Сортировочная находилась в темной и тесной подвальной комнате, подслеповато глядевшей на мир тремя зарешеченными окнами у самого потолка. Вдоль комнаты тянулись длинные, широкие, грубо сколоченные столы; за ними-то и работали десять сортировщиц. Воздух в подвале, застоявшийся, неподвижный и словно сгущенный, был всегда пропитан едкой табачной пылью, не успевавшей ни осесть, ни улетучиться за ночь. Пыль эта ложилась коричневым слоем на кожу, на волосы, разъедала глаза, отчего они постоянно слезились, перехватывала дыхание; и Катя вскоре же поняла то, что ее так удивило в первый день: отчего почти все работницы имеют нездоровый, землистый цвет лица и тяжело, с натугой кашляют.
— А что, девушки, — спросила Катя в тот первый день, — разве нельзя тут как-нибудь проветривать?
Никто на ее вопрос не отозвался, лишь одна из сортировщиц молча показала взглядом под потолок: высоко, не достать до окон. Катя пожала плечами, но расспрашивать больше не стала ни о чем.
— Да ты не сердись, — произнесла через минуту все та же девушка. — Все дело просто в том, что не ты первая задаешь этот вопрос. Все мы, когда приходили сюда, тоже спрашивали и возмущались… — И пояснила с каким-то поразившим Катю равнодушием: — Сама подумай, кто станет об этом беспокоиться? Кому мы нужны?
— Да как же так? — воскликнула Катя. — А мы что — не люди?
— Люди, ясное дело, — согласилась девушка. — Пока чахотку не получили — люди…
И снова угрюмо замолчала, быстро-быстро перебирая табачные листья. Но Катя видела, что разговор этот взволновал всех: должно быть, каждая из сортировщиц вспомнила свой первый день на фабрике.
О том, что надо потребовать от хозяев, чтобы они соорудили вентиляцию, Катя заговаривала с сортировщицами еще не раз, но они при этом мрачнели и умолкали или бросали неохотно:
— Думаешь, не требовали?..
Одна только веселая, неистощимая на выдумки блондинка-хохотушка Наташа Фокина, с которой Катя подружилась как-то особенно быстро, поддерживала ее:
— Видать, плохо требовали! — И восклицала: — Погибнем мы тут, девушки, все до одной погибнем! Это ж добровольная каторга, а не работа. Я уже ни есть, ни пить не могу: во всем чудится запах этого проклятого табака…
— А кто тебя держит? Уходи, коли не нравится, — раздраженно отзывалась одна из сортировщиц, высокая, с крупными мужскими чертами лица: она почему-то давно невзлюбила Наташу и не скрывала этого. — Подумаешь, барыня! Два года каких-нибудь работает — и уже ее запахи преследуют!.. А как же я: не два, а десять!.. Уходи, уговаривать никто не станет.
— И уйду! — запальчиво восклицала Наташа, упрямо встряхивая головой. — Думаешь, не уйду?..
— Как же, уйдешь, — насмешливо возражала та. — Каторга — она и есть каторга: не уйдешь, не сбежишь, пока начальство само не выставит. Или, может, в самом деле, на женишка рассчитываешь?
Наташа мечтала выйти замуж за какого-нибудь богача, который увидит ее, полюбит с первого взгляда и немедленно заберет отсюда. Но шли годы, богач не появлялся, и неугомонная смешливая девушка, веселившая когда-то подруг своими безобидными проказами, понемногу чахла, мрачнела, все чаще гулко, подолгу откашливалась в кулак.
— Эх, Катя-Катерина, — жаловалась она. — Несчастная наша доля… В содержанки податься к кому-нибудь, что ли? — И тут же пугалась: — Нет, нет! Только не это!
Катя присматривалась к этой девушке. Было в Наташе что-то такое, что заставляло думать о ней с уважением: как ни трудно ей, а она никогда не собьется с дороги и чувств своих не разменяет. Где-то на фронте был у нее, говорят, солдат-жених, но даже Кате она рассказывала о нем редко и неохотно.
…И все-таки Катя была счастлива: она имела работу. И по субботам, когда в сером конвертике она приносила домой свою грошовую получку, ей было приятно сидеть рядом с отцом и прикидывать, что они смогут купить, когда окончательно рассчитаются с лавочником, и что можно отложить на всякий случай.
Митрофан Степанович грустно покачивал головой, но радостного настроения дочери старался ничем не омрачать.
— А все же это лучше, чем на инженера батрачить, — успокоительно говаривал он.
Чем внимательнее приглядывалась Катя к девушкам-сортировщицам, работавшим с нею, тем больше убеждалась, что она была не права в своем первом суждении о них. Нет, они не были ни замкнутыми, ни угрюмыми, как показалось это Кате вначале. Просто жизнь — тяжелая работа, лишения, постоянное опасение очутиться за воротами фабрики — все это наложило на них свой отпечаток, сделало их немногословными и какими-то до времени увядшими, будто ни до чего на свете им нет уже дела.
Но зато как они оживлялись по субботам!
Еще задолго до окончания смены они начинали сговариваться, куда пойдут завтра сообща, строили веселые планы: что купить из получки, сколько можно будет растратить на конфеты и дешевенькие духи; они перебрасывались безобидными шутками, смеялись, и в смехе их лица хорошели, будто снова обретая молодость.
