Зиновий Петрович Рожественский, конечно, понимал, что эскадра в ее сегодняшнем состоянии имеет слишком мало шансов на победу в случае встречи с неприятелем.
Еще в Петербурге, по обязанностям начальника Главного морского штаба знакомясь с донесениями военно-морских атташе из Лондона, Парижа, из скандинавских стран, читая сводки внешней разведки, он составил себе довольно трезвое представление о том, что противник на Тихом океане окажется куда сильнее, чем думают об этом некоторые придворные сановники. На укрепление могущества японского флота работала добрая половина просвещенной Европы — не будь этой далеко не бескорыстной помощи, судостроительная промышленность далекой островной империи, с ее до крайности ограниченными собственными сырьевыми ресурсами, вряд ли достигла бы такого успеха и за такой короткий срок. Шутка сказать: почти половина всего, чем располагает сейчас хитрый и умный адмирал Того, — это корабли самой новейшей конструкции и постройки.
Эскадренный броненосец «Микаса», водоизмещением в пятнадцать с лишним тысяч тонн, — колосс, равного которому нет во всей русской армаде, — спущен со стапелей всего лишь четыре года назад. Большие броненосные крейсера «Ниссин», «Кассуга», легкие крейсера «Цусима», «Нийтака», «Отава» — всё корабли, которым два-три года от роду. Старыми у Того были лишь канонерские лодки да суда береговой обороны — иные построены еще в семьдесят седьмом году! — но тут японский адмирал рассчитывал на очевидное численное превосходство.
Да, Европа уж расстаралась для Ниппонской империи! Пушки на японских кораблях — систем, подозрительно похожих на германские, навигационные приборы — близнецы британским, аппараты для производства минных атак, говорят, до этого были запатентованы в Северо-Американских Соединенных Штатах. Даже лоции, если их сличить с теми, которые отпечатаны в Лондоне, отличаются разве только тем, что вместо строчек английских названий — на них узкие столбики иероглифов.
Скрыть все эти факты вряд ли возможно, и не потому ли европейские военно-морские вестники с более чем похвальным усердием обливают грязью японскую предприимчивость: вот, мол, шагу нынче не шагнешь без того, чтобы не натолкнуться на японского шпиона. Расписывается на все лады «творческое оскудение» технической мысли в Японии. Извлечен на свет божий анекдотец с бородой — насчет того, что даже лошадиное ржание японцы украли у лондонских извозчиков, а теперь выдают за собственное открытие.
Но это все — хитрости, белыми нитками шитые. Разве один только дурак не заметит, что тут дело не столько в мощности японской агентурной сети, — а она, надо признать, действительно огромна и разветвленна, — сколько в изрядном потоке золота, текущем с востока на запад в бездонные сейфы европейских банков. И то, что эскадре, составленной в Ревеле, не под силу тягаться с этой — целым миром взлелеянной! — японской громадой, тоже не он, Рожественский, первый понял.
Поделиться ли всеми этими мыслями с царем? Еще недавно обласканный его монаршим вниманием и поэтому сделавший такую стремительную карьеру, он должен был бы поставить этим на карту все, — царь не любил, когда ему говорили о слабости «его» империи!
Была какая-то душевная минута, когда Зиновий Петрович уже почти решился добиться аудиенции у царя. Но потом хитрая, с годами выработанная осторожность взяла все-таки верх над этой опасной решимостью.
Второй раз он — неожиданно для себя самого — заколебался и чуть было не заговорил обо всем этом с царем, когда Николай изъявил желание осмотреть эскадру перед ее уходом в Тихий океан. В сентябрьское утро были выстроены на внешнем рейде Ревеля в одну длинную и — насколько это было возможно — ровную линию (Рожественский знал, что у царя особенная любовь к прямым линиям и к симметрии) все корабли эскадры.
Паровой катер, на котором император совершал обход кораблей, простуженно чихал и фыркал, Николай устало, шаркающей походкой поднимался по парадному трапу, слабым, домашним голоском выкрикивал: «Здравствуйте, матросы!», те яростно и нечленораздельно рявкали в ответ: «Здрра… жжла… вшше… пратрск… величств…» — и уже вместе со всей своей немалочисленной свитой низкорослый монарх, выставив вперед рыжую бороденку, снова торопился к катеру.
На каком-то из кораблей — не то на «Донском», не то на «Авроре» — Николай ушибся коленом о комингс, болезненно морщился после того и прихрамывал; настроение его, еще с утра сумрачное, было вконец испорчено. И лишь на прощанье самодержец заставил себя улыбнуться:
— Ну что ж, адмирал, как говорится — счастливого плавания! — И добавил по-французски: — Хоть и принято считать — «Tout vient à point à celui qui sait attendre»[11], поймите мое нетерпение, с каким я буду ждать ваших вестей.
Глядя куда-то в сторону, — только тут Рожественский заметил, что Николай немного косит, — он сунул адмиралу узкую, почти женскую руку лодочкой.
…А теперь вот мучайся угрызениями совести, терзай себя сомнениями: почему но высказал императору все, что ему надо было знать о подлинном положении эскадры?
Зиновий Петрович недовольно фыркает, как всегда в минуту раздражения, и вызывает к себе одного из штабных офицеров — надо же сорвать на ком-то злость!
— Слушайте, вы подготовили приказ об «Авроре»?
Штабной офицер бормочет что-то в свое оправдание, но Рожественский вдруг багровеет:
— До каких пор, черт вас побери, будет продолжаться этот кабак в моем штабе?!.. Пишите. Ну что вы уставились на меня? Пишите — я буду диктовать!..
И он произносит раздельно, слово за словом, как ученику на диктанте:
— «Предписываю завтра, к восьми с половиной часам утра, собраться на крейсере «Аврора»… — записали «Аврора»? — …всем старшим офицерам, всем артиллерийским офицерам и всем заведующим жилыми палубами и осмотреть, как следует размещать уголь, принимая сверх полного запаса, чтобы не препятствовать действию всей артиллерии… — успели записать артиллерии? — …не нарушать удобств подачи, не закрывать доступа к вспомогательным механизмам и не создавать условий, благоприятных для самовозгорания угля…»
По мере того как Рожественский диктует строку за строкой, он начинает мало-помалу «отходить», и штабной офицер тотчас это замечает.
— Вот уж верно, — поспешно говорит он. — Это вы правильно, ваше высокопревосходительство: на «Авроре» для всех есть чему поучиться!..
Рожественский смотрит на него насмешливо:
— Вы так думаете? Не поэтому ли вы забыли приказ об «Авроре» написать?.. Ну, ладно, — записывайте дальше… «Прошу командира крейсера «Аврора» организовать осмотр так, чтобы он был поучителен для всех собравшихся офицеров и чтобы для всех собравшихся не были пропущены такие детали, как устройство выгородок и удобных проходов в тесных помещениях…»
Окончив диктовать, он откидывается в кресле и закрывает глаза:
— Все. Можете идти.
Штабной офицер выходит из адмиральской каюты на цыпочках: ему кажется, что Рожественский спит…
А адмирал сидит и думает все о том же: нет, нельзя ему было рисковать карьерой, — а вдруг да придут победа и слава?..
Он удовлетворенно улыбается: речь — серебро, молчание — золото!
Костры…
Егорьев не сразу понял, что это — множество костров там, на берегу.
Вечерело. Сумерки наступали по-тропически быстро, стремительно, и чем темнее становился с каждой минутой низкий небосклон, густо усеянный мохнатыми голубыми звездами, тем отчетливее проступали на его фоне далекие золотисто-яркие костры.
На «Авроре» было тихо, откуда-то из глубокого чрева корабля, из матросского кубрика доносилось негромкое мужское пение:
Ой да ты, калинушка,
Ты, мали-и-нушка…
Егорьев задумчиво постоял у борта, продолжая вглядываться в огни костров на берегу. Неожиданно он приказал спустить шлюпку: пойдет туда, на берег.
— Поздненько уже, — пытался отговорить его Небольсин. — Я, конечно, Евгений Романович, не смею давать советы, но на вашем месте я все-таки поостерегся бы… Кто ж их знает, этих туземцев, что у них в голове? Дикое племя как-никак…
— Съедят меня, как капитана Джемса Кука? — коротким смешком рассмеялся Егорьев.
Увидев поднимавшегося на верхнюю палубу Дороша, Егорьев насмешливо бросил Небольсину:
— Вот кто, наверное, согласится разделить со мной печальную судьбу Кука. — И окликнул Дороша: — Чем заняты сейчас?
— Ничем, Евгений Романович, — пожал плечами Дорош. — Вот хожу и мысленно философствую… о сущности бытия.
— Тогда верю, что вы действительно ничем не заняты, — засмеялся Егорьев. И вдруг спросил вполголоса: — Ну как: до сих пор еще сердитесь на меня… за разнос?
Дорош смутился:
— Что вы, Евгений Романович! Я уж забыл давно…
— А вот это — зря! — снова рассмеялся Егорьев и предложил: — Хотите со мной на берег сходить?
— Охотно, — с поспешностью согласился Дорош.
Были отобраны самые сильные и выносливые гребцы, в их число попали Евдоким Копотей и Аким Кривоносов.
Скалистый берег оказался неприветлив; высокие горы уходили обнаженными острыми вершинами к небу; чахлые деревца, словно разбросанные чьей-то небрежной рукой на склонах гор, казались маленькими и жалкими. Тут и там — пятна проступивших наружу обнажений белого и красного песчаника.
…Чем ближе к берегу, тем гуще становились сумерки и тем быстрее увеличивались в размерах костры; через несколько минут под днищем вельбота затарахтела галька.
Егорьев первым выскочил на берег, за ним узкую полосу воды легко перепрыгнул Дорош. У шлюпки остались двое матросов, остальные двинулись вдоль берега. Евгений Романович шел впереди так уверенно, будто он уже не раз побывал в этих местах.
Вскоре маленький отряд моряков вступил в поселок. Возле шеренги кокосовых пальм, вершины которых были неразличимы в темноте, жались одна к другой низенькие, убогие хижины. Они были сооружены из каких-то гибких ветвей и обмазаны светло-оранжевой глиной; поодаль, в крошечной долине сейчас же за поселком, виднелась небольшая кумирня с черепичной крышей, окруженная бесчисленными могильными холмиками.