отец Филарет. Но Бравин не слушает его.
— Вот что, батюшка, мне надобно знать точные размеры церковного отделения.
— Это на какой же предмет? — отец Филарет делает ударение на начальном слоге.
— А на тот предмет, что придется там, в случае боя, оборудовать главный перевязочный пункт.
Против этого довода возразить нечего, но отец Филарет на всякий случай все-таки ворчит:
— О господе всевышнем нашем почаще вспоминать надо, тогда, глядишь, бог милует. Ишь ты, в воздухе и порохом не пахнет, а уж перевязочный!..
Но Бравин только непочтительно присвистывает:
— Эко ведь куда хватили! На войну, чай, идем, под снаряды, а от снаряда и молитва не спасает. Снаряд — он дурной, он без разбору калечит.
Отец Филарет втягивает голову в плечи, будто уже сейчас слышит над собою скрежет снарядов.
— А что, — настороженным полушепотом спрашивает он, — предвидится что-нибудь, дорогуша?
Бравин насмешливо поводит глазами в его сторону: трусоват батя, трусоват.
И говорит с деланным участием:
— Пока ничего, а вообще-то береженого бог бережет. Да вы, часом, не испугались ли?
Отец Филарет вскидывает голову: вот еще! А про себя думает: «Нет, надо добиться, чтобы этого насмешника поскорее убрали с «Авроры».
— Выдумаете! — обиженно говорит он. — Я, поди, и не в таких переделках бывал, но, слава всевышнему, жив-здоров.
— Да-да, конечно, — нетерпеливо соглашается лекарь. — Разве может кто-нибудь усомниться в вашей… отчаянной храбрости?
И снова переходит на деловой тон:
— Так я, стало быть, с вашего разрешения прикину рулеточкой длину-ширину?
Лекарь подзывает проходящего по батарейной палубе матроса Акима Кривоносова:
— Ты, братец, ничем сейчас не занят?
— Никак нет. Отшвабрил.
— Тогда помоги мне. Определим с тобой габариты будущей швейно-штопальной мастерской.
И достает из кармана рулетку.
Серый, неинтересный обычный день на корабле течет медленно, уныло, однообразно…
Лейтенант Дорош направляется в свою каюту, но не успевает дойти до нее, как вдруг слышит чей-то взволнованный возглас:
— Земля!..
Он поспешно бросается к носу. В самом деле, далеко, далеко впереди, там, где смыкаются серый небосвод и такое же серое море, смутно угадываются очертания берега. Он еще едва различим — черная линия на сером горизонте, но вот он становится отчетливее, ближе; уже можно разглядеть редко расставленные островерхие прибрежные скалы и пологий берег за ними, покрытый густой растительностью. Неподалеку от берега стоят корабли эскадры, пришедшие на рейд несколько раньше.
— Это куда же мы прибыли, ваше благородие? — с любопытством спрашивает Кривоносов у Бравина.
— Это? Это, братец, Африка. Западная Африка. Порт Танжер. Вот куда уже зашли!..
И решает:
— Ладно, потом измерениями займемся. Вижу, что ты сгораешь от любопытства.
Шестнадцатого октября, в десять часов утра, «Аврора» бросила якорь на открытом рейде Танжера.
ГЛАВА 2
Лекарь Бравин был одним из немногих офицеров на корабле, к кому комендор Аким Кривоносов относился с доверчивостью.