Заметила Катя и то, что Наташа в последнее время словно откуда-то сбоку внимательно приглядывается к ней, как будто решая: сказать Кате нечто очень важное или не говорить?
Однажды субботним вечером, перед окончанием смены, Наташа заговорила с Катей вполголоса:
— Ты приходи к нам сегодня, мы все вместе живем. Посидим, поговорим, чайку попьем… Придешь? — Наташа сделала многозначительную паузу и только после этого добавила: — Между прочим, там будет один человек, который тобой очень интересуется. Он-то и просил тебя прийти.
— Мною интересуется? Кто же это такой?
Но сколько Катя ни допытывалась, Наташа так больше ничего и не сказала. Вместо этого она вдруг запела мягким, грудным голосом:
Хороша я, хороша,
Да бедно одета…
— Что, задала тебе Наташка задачку? — подмигнула Кате одна из девушек. — Вот теперь мучайся, ломай голову…
И рассмеялась.
Сортировщицы подхватили песню, и она, тоскливая, безысходно жалобная, заполнила всю комнату, напрасно пытаясь вырваться через наглухо закрытые и зарешеченные окна:
Никто замуж не берет
Девушку за э-это…
Катя все думала: что бы могло означать это неожиданное и какое-то таинственное Наташино приглашение? Кто в Питере может интересоваться ею — у нее-то ведь и знакомых почти нет, она все больше домоседничает.
«Вот загадала мне загадку, а самой и горюшка, поди, мало. Тоже — подруга! — неприязненно подумала Катя о Наташе. — Распевает себе песенки…»
Пойду с горя в монастырь,
Богу помолю-у-ся…
Но тут Катя взглянула на Наташу и растерялась: девушка пела, а в глазах у нее — огромных, расширенных, будто изумленных — дрожали вот-вот готовые сорваться с ресниц крупные слезинки.
— Ты что, Наташа? — метнулась к ней Катя, но та только виновато улыбнулась:
— Уж очень песня жалостливая… — И снова напомнила: — Так, значит, придешь?
— Да ты скажи, кто этот человек? — продолжала допытываться Катя, однако Наташа словно и не слышала ее: она быстро, с остервенением расшвыривала в стороны сухие табачные листья.
Катя еле дождалась конца смены и, придя домой, торопливо умылась, заплела косы. Ей вдруг почему-то захотелось одеться понаряднее, а почему захотелось, — она и сама понять не могла; но выходное платье было единственным, и — думай не думай — ничего иного не придумаешь.
Начинало смеркаться, когда она вышла. Дом, в полуподвале которого жили девушки, помещался далеко, на противоположной окраине города, и Катя добралась до этого дома, когда стало уже совсем темно. Она неуверенно толкнула дверь, та скрипнула несмазанными ржавыми петлями. Катю обдало застоявшимся запахом теплой сырости.
Темная полуподвальная комната выглядела нищенски. В два ряда были расставлены койки, заправленные ситцевыми лоскутными одеялами; в дальнем углу запыленный фикус протягивал к окну свои глянцевые листья; в другом углу светлячком мерцала зажженная лампада. Пахло сыростью, дешевой помадой, постным маслом.
Девушки убирали в комнате: выравнивали одеяла, взбивали подушки, встряхивали дешевенькие тюлевые накидки. Наташа, поставив ногу на табурет, быстро-быстро зашивала распустившийся чулок; нога у нее была маленькая и стройная, и, наверное, поэтому как-то особенно несуразно выглядел на ней огромный стоптанный башмак.
Катя остановилась у порога.
— А-а, пришла, — обрадованно сказала Наташа и мелкими белыми зубами перекусила нитку. — Ну, проходи, будь гостьей.
— А где же… — нерешительно спросила вполголоса Катя, усаживаясь на краешке Наташиной койки. Она смутилась: кто знает, что может подумать о ней Наташа?
— Человек, который тобой интересуется? — усмехнулась Наташа. — Всему свое время, не торопись. — Она взглянула на часы-ходики, бойко отщелкивавшие маятником, и крикнула: — Девчатки, время… Кончай базар!
Девушки быстро расселись на своих кроватях, выжидательно поглядывая на дверь. Почти в ту же минуту она пропела надтреснутым, ржавым голоском, и на пороге, в клубах пара, показался… Илья!
— Добрый вечер, девицы-красавицы, — весело сказал он. Увидев Катю, он благодарно улыбнулся ей одними глазами. — Вот видите, опять вместо Ивана Федосеевича я к вам пожаловал.
— А он что же? — встревоженно спросила одна из девушек. — Случилось что-нибудь?
— Ему некоторое время снова приходится грустить в разлуке, вдали от вас… Да вы не беспокойтесь: вообще-то все в порядке. — Он добродушно усмехнулся: — От разлуки девичья любовь еще крепче становится. Не так ли?
Катя не понимала, что здесь происходит. А Илья спокойно снял свою изношенную солдатскую шинель, одной рукой одернул гимнастерку и присел к столу, стоявшему в самом углу, под иконостасом.
Он достал какие-то листки, но подумал и отодвинул их в сторону.
— Подсаживайтесь поближе, — пригласил он. — Наташа, ты насчет дежурства у входа побеспокоилась?