— Я назвал тебя, — твердо сказал Илья. Он сделал долгую паузу. — Видишь ли, тут какое дело. Партийная организация дает мне новое поручение. Теперь мы будем видеться совсем редко. А ты должна стать у нас постоянным связным, понимаешь? Связь с организацией. Не сейчас, конечно, не сразу: сначала поосмотришься, узнаешь кое-что. Это очень ответственно: ты многое будешь знать и многим рисковать…
И опять он замолчал.
— Так как же, согласна?
— Конечно!
— Я знал, что ты так ответишь, — с благодарностью произнес Илья. — И вот еще что. Два-три занятия кружка придется провести тебе самой…
Илья сказал об этом просто, как о чем-то будничном, обыкновенном.
— Да ведь я же не справлюсь, Илюша! — испуганно возразила Катя.
— Надо, чтобы кружок даже в эти дни, когда наши связи временно прекратятся, продолжал работать. Девушка ты грамотная, начитанная — справишься. Главное — не робеть! — И пошутил: — У рабочего человека всегда так: глаза боятся, а руки делают… А вопросы на эти занятия мы подберем попроще.
— Да ведь боязно, Илюша, — продолжала колебаться Катя. — Что, кроме меня, никого больше нет разве?..
— Есть у нас нужный человек, — возразил Илья. — Опытный товарищ, знающий. Суровую школу прошел… Но пока что ему здесь, в городе еще нельзя показываться.
Илья объяснил Кате, что старостой в кружке будет по-прежнему оставаться Наташа, и что, если ей, Кате, в эти дни очень понадобится его помощь — в такой работе ведь всякое случается, — пусть она тоже скажет Наташе: та все устроит.
Похоже, что он хотел еще что-то сказать ей, но подавил невольный вздох и лишь совсем тихо добавил:
— Береги себя, Катюша…
На прощанье Илья дал Кате тоненькую брошюрку в бумажной обложке.
— Вот, прочти дома хорошенько, сердцем ее пойми. А в субботу, на кружке, расскажешь о ней девушкам. Бо́льшего для первого раза от тебя не потребуется. Только смотри: с этой литературой нужно осторожнее. Береги себя!..
Катя спрятала брошюрку в муфту.
— До свидания, Илюша, — мягко и как-то грустно сказала она.
Она ушла, а Илья еще долго стоял у ее калитки…
Когда Митрофан Степанович, кряхтя и жалуясь на старость, укладывается спать, Катя пододвигает поближе к себе керосиновую лампу.
— Отдыхала бы ты, доченька, — советует старик. — Завтра небось опять чуть свет подниматься.
— Я немножко почитаю, — говорит Катя, прилаживая к лампе бумажный самодельный абажур. — Мне тут Илья одну книжку дал.
К дружбе дочери с Ильей Митрофан Степанович относится по-прежнему неодобрительно: вот она, девичья верность, думает он. Жених где-то в морях-океанах, а она себе тут нового нашла. И кто его там знает, что это еще за Илья? Поди, вертопрах какой-нибудь, вскружит девчонке голову, а сам — в сторону…
Но когда он узнал, что это Илья помог Кате перейти на табачную фабрику, в первый раз за все время он одобрительно хмыкнул:
— Видать, правильной линии человек. Нечего было дочери потомственного рабочего чужие подштанники стирать. А тут как-никак своя, рабочая семья…
С тех пор при имени Ильи он уже так не настораживался и не косился на дочь. Но упорное нежелание Кати показать ему этого Илью все-таки обижало Митрофана Степановича, хотя он не мог понять, почему она так поступает.
Катя достала брошюрку, прочла на обложке: Н. Ильин. «С чего начать?..»[10]
Сначала она, по совести говоря, не все понимала из того, что читала, и делала над собой усилие, чтобы сосредоточиться. «Наверно, я такая беспонятливая», — корила она себя. Но потом стройность и ясность мыслей, их огневая страсть увлекли ее, она читала и, сама того не замечая, согласно кивала головой.
А одно место в брошюре ее особенно поразило. Там говорилось как будто специально для нее: что же ей, Кате, делать, с чего начинать, к чему стремиться.
— «Мы сделали первый шаг, — читала она, беззвучно шевеля губами, — мы пробудили в рабочем классе страсть «экономических», фабричных обличений. Мы должны сделать следующий шаг: пробудить во всех сколько-нибудь сознательных слоях народа страсть политических обличений».
— Страсть политических обличений, — повторила Катя особенно запомнившиеся ей слова из брошюры. И задумалась.
Так вот, оказывается, какое большое дело поручил ей Илья!
Катя отодвинула брошюру в сторону и счастливо, удовлетворенно улыбнулась: теперь она знала, о чем говорить с девушками в субботу. Надо предупредить Наташу о том, что и без Ильи занятие все равно состоится.
Она поднялась, взглянула на ходики: ого, да уже скоро утро. Уснула она сразу же, как только добралась до постели, даже забыв потушить лампу.
Митрофан Степанович встал, чтобы погасить свет, увидел на столе брошюру, внимательно перелистал ее, покачал головой. Он почувствовал, как сердце его наполнилось и гордостью и вместе с тем щемящей тревогой за судьбу дочери. «Вот он, оказывается, какой жених-то — Илья», — догадался Митрофан Степанович.
Утром, поднявшись, Катя первым делом вспомнила о книжке: ее на столе не было!
— Папа, — дрогнувшим голосом спросила Катя. — Ты не…
— Вот тебе и «не»! Все скрытничаешь, от отца таишься. А я уж, грешным делом, напраслину о тебе думать начал… Будешь теперь знать, как такие штуки разбрасывать. Ах, доченька, доченька, легкомысленная головушка! А вдруг кто-нибудь зашел бы? — Но тут же он пожалел готовую расплакаться дочь: — За иконой твоя книжка. Ты мне вот что лучше скажи: откуда она у тебя? В самом деле Илья дал? Да не таись: небось не с кем-нибудь, а со старым рабочим разговариваешь.
Пришлось Кате рассказать обо всем: и о том, как позвал ее Илья в первый раз на собрание нелегального кружка, и как много нового ей там открылось, и как теперь Илья поручил ей самой провести занятие кружка и дал прочесть эту замечательную брошюру.
Она ожидала, что отец начнет отговаривать, ругать ее, путать последствиями знакомства с большевиками, но Митрофан Степанович слушал дочь молча, погруженный в какие-то мысли.
— На опасную тропку ступила ты, доченька, — после долгого молчания сказал наконец старик. — Но Илья в выборе не ошибся. Верно?
Катя молча кивнула.
— А что до того, как получше обсказать тебе все на этом первом занятии, — продолжал Митрофан Степанович, — то я тебе один совет дам: расскажи своим подружкам об этой книжке так, будто о всей своей жизни говоришь. О моей. Об Акимовой. Правда — она красивых слов не любит. Она, доченька, всегда простая. — Он бросил быстрый взгляд на Катю и, будто между прочим, сказал: — Ты все-таки пригласила бы как-нибудь этого Илью к нам. Или не пойдет, гордый?
Лицо Кати вспыхнуло румянцем.
— Нет, — мягко сказала она. — Он не гордый, он… хороший.
И, как показалось старику, смутилась.
— Лучше Акима? — выжидательно сощурился Митрофан Степанович.
Катя перехватила этот взгляд, вспыхнула.
— Нет, папа, — решительно произнесла она. — Это не то. Как бы тебе объяснить… Это — совсем другое!
И она спокойно поглядела в глаза отцу: хочешь — верь, хочешь — не верь, а это так, вот только рассказать обо всем этом трудно…
Митрофан Степанович вдруг привлек к себе дочь и обнял ее — совсем так же, как делал это когда-то, когда она была еще маленькой девчонкой с веселыми кудряшками и вечно сбитыми, исцарапанными коленками.
— Ну что ж, Катюша, — сказал он тихо и ласково. — Что я могу тебе пожелать? В добрый час!..
Катя молча уткнулась лицом в его плечо, благодарная и растроганная. А Митрофан Степанович почувствовал, как что-то защекотало у него в горле. Ах, годы, годы! Вот и проглядел ты, старик, когда твоя дочь превратилась в настоящего большого человека, и уже своя дорога у нее, свои заботы и опасности.
Одно его пугает: что ждет ее на этой нелегкой дороге?..
И совсем так же, как вчера Илья, Митрофан Степанович добавил:
— Только береги себя!
…И вот в первый раз она идет сама проводить занятие кружка. Сама! Гордость, радость, тревога переполняют ее. Радостно и… страшно. Это все равно как подняться высоко-высоко, а потом поглядеть вниз. В детстве Катя с подружками взбиралась на звонницу Исаакиевского собора, откуда как на ладошке был виден весь Петербург: крохотные домики, точечки деревьев, узкая голубая полоска Невы, — и сердце щемит, и голова немножко кружится, а хорошо!
Она идет по сияющему огнями вечернему Петербургу, и все ей кажется необычным, значительным, праздничным, и сама она будто тоже торопится на какой-то долгожданный праздник.
Два молоденьких мичмана, оба розовощекие и курносые, — должно быть, недавно произведенные в первый офицерский чин — увязываются за нею, на ходу говорят ей какие-то веселые глупости, а она вдруг оборачивается, озорно, по-девчоночьи строит им забавную гримасу и исчезает в переулке. Кто бы подумал, что она идет на такое важное и опасное дело?
Нет, ну как же хорошо и радостно ей нынче!..
На перекрестке, неподалеку от общежития ее поджидает одна из девушек. Маленькая, круглая, она кутается в полушубок и топчется в своих огромных, не по ногам, валенках.
— Ой, Катя, я волновалась за тебя! — говорит она. И, понизив голос, добавляет: — Илья прислал записку.
Недоумевая, Катя разворачивает клочок бумаги, поданный девушкой.
«Сегодня занятия не проводите, — быстро пробегает глазами она. — Возможен обыск, провал».
И никакой подписи, ничего. Катя рвет записку на мельчайшие клочки.
— Вот что, Олюшка, шепни подругам: сегодня ничего не будет.
— Так нужно?
— Так нужно.
Предупреждение Ильи оказалось не напрасным: в девятом часу, когда, по всем расчетам, должен был собраться нелегальный кружок, нагрянули жандармы.
Они ввалились вшестером, окутанные клубами пара, и остановились у порога, недоуменно переглядываясь.
— Смотрите, к нам гости пожаловали, — насмешливо-безбоязненно воскликнула Наташа. — Что ж у порога-то стоите, гости дорогие? Проходите, милости просим!