Костры, разложенные возле хижин, трещали и разбрызгивали искры; у огня суетились полуобнаженные смуглые женщины, тут же копошились голые дети.
Появление русских моряков не вызвало ни страха, ни удивления: женщины оглядывались на них и продолжали заниматься своими делами; лишь любопытные детишки тотчас обступили пришельцев.
Евгений Романович поклонился и поздоровался по-русски, это же сделали матросы. Женщины отозвались какими-то непонятными, негромкими гортанными возгласами, означавшими, должно быть, тоже приветствие.
Только сейчас Егорьев разглядел, что у одного из костров, самого большого, кружком сидят мужчины; он решительно направился туда.
Мужчины молча потеснились, уступая ему и Дорошу место; матросы стали поодаль. Несколько минут, пока длилось всеобщее молчание, Дорош внимательно рассматривал лица туземцев, озаренные неверным светом костра.
Они были непривлекательны: плоские, увенчанные какими-то замысловатыми валиками из слюдянисто-черных волос, болезненно худые.
Самым ужасным были рты: с черными зубами, с воспаленными, как бы кровоточащими деснами. Дорош вначале подумал, что это — следствие скорбута[12], но Евгений Романович, перехватив его взгляд, отрицательно качнул головой.
— Бетель[13], — вполголоса пояснил он.
Туземцы молчали. Молчали и моряки. Это молчание длилось долго, слишком долго; только иногда мужчины перебрасывались какими-то отрывистыми, короткими фразами и тут же снова умолкали, искоса поглядывая то на Егорьева, то на Дороша.
Евгений Романович не торопился заговаривать. Он сидел и разглядывал мужчин, и такое сострадание было в его взгляде, что Евдоким Копотей толкнул локтем Кривоносова: гляди, что делается с нашим командиром.
Детишки не отходили от матросов. Аким протянул руку и погладил по жестким волосам какого-то малыша, тот сначала испуганно отшатнулся, отскочил в сторону, потом подошел к матросу и доверчиво остановился возле него, глядя снизу вверх огромными черными выразительными глазами.
— Ишь ты, малец, — сказал Кривоносов и, достав из кармана кусок твердого синеватого рафинада с табачными крошками на нем, протянул его малышу. — На-ка, попробуй матросского гостинца.
Будто следуя его примеру, Егорьев поспешно вытащил из кармана пачку прессованного душистого табаку, распечатал и протянул ближайшему из мужчин. Тот молча взял ее, понюхал, отщипнул немного и пустил по кругу. Один из мужчин поднялся, исчез в темноте, которая начиналась сразу же в двух-трех шагах от костра, и через несколько минут возвратился со связкой мелкой вяленой рыбы; все так же молча он подал ее Егорьеву. Дорош с интересом наблюдал за происходящим. Вначале, еще на крейсере, ему было непонятно, почему это вдруг Егорьеву захотелось побывать на берегу, но теперь он словно увидел Евгения Романовича в каком-то ином освещении, и многое в прежнем поведении Егорьева стало ему ясным, хотя, кажется, ничего особенного здесь, на берегу, и не произошло.
— Я хочу посмотреть, как вы живете, — сначала по-французски, потом по-английски сказал вдруг Евгений Романович.
Его, по всему судя, никто не понял, тем не менее, когда он встал и направился к ближайшей хижине, двое или трое мужчин тоже поднялись и, вооружившись горящими палками в виде факелов, пошли вслед за Егорьевым.
На пороге хижины Евгений Романович и Дорош остановились.
Внутренний вид жилья поразил их. В одному углу хижины были свалены самодельные сети, в другом грудой лежали какие-то лохмотья, на них, разметавшись, спал голый ребенок. Посередине невысокой горкой возвышались рыбьи кости, от них шел тяжелый, зловонный запах. Уродливые тени метались по стенам.
Мужчины, сопровождавшие моряков, по-прежнему хранили бесстрастное молчание.
— Н-да, неказистое жилье, — вполголоса произнес за спиной капитана первого ранга Аким Кривоносов.
Егорьев оглянулся на него, но ничего не ответил.
Они возвратились к костру, и Егорьев начал торопливо извлекать из карманов взятые, очевидно, на всякий случай пачки галет, пакетики с ржаными сухарями, потом вытащил портсигар и опорожнил его, оставив себе только одну папиросу. Евдоким Копотей и Кривоносов переглянулись и тоже стали опустошать свои карманы: куски сахара, пачки галет и табака они молча сложили в одну кучку на земле, неподалеку от костра.
Дорош пошарил в карманах, но ничего подходящего не нашел и досадливо крякнул. Минуту подумав, он извлек из бокового кармана кителя горсть французских монет — все, сколько их у него было, — и протянул одному из мужчин.
Егорьев поклонился сидевшим у костра, те ответили ему сдержанными возгласами, и он, повернувшись, быстро, крупными шагами пошел к берегу.
Было уже совсем темно. Отсюда, с берега, корабли эскадры теперь почти не угадывались, они словно исчезли в этой осязаемо-густой ночи, и только фонари на их мачтах казались звездами, во множестве опустившимися к самой воде.
Ровно и монотонно шелестела волна, взбегая на пологий берег и снова скатываясь с него; поскрипывал днищем на гальке чуть покачивающийся вельбот.
И от этой торжественно-молчаливой, совершенно необычайной ночи, и от этих низких звезд на мачтах эскадры, и от всего только что увиденного здесь, на берегу, Дорошу стало как-то не по себе; тихая и печальная задумчивость овладела им. И снова — в который раз за время плавания! — припомнился ему тот старик на курской дороге.
За все время, пока вельбот шел к кораблю, никто не проронил ни слова. Только Аким Кривоносов не удержался, вздохнул и задумчиво сказал вполголоса:
— А все ж таки, наверно, нет на земле места, где бы хорошо жилось бедному человеку!..
Один из матросов-гребцов предостерегающе дернул его за рукав: тише! Но ни Егорьев, ни Дорош, казалось, не слышали ничего.
Поднявшись по трапу, Евгений Романович не ответил обратившемуся к нему с каким-то вопросом Небольсину и быстро прошел в свою каюту.
А Дорош еще долго стоял у борта, продолжая глядеть в ту сторону, где все так же маячили золотые костры.
Элен получила письмо Дороша, — правда, шло оно до Петербурга всевозможными окольными путями более полутора месяцев.
Сдержанно — так, словно к нему самому это не имело ровно никакого отношения и уж во всяком случае не огорчило и не разочаровало его, — Дорош поздравлял ее с предстоящим бракосочетанием.
И ничего больше. Несколько корректных, отменно холодных строк и подпись, каждая буква в которой выведена с печатной четкостью. Элен ожидала от Дороша всего, чего угодно: мольбы подождать с замужеством, упреков, обвинений, — она уже заранее подготовила в уме убедительные, как ей казалось, слова возражения Алексею, — но этих бесстрастно-вежливых строчек она не ожидала.
И она вдруг почувствовала, что ей до слез обидна эта вежливость; и задетое самолюбие (выходит, ему действительно безразлична ее судьба, а она-то переживала!), и еще что-то другое, чему сама Элен не могла найти названия, — непонятное, тревожащее — боролись в ней.
Она изорвала письмо Дороша на мелкие-мелкие клочки, но потом ей вдруг остро захотелось перечитать его еще раз, и она принялась складывать эти клочки, однако уже ничего не получалось, и от досады на себя самое ей впору было заплакать…
Так вот оно что, оказывается, Алексей не такой уж наивный, милый мальчик, потерявший голову от любви к ней и забавный в своей безрассудной влюбленности. Оказывается, и у него есть своя гордость!
А почему бы ему не иметь эту гордость? И кто он вообще, что́ она, Элен, о нем знает? Что она может сказать о нем?..
И кажется, в первый раз со времени начала их знакомства она серьезно задумалась о нем, перебирая в памяти все, от первого вечера до последнего.
…Они познакомились совершенно случайно, где-то на балу, вскоре после того, как в жизни Алексея Дороша произошло знаменательное событие: он сменил мичманские погоны на лейтенантские. Это было обычное знакомство, каких было у Элен множество. Танцевали. Он был серьезен, чересчур серьезен, и сначала это забавляло ее, а потом почему-то начало злить: что он — бесчувственный, что ли? Хоть бы какую-нибудь самую банальную любезность сказал!
В отместку ему она стала танцевать с кем-то другим, а он безропотно отошел в сторону, прислонился к колонией оттуда следил за нею грустными, серьезными глазами, и ей стало жалко его, но она даже не посмотрела в его сторону: сам виноват, пускай помучится. Лишь однажды, кружась в вальсе, она бросила ему мимолетную дружескую улыбку, и лицо его разом посветлело, и он тоже улыбнулся ей — открыто и радостно. Она торжествовала: выходит, не так уж он к ней безразличен!
В тот вечер отец рано увез ее домой, и с Алексеем она после этого не встречалась, должно быть, месяца два: говорили, что «Аврора» уходила куда-то в плавание. И она уже начала понемножку забывать об этом молоденьком, чуточку странном, молчаливом лейтенанте. Лишь иногда ей вспоминалась его радостная улыбка там, у колонны, и тогда ей внезапно становилось не по себе.
А потом они столкнулись на лестнице в Морском собрании, куда отец, связанный с флотским интендантством, время от времени получал приглашения.
Увидев Элен, Дорош обрадовался мальчишеской, откровенной радостью, которая так и светилась на его лице.
— А ведь я все это время думал о вас, — сознался он, когда они после танца вышли из душного зала на террасу.
— Этому можно верить? — привычно насмешливо спросила она, а он посмотрел на нее недоуменно: конечно, иначе разве он сказал бы?
— А вы обо мне вспоминали? — все с той же подкупающей непосредственностью произнес он. — Сознайтесь, вспоминали?
Элен улыбнулась: совсем мальчишка! Ну, разве у девушек спрашивают о таких вещах? Одно из двух: либо он действительно совершенно не искушен в ухаживаниях, либо очень хитер. Но его глаза…
— А почему это, позвольте полюбопытствовать, я должна была о вас думать? — все так же насмешливо бросила она, разглядывая его из-под опущенных ресниц